Генри мортон стэнли исследование африки. Генри Мортон Стэнли: биография. Возвращение в Англию

Пассек (урожд. Кучина) Татьяна Петровна (25.07. 1810-24.03.1889), писательница. Родственница и друг детства А.И. Герцена . В 1832 стала женой В. В. Пассека ; к этому же времени относятся ее первые литературные опыты. Пассек издает книгу «Чтение для юношества» (1846), занимается литературными переводами. Осенью 1839 сближается с кружком «москвофилов» А. Ф. Вельтмана, поддерживает связи со славянофилами. В 1859 она выехала с семьей на 2 года за границу, где в 1861 встречалась и переписывалась с Герценом. С к. 50-х Пассек была дружна с М.Н. Катковым и поддерживала его православно-монархические взгляды. Наибольшую ценность представляют воспоминания Пассек о 30-40-х «Из дальних лет» (т. 1-3, 1878-1889). К концу жизни у Пассек преобладали религиозные и монархические устремления. В 1880-1887 Пассек издавала популярный детский журнал «Игрушечка».

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа .

Пассек Татьяна Петровна (25.VII.1810 - 24.III.1889) - русская писательница, автор мемуаров. Из дворян Тверской губернии. Двоюродная племянница А. И. Герцена, урожденная Кучина ("корчевская кузина", "корчевская племянница" в "Былом и думах"). Подруга детства и юности Герцена. В 1832 году вышла замуж за В. В. Пассека. В 1867 году начала писать воспоминания, над которыми работала около 20 лет, собрала много документов, неизданных произведений и писем Герцена (некоторые из них недостоверны), побуждала многих лиц писать мемуары о нем (М. К. Рейхель, Т. А. Астракову, Н. А. Тучкову-Огареву, Н. П. Огарева). С декабря 1872 года ее воспоминания стали печататься в "Русской старине". В 1878-1889 годы впервые вышли отдельным изданием в 3 томах под названием "Из дальних лет". Последнее изд. в 2 тт. - в 1963 (М.). Воспоминания Пассек - ценный источник по истории общественно-идейной жизни 20-40-х годов 19 века.

С. С. Дмитриев. Москва.

Советская историческая энциклопедия. В 16 томах. - М.: Советская энциклопедия. 1973-1982. Том 10. НАХИМСОН - ПЕРГАМ. 1967.

Далее читайте:

Пассек Т.П. Из ранних лет, из жизни дальней . Воспоминания Т.П. Пассек. 1810-1842. // «Русская старина». Ежемесячное историческое издание. 1872 г. Том VI. Санкт-Петербург, 1872, стр. 607-648.

Пассек Вадим Васильевич (1808-1842), муж Татьяны Петровны.

Сочинения:

Из дальних лет. Воспоминания / Вступ. ст., подг. текста и прим. А. Н. Дубовикова. Т. 1-2. М., 1963.

Литература:

Герцен А. И., Былое и думы, т. 1-2, М., 1962;

Лесков Н. С., Лит. бабушка, "Всемирная иллюстрация", 1889, No 15;

Дубовиков А. Н., Воспоминания Т. П. Пассек "Из дальних лет" как источник для изучения биографии Герцена и Огарева, в кн.: "Лит. наследство", т. 63, М., 1956.

Пассек Т.П. Из ранних лет, из жизни дальней. Воспоминания Т.П. Пассек. 1810-1842. // «Русская старина». Ежемесячное историческое издание. 1872 г. Том VI. Санкт-Петербург, 1872, стр. 607-648.

Пассек Т.П. Из ранних лет, из жизни дальней.

Редакция «Русской Старины» предваряет публикацию следующим напутствием:.

«…Татьяна Петровна Пассек, вдова некогда довольно известного даровитого писателя Вадима Васильевича Пассека (сконч. 1842 г.), с младенчества своего была поставлена в среду богатейшей древне-дворянской фамилии, старшим представителем которой был отец ее матери, Натальи Петровны Кучиной, генерал Петр Алексеевич Яковлев. Эта фамилия, в мужской ветви, ныне угасла. В свое же время, то есть в конце прошлого и в первые десятилетия текущего (XVIII-XIX вв. – адм.) столетия она соединяла в своей среде несколько чрезвычайно типических личностей.

Перо одного из талантливых писателей нашего времени воспроизвело уже несколько художнических бытовых картин, в которых ярко освещены члены этой фамилии. Это не отнимает, однако ни интереса, ни значения в воспоминаниях близкой родственницы, совоспитанницы и друга детства этого писателя. Если госпожа Пассек, при общности некоторых заметок с этим писателем, и вынуждена, в первых двух-трех главах, воспользоваться некоторыми из характеристик ее родственников, начертанных его мастерским пером, тем не менее. В последующих главах, у нее много и своих фактов, подмеченных тонко, чисто с женской наблюдательностью.

Воспоминания Татьяны Петровны обнимают довольно много глав: в них рисуется жизнь московского общества, быт русского дворянства в провинции, в царствование Александра I. Очерки быта молодежи московского университета тридцатых годов и проч. Автор, составляя записки, не столько для печати, сколько для себя, - некоторые главы не признал пока возможным печатать – они слишком семейного, частного характера, а потому пока оставлены в рукописи…»

Исторические события - все эти войны, победы, общественные движения - не отличаются особым разнообразием. История повторяется, - это стало общим местом. Именно теперь чаще всего приходится убеждаться, что каждое событие - только новая веррсия старого, давно уже слышанного повествования, что

Все ЭТО уж было когда-то,
Да только не помню когда… 1

Порою даже как-то обидно, что у истории так мало изобретательности, что у нее такие старые мехи для новых, вечно новых вин:

Увы, на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле Провиденья,
Восходят, зреют и падут, -
Другие им вослед идут… 2

Но есть нечто такое, что неотъемлемо принадлежит каждой эпохе — и только ей, -нечто индивидуальное, неповторяемое, характерное, — это «стиль эпохи», ее «колорит», ее «запах». Запах эпохи. Он не повторяется, - у каждого поколения свое лицо, выражение лица свое, раз навсегда, - и это лицо для всякого, изучающего историю, дороже всех войн, всех событий, всех перетасовок, ежедневно вершащихся на исторической сцене.

Изучить стиль эпохи - это значит пережить ее вновь.

Изучить ее события - это значит не узнать о ией ровно ничего.

Вот почему нам так дорог каждый клочок исчезнувшего быта, каждый осколок былых нравов, обычаев, привычек, вкусов, — вот почему мы находим в них порою больше, чем во многих фолиантах, посвященных тщательнейшим историческим исследованиям.

Мемуары Татьяны Пассек тем то и драгоценны для нас, что за всю свою долгую жизнь (1810-1889) она бережно сохраняла все эти клочки и осколки и, через три четверти века, сумела донести, не расплескав, каждую каплю далекого прошлого, воссоздавая по мельчайшим черточкам стиль и колорит отдаленных поколений.

Говорит она, например, о первых годах прошлого столетия. Ни о Тильзитском мире 3 , ни о Священном Союзе 4 , ни о Тугендбунде 5 у нее ни слова, но зато со страниц ее книги так и встает то умилительное, незабываемое время, когда из Москвы в Петербург тянулись восемь суток и везли за собою

Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera; 6

когда девиц называли Пленирами и Темирами 7 и помещали в пансионе эмигранток Дапкар и Фальбала 8 ; когда любовные записки сочинялись по письмовнику Курганова, а вирши князя Шаликова вызывали слезы, - так и встает, так и воскресает из могилы это легкомысленное время париков, котильонов, валдайских колокольчиков и муромских сальных свеч, - и мы вновь живем среди этих призраков, они для нас живы, несомненны, действительны, мы «вздыхаем» «у ног» Темиры или Плениры, мы шепчем ей, что она «авантажна», с этой коротенькой тальей и широчайшими рукавами, мы пишем ей в альбом, что

Ручей два древа разделяет,
Судьба два сердца съединяет, — 9

а она сидит за клавесином и краснеет, жеманно опускает глаза, и, видимо, отдает полный «преферанс» улану Пыхтину, или Буянову, или Ивану Петушкову 10 и скоро, вкусив «блаженство Гименея» (непременно блаженство и непременно Гименея! 11) навсегда погружается в область пасьянсов, приживалок, французских романов, вязаний, лампадок и крестин, ежегодных крестин.

Все это снова живет, снова движется, - и живет и движется по-своему, своим собственным ритмом, - и подслушать этот ритм, отдаться ему, покориться ему дала нам возможность простая безыскусственная книга дочери отставного пехотного поручика Татьяны Петровны Пассек.

Снова перед нами звенит и сверкает, и расстилается веселый праздник родовитого русского барства во всех этих наследственных Наквасиных, Карповках, Пассековках…

Но записки Пассек не были бы таким ценным историческим памятником, если бы с первых страниц они не указали на основу место этого пышного уклада - на крепостное право и на всю сеть унижений, обид, пороков, преступлений, которая так тесно была связана с этой основой.

То там, то здесь упомянет она двумя-тремя словами либо про камердинера, который только потому не женился на любимой девушке, что барин его не держал женатой прислуги, либо про рекрутский набор, отрывающий дворового человека от семьи и на двадцать пять лет отдающий его во власть зуботычин и шпицрутенов, либо про обмен девки Акульки на девку Парашку -но все это без всяких подчеркиваний и восклицательных знаков, - как об одной только черточке, одном только добавочном штрихе к котильону, Карамзину и пансиону m-lle Danquart:

«Когда ребенку, сидевшему на руках своей рябой няньки Аксиньи, приходило желание поцарапать ей лицо, и он ревел, если та ему не давалась, то барыня выходила из себя и, гневаясь, кричала: «Велика беда, что ребенок подерет твою рябую харю». Ребенок драл харю, а нянька, не смея ни жаловаться, ни сопротивляться, говорила в угоду госпоже: «Подерите, батюшка, подерите на здоровье».

Для того, чтобы окончательно иллюстрировать свою мысль, я позволю себе сопоставить две цитаты: одну из исторического сочинения о начале прошлого столетия, а другую из мемуаров Пасеск, о той же самой эпохе, и предоставлю читателю судить самому, что выразительнее, рельефнее, ярче.

Историк говорит: «От возвышенных представлений о человеке и государстве в умах тогдашней интеллигенции не было прямого перехода к будничной действительности. Мир самых лучших понятий и идей существовал сам по себе, а традиционные отношения к русской жизни сами по себе. Исповедуя самые передовые учения в теории, русские люди почти не замечали, что их собственное поведение совершенно не согласовано с этими учениями. Это проистекало не из сознательного лицемерия, а из естественного разлада между привитыми путем образования понятиями и вековыми привычками под влиянием всей совокупности отечественных условий…» (Е. Звягинцев. Общественное движение в России).

А Пассек расскажет вам о том же самом совершенно иначе. Артиллерийский офицер, - скажет она, - имеющий два-три знака отличия, приехал в имение отца на взмыленных лошадях. Отец наломал березовый веник и сказал сыну;

«- Я много раз просил тебя беречь моих лошадей, но ты не счел нужным обратить на это внимание, ну, так я, как отец, считаю нужным научить тебя уважать слова родителей. Снимай кресты и мундир.

Изумленный сын стал извиняться и просил объяснить странное требование. Когда же отец без объяснений повторил спор требование, он снял кресты и мундир; тогда старик сказал:

Пока на тебе жалованные царем кресты и мундир, я уважаю в тебе слугу царского, когда же ты их снял, то вижу только своего сына и долгом нахожу проучить розгами за неуважение к словам отца. Теперь как знаешь: или я тебя высеку, или мы навсегда чужие друг другу.

Александр Иванович знал настойчивый нрав отца, туда, сюда повертелся, ни на что нейдет старик, - разделся да и лег на пол…»

Как хотите, а этот березовый веник, вплетенный в одну гирлянду со Сперанским, французскими романами, клавесинами и котильонами, - стоит всех рассуждений о «разладе между привитыми понятиями и вековыми привычками».

И в этом хаосе, средь варварского пира,
Средь безобразием кишащей полутьмы,

у всех этих Буяновых и Петушковых, - росли-подрастали балованные, капризные, испорченные дети и, просто чудом каким-то, становились Тургеневыми, Станкевичами, Огаревыми, Герценами, Грановскими, Киреевскими, Аксаковыми, Хомяковыми…

Наступала упоительная, пышная и бесплодная пора сороковых годов.

Для истории этого времени мемуары Пассек просто незаменимы. Двоюродная сестра Герцена, выросшая с ним под одной кровлей, она долгое время являлась чуть ли не единственным биографом этого гениального поэта-публициста. В первый раз она увидала его, когда ему не было и году, а в последний, - когда он был полновластным редактором «Колокола», громко и тревожно звонившим на всю Россию. За много десятков лет она бережно вносила в свой дневник все его изречения, мнения, письма, поступки и сделала свою книгу неизбежной для всякого, кто хоть сколько-нибудь хочет приблизить к себе образ этого доныне сказочного русского гения. Недаром все, так или иначе писавшие о Герцене, не могут обойтись без этих воспоминаний. Ни проф. Милюков, ни С. А. Венгеров, ни М. К. Лемке, ни В. Д. Смирнов, - никто. Герценом переполнены все три тома этих воспоминаний, начиная его каракулями о том, что мимо него в лесу бегают волки, и кончая несколькими десятками бесценнейших писем Огареву за три последних года его жизни.

Сама она имела на Герцена большое влияние. Только в нынешнем году появилось в печати одно из писем знаменитого писателя, где между прочим говорится:

«Друг Огарев!.. Ты занимаешь огромное место в моей психологии. Ты и Татьяна Петровна (Пассек) были два первые существа, которые дали себе труд понять меня еще ребенком, первые, заметившие тогда, что я не сольюсь с толпой, а буду нечто самобытное…» И далее:

…«Шесть часов провожу у Пассеков, и это время есть самое приятное, время какого-то тихого наслаждения. Там отдыхаю я от бурных порывов своей фантазии и дикой, и вольной, там не гроза, а небо чистое и голубое. Сколько я обязан этому семейству!» (М. Лемке. Очерки жизни и деятельности Герцена. «Мир Божий». 1906.)

И Герцен был прав.

Т. П. Пассек первая разглядела в шалостях и капризах балованного барчонка светлые задатки свободолюбия, гуманности, ратоборчества за благо униженных и оскорбленных людей. Разглядеть это было тем труднее, что в той уродливой среде, праздной и невежественной, все эти задатки принимали порою крайне извращенную форму.

То он назовет «дворянскую книгу» с гербами и родословными - зоологией, то отдаст все свое имущество дворовому, которому за пьянство забрили лоб, то уйдет из детской в переднюю или в девичью, где «близкое соприкосновение с прислугой усиливает в нем ненависть к рабству и произволу», то дойдет «до обморока», узнав о незаконных поборах приказчиков, управляющих и конторщиков, то наслушается рассказов садовницы Прово о французской революции и начинает разглагольствовать пред кузиной, лежа ночью под приметанной к матрацу простынею:

Была во Франции революция, все шумели, кричали, а кто не шумел и не кричал, тем рубили головы, народ бегал по улицам, все бил, ломал, потом прибежали во дворец и там все перебили, переломали, да надели себе на головы красные колпаки и вешать людей на фонарях, хотели повесить па фонаре m-eur Прово, - насилу спасла его Лизавета Ивановна.

Насколько трудно было разузнать подо всем этим будущего идеалиста, гегельянца и великого деятеля освободительной эпохи, видно хотя бы из того, что родной его брат, Егор Иванович, слушая подобные рассказы о французской революции, всегда отзывался таким образом:

Вот бы тебе тогда туда, то-то бы ты обрадовался, помог бы ломать, швырять, исковеркал бы все почище ихнего.

А маленькая Таня уже тогда чуяла в нем великую духовную и моральную силу. И за это он питал к ней горячую признательность и через много-много лет вспоминал о ней такими благодарными словами:

«Она со мной, тринадцатилетним мальчиком, стала обходиться как с большим. Я полюбил ее от всей души за это и теперь готов снова протянуть ей руку, а сколько обстоятельств, людей, верст протеснилось между нами…»

«…Ей-то передал я первые мечты свои, пестрые, как райские птицы, чистые, как детский лепет. Ей писал я раз двадцать в альбом по-русски, по-французски, по-немецки и даже по-латыни.» 12

Много нужно было ума, проницательности, чутья, чтобы учуять большую силу в тех уродливых, унизительных, коверкающих все и вся условиях, которые тяготели тогда над крепостнический Русью. И не знай мы ничего больше о Т. П. Пассек, будь нам известен один только этот факт, - одного его было бы вполне достаточно, чтобы признать в ней натуру недюжинную, выдающуюся русскую женщину. Свидетельства всех знавших се подкрепляют это убеждение.

«Русская, широкая, даровитая натура, - пишет о ней близкий друг Герцена, жена поэта Огарева: - Татьяна Петровна Пассек редкое явление в русской журналистике: уже весьма пожилая, она стала писать, талант ее развивался, она стала энергично трудиться, мучимая страшной болезнью. Она не только трудилась, но умела заставлять трудиться и других, в ней была подталкивающая сила, вызывающая энергию других» («Русская старина». 1889, июль).

Известный историк В. И. Семевский говорит о ней: «Татьяна Пассек была средоточием кружка, окружавшего ее мужа в Москве, в конце 30-х и 40-х годов, кружка мыслящих русских людей, пламенно любивших дорогое отечество, желавших ему преуспевания и посильно для него работавших. В этом круге яркою звездою горело имя проф. Грановского…»

А вот мнение редактора «Русской старины» о самом ее труде: «Исполнив священный долг матери-руководительницы, воспитав в своих сыновьях честных, усердных и способных слуг отечеству, Т. П. имела ужас лишиться обоих сыновей и именно тогда, когда ей оставалось лишь наслаждаться плодами своих забот о них. Она пережила и этот удар… Мало того, не чем другим, как трудом, исполненным ума и дарования, она спешила заглушить такое ужасное горе. Т. П. взялась за перо, и вот на страницах «Русской старины» с 1872 г. стали появляться ее обширные записки. Они обратили на себя общее внимание живостью очерков русского общества двадцатых и пятидесятых годов и талантливостью характеристик длинного ряда русских людей, подвижников преуспевания русского народа» 13 .

Вот далеко не полный перечень этих «сподвижников» (и просто замечательных людей), с которыми Татьяна Пассек была коротко знакома: Аксаков, Бакунин, Вельтман, Сенковский, Огарев, Герцен, Загоскин, Алябьев, Витберг, Грановский, Шевченко, Даль, Погодин, Катков, Лажечников, Щербина, Мей, гр. Толстой…

В настоящее время личность и деятельность Герцена освещены довольно всесторонне, и заниматься ими здесь было бы излишне. Но есть в его жизни один уголок, на котором почему-то останавливались очень мало, а между тем для его исследования воспоминания Пассек дают такую массу материала, что поневоле хочется заняться им подольше.

Речь идет об отношении Герцена к эпохе русского Sturm und Drang-Periode.

В Герцене, как и во всяком человеке сороковых годов, было много мечтательного, непрактического, барственного. В конце-то концов, если поскоблить Герцена, в нем непременно окажется Степан Трофимович из «Бесов» Достоевского - эстетик, фантазер, citoyen du monde, поклонник искусства. Разве вы не чувствуете, что и у него над всеми его статистическими, политическими, экономическими и всякими другими стремлениями парbт «царица из цариц», «идеал человечества» - Мадонна Сикстинская. Разве там, в тайнике этой души, души политического трибуна и агитатора, не слышится вам тихий шепот, тот же шепот «du pauvre» Степана Трофимовича:

«Без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, - без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут!»

Правда, Герцен не ставил красоты выше свободы, истины, братства, но это потому, что свобода, истина, братство и были для него красотой. Он был «Гамлетом Щигровского уезда» 14 , он был «лишним человеком» - этот страшный Герцен, которого столь многие представляли себе Маратом, людоедом, поджигателем. «Умная ненужность» - так полунасмешливо, иолугорделиво окрестил он самого себя. Он был поэтом, «словесником», книжником, - и как бы он ни старался отдать себя «делу», и только «делу», - «слово» по прежнему имело над ним какое-то обаяние.

Но все же всю душу свою он отдал «делу», - и отдал бы ему жизнь, правда, с эффектным жестом, с красивым восклицанием, но отдал бы непременно.

Да и вынести па собственных плечах всю дореформенную эпоху, - разве это не было величайшим подвигом в ту пору, когда —

Даже гам Гомер
Не смел Омиром называться!

Но 60-е годы знать не хотели таких «подвигов». В лучшем случае они относились к своим предшественникам снисходительно и чертили над ними сочувственные эпитафии:

Для действительности скованный,
Верхоглядом жил ты, зря,
И бродил разочарованный,
Красоту боготворя.
Созерцающий, читающий,
С неотступною хандрой
По Европе разъезжающий
Здесь и там - всему чужой.
Хоть реального усилия
Ты не сделал никогда, -
Чувству горького бессилия
Подчинившись навсегда,
Все же чту тебя и ныне я… 15

Смысл всех этих похвал был один: ты барин, ты белоручка, ты лишний, ты бесполезный. В самый разгар шестидесятых годов Герцену приходилось выслушивать и более резкие отзывы: его звали и «гастрономом освободительных идей», и «дилетантом революции», и «ископаемым остовом мамонта» и т. д., и т. д.

А молодой повелитель тогдашних умов, Писарев, обращался к поколению Герцена и того задорнее:

«Об чем вы поете, - спрашивал он, - чего вы ищите, чего просите от жизни? Вам, небось, счастья хочется? Да ведь мало ли что! Счастье надо завоевать. Есть силы, - берите его. Нет сил — молчите, а то и без вас тошно».

Больнее всего было то, что все это исходило от тех, кого Герцен привык считать своими единственными союзниками и продолжателями. Непонятый, оскорбленный, отвергнутый теми, ради кого он пожертвовал родиной, талантом, свободой - он чувствовал, что пришел кто-то широковыйный и грубый и «с сапожищами» забрался в святая-святых его души. И его отношение к этим «сапожищам» очень выпукло выступает из воспоминаний Т. П. Пассек.

Отсылая читателя к этим воспоминаниям, я ограничусь здесь двумя-тремя наиболее характерными выписками.

«В Женеве появились из России молодые эмигранты. С их появлением горизонт жизни Герцена не расширился, а сузился, беседы сделались однообразны и скучны до того, что иной раз и сказать было нечего друг другу. За границей этих молодых людей ничто не интересовало; наукой, делами они не занимались; за газетами почти не следили. Герцену и Огареву они отравляли жизнь. Разлад повторялся в разных формах каждодневно, от различия образования и взглядов.

На Герцена и Огарева они смотрели, как на отсталых инвалидов, как на прошедшее, и наивно дивились, что те не очень отстали от них. Мало-помалу они приняли покровительственный тон и стали поучать стариков, потом обвинять в барстве, наконец в присвоении чужих денег».

Но как относился к ним Герцен? Пробегите его письма к Огареву в III томе «Воспоминаний» Пассек. «Во вчерашнем письме я именно писал тебе - о бастовании 16 , жернов останавливается все больше и больше, мы вяло толчем воду, окруженные смехом и подлой завистью. Россия глуха. Посев сделан, она прикрыта навозом, -до осени делать нечего».

«Навоз», «шайка русских негодяев», «милые щенята псевдо-нигилизма», «бездарная пена», «гниль на корню», «Каины нашей золотой юности» - так и мелькают все эти клички на страницах его писем.

«Насчет Базарова 17 , - пишет он в одном письме к Огареву, — «позабудь ты существование Тургенева и отрешись от наших популярничапий, тогда ты поймешь слабую и нагую верность типа. Базаров нравственно выше последующих Базароидов. Он у Тургенева храбр, умен, не вор, не доносчик, не вонючий клоп… Он слаб, поверхностен, дурно задуман, но он Бог перед этими свиньями». (На эту же тему смотри статью Герцена: «Лишние люди и желчевики»).

Огарев не соглашался с такими отзывами, всячески защищал молодое поколение, отыскивал в нем хорошие стороны, но и для Огарева появление разночинца-нигилиста означало полнейшее банкротство - крах всех его идеалов, всего, чему он служил, поклонялся, молился. Даже творчество не увлекало его.

«-Едва ли буду в состоянии писать, - говорил он Татьяне Петровне в последние годы своей жизни, -да и кого что интересует в настоящее время? Даже и юношей не увлекают, не волнуют высокие подвиги, благородные чувства, надежды, упования, поэзия. Юноши есть - юности не вижу… Ты говоришь: пиши, -для кого? Наше время, сороковых годов, называют временем романтизма, фантазии, - пусть так, а это действительность? Правда, мы воспитывались художественно; да разве изящество и благородство не есть высшее проявление действительности?.. Эгоизм и грубое наслаждение нас возмущали.

И в наше время этого было довольно.

Так, но скрывали, совестились. Теперь хвалятся».

Такими художественными образами, штрихами, красками, пятнами написала Т. П. Пассек широкую пеструю картину русского общественного развития от эпохи торжественных иллюминаций, масонских лож и высоких талий до российского нигилизма, со всеми его наивными «сапогами, превышающими Шекспира», с естественными науками, с бесшабашной веселой «свистопляской», с нечесанными Решетниковыми и рябоватыми Якушкиными. Она, как никто, изобразила в своих записках встречу этих двух миров, их роковое столкновение и роковой, неизбежный исход этой борьбы.

А разве ныне, в переживаемую минуту, не повторяется - и в каких размерах! - то же столкновение тех же двух миров, и память о прежних стычках разве уж так бесполезна для нас? Напротив, мне сдается, что всякий, кто пытается постигнуть современность, пытается уяснить себе, каким образом возникла и сложилась нынешняя общественная жизнь наша, со всеми ее загадочными непонятными, неожиданными событиями и тревогами, должен неминуемо обратиться к истории недавних общественных деятелей, присоединив к благодарности Герцена и свою благодарность Т. П. Пассек за ее любовные, тихие воспоминания «о дальних летах».

Корней Чуковский

1. Слегка измененная цитата из стихотворения А.К. Толстого «По гребле неровной и тряской…».

2. Цитата из романа в стихах А.С.Пушкина «Евгений Онегин» (Гл.2, строфа XXXVIII).

3. Тильзитский мир – Договоры между Францией и Россией и Францией и Пруссией, подписанные в Тильзите (ныне г. Советск Калининградской области), соответственно 25 июня (7 июля) и 9 июля 1807 года после победы наполеоновских войск в русско-прусско-французской войне 1806-1807гг.

4. Священный Союз – Союз европейских монархов, заключенный после крушения наполеоновоской империи для борьбы против революционного и национально-освободительного движения и обеспечения незыблемости решений Венского конгресса 1814-1815гг.

5. Тугенбунд (нем. Tugenbund) – «Союз добродетели», тайное политическое общество в Пруссии, созданное в апреле 1808 г. с целью возрождения национального духа после разгрома Пруссии Наполеоном.

6. «Кастрюльки, стулья, сундуки…» — цитата из романа в стихах А.С. Пушкина «Евгений Онегин» (Гл.7, строфа XXXI).

7. … когда девиц называли Пленирами и Темирами — Т.П. Пассек в семейном кругу называли Темирой, этим именем она подписывала и свои детские письма (см. Т.1 «Воспоминаний», гл. «Чертовая»).

8. В пансиона эмигранток Данкар и Фальбала… – Пансион мадемуазель Данкар (Данкварт), в котором воспитывалась мемуаристка, описан ею в главе «Пансион» первого тома «Воспоминаний».

9. «Ручей два древа разделяет…» — Стихи из девичьего альбома, подписанные Сашей Воейковой, подругой Т.П.Пассек по пансиону мадам Воше (т.1, гл. «Выход из пансиона»).

10. …улану Пыхтину или Ивану Петушкову… – Персонажи романа «Евгений Онегин».

11. Гименей – в древнегреческой и древнеримской мифологиях бог брака.

12. Искандер. Из записок одного молодого человека. (А.И.Герцен. Записки одного молодого человека//Полн. Собр. Соч.: В 30 т. Т. 1, М., Изд-во АН СССР, 1954, с.257-316).

13. Желающих ближе ознакомиться с обаятельной личностью Татьяны Пассек – отсылаем к воспоминаниям о ней С.Лаврентьевой в «Русской Старине», 1890, 2.

14. «Гамлет Щигровского уезда» — рассказ И.С. Тургенева из цикла «Записки охотника».

15. «Для действительности скованный…» — Слова Миши из некрасовсокй «Медвежьей охоты» (Сцена 5).

16. Речь идет о прекращении «Колокола».

(1841-1904)

Американский журналист и путешественник по Африке, родился в Денбиге (Уэльс) 28 января 1841 г., умер в Лондоне 10 мая 1904 г. Раскрыл тайны речной системы Конто и стал одним из крупных открывателей Внутренней Африки. После безрадостной юности в приюте для бедных семнадцати лет он поехал юнгой на судне в Новый Орлеан в Соединенных Штатах Америки, где купец Стэнли дал ему образование и усыновил. Снова предоставленный самому себе после смерти приемного отца, Стэнли принял участие в американской гражданской войне сначала на стороне Южных Штатов, а затем в качестве матроса – на стороне Северных Штатов. С железной энергией взялся он за устранение пробелов в своем образовании, стал газетным корреспондентом и объездил американский Запад, Испанию и Переднюю Азию. В 1867 г. он по поручению газеты «Нью-Йорк геральд» принимал участие в британском походе против Эфиопии. В 1869 г. от владельца этой газеты Д. Г. Беннета Стэнли получил задание присутствовать при открытии Суэцкого канала, а затем отправиться на поиски , пропавшего без вести в Африке. В январе 1871 г. Стэнли прибыл на Занзибар, где разузнал о возможном местонахождении Ливингстона, так что уже 28 октября смог встретить его в Уджиджи на озере Танганьика. После совместного плавания на лодках до северной оконечности озера Танганьика Стэнли в начале 1872 г. вернулся к восточному побережью. Свои приключения Стэнли описал в книге под заглавием «Как я нашел Ливингстона» (1872; в рус. пер. СПб., 1873).

После того как Стэнли в 1873-1874 гг. в качестве газетного корреспондента принял участие в английском походе против страны Ашанти (Гана), он при поддержке газеты «Нью-Йорк геральд» и лондонской «Дейли телеграф» стал готовиться к новому путешествию в глубь Африки, чтобы окончательно выяснить проблемы истоков Нила и Конго. В ноябре 1874 г. с более чем тремястами солдатами и носильщиками, а также с одним разборным судном он отправился в путь от Багамойо на восточно-африканское побережье и 27 февраля 1875 г. достиг открытого озера Виктория, очертания которого он окончательно установил во время 58-дневного плавания. Двигаясь дальше к западу, Стэнли в Уганде открыл поднимающиеся на 5130 м горы Рувензори и озеро Эдуарда и в середине 1876 г. за 51 день объехал озеро Танганьика, которое было открыто в 1858 г. и позднее в значительной мере уже обследовано . Прокладывая отсюда путь дальше, на запад, он достиг Ньянгве на верхней Луалабе-Конго. До Стэнли там уже побывали Ливингстон и Камерон, но вынуждены были возвратиться, не сумев установить, куда впадает эта река. Правда, немецкий географ Эрнст Бэм указал на возможность того, что эта река является, по-видимому, верхним течением Конго; однако этому предположению противопоставлялось мнение, которого долгое время придерживался Ливингстон, что речь идет, по-видимому, о верхнем течении Нила. Стэнли решил, что поможет только плавание, и потребовал от хозяйничавшего там арабского торговца рабами Типпу-Типа предоставить ему 18 больших речных лодок. 5 ноября 1876 г, Стэнли начал свое полное приключений плавание вниз по Конго. С местными жителями – африканцами он выдержал больше 30 настоящих сражений. Ему приходилось преодолевать трудности, создаваемые природой. В речных быстринах и водопадах, которые препятствовали плаванию, пропало много лодок; кроме того, экспедиция страдала от лихорадки и голода. С сильно поредевшим отрядом Стэнли 8 августа 1877 г. наконец достиг у Бома устья громадной реки. Последний отрезок пути он преодолел по суше за 10 дней. Так закончился один из последних походов для открытий в Африке, проведенный самыми жестокими методами. Последняя, до того неисследованная водная артерия Африки, Конго, была разведана на всем ее протяжении, и найден путь в глубь Центральной Африки; для проникновения колониализма была открыта богатая в хозяйственном отношении область. Правда, стала известна только главная река, а ее многочисленные громадные притоки предстояло еще разведать. Стэнли описал этот поход в книге «Через черный материк», 2 т., 1878 («Through the dark continent»).

В дальнейшем Стэнли принял участие в исследованиях и начавшемся колониальном захвате и эксплуатации бассейна Конго. В 1879 г. по заданию исследовательской комиссии, основанной королем Бельгии Леопольдом II, он проник в земли Конго, чтобы «открыть торговлю», прошел страну от устья реки и обнаружил озеро короля Леопольда II. До 1884 г. Стэнли оставался на Конго, основывал многочисленные поселения и захватил обширные территории. Он подготовил почву для создания государства Конго Леопольдом II, которое было признано в 1885 г. на берлинской конференции. См. «Конго и основание независимого государства Конго», 2 т., 1885 («The Congo and the foundry of its Free State»).

В 1887 г. Стэнли из Лондона снова отправился в путь, чтобы вторично пересечь Центральную Африку и при этом вывести из окружения Эмин-пашу, который из-за восстания Махди был отрезан от внешнего мира в египетской Экваториальной провинции. В Занзибаре, на восточном побережье, он подготовил новую экспедицию, причем выбрал не кратчайший и наиболее удобный путь через Восточную Африку, а вышел от устья Конго в Западной Африке, чтобы разведать область первобытного леса между излучиной Конго и озерами Нила. В марте 1887 г. с отрядом в 620 человек Стэнли начал путешествие вверх по Конго до впадения Арувими, где оставил майора Бартелотта и 257 человек, большую часть багажа, для которого не нашел носильщиков. Двигаясь по Арувими и ее притоку Итури, экспедиция топором и ножом должна была прокладывать себе путь через сырые дождевые леса внутренней Африки. Свыше 100 человек погибло от изнурения и в оборонительных боях с африканским населением; в результате Стэнли, который 29 апреля 1888 г. на озере Альберт встретился с Эмин-пашой, вынужден был воспользоваться помощью того, кого он хотел спасти. Поскольку Бартелотт не последовал за главной экспедицией, как было условлено, Стэнли пришлось вернуться обратно к устью Арувими. Там он узнал, что Бартелотт уже убит, погибла и большая часть его отряда. С новыми боями и потерями Стэнли возвратился к озеру Альберт и 18 января 1889 г. снова встретился там с Эмнн-пашой. Чтобы получить возможность сообщить миру хотя бы об успешном спасении Эмин-паши, Стэнли уговорил противившегося Эмин-пашу проводить его к Восточно-африканскому побережью; они достигли его в конце 1889 г. у Багамойо.

Свое последнее путешествие по Африке Стэнли описал в книгах: «В дебрях Африки» (1890; в рус. пер. М., 1948) и «Эмин-паша и мятеж на экваторе», 1890 («Emin Pasha and the rebellion at the Equator»). В 1891-1892гг. Стэнли предпринял путешествие в Австралию, где он с 1895 по 1902 г. входил в состав палаты общин. «Автобиография» («Autobiography») путешественника была издана его женой Дороти Стэнли в 1909 г.

С необузданной энергией, даже жестокостью шел Стэнли к своей цели, причем человеческая жизнь для него ничего не значила. Там, где другие исследователи пытались идти, сохраняя хорошие отношения с местным населением или вследствие его сопротивления поворачивали обратно, как, например, Ливингстон и Камерон, Стэнли, если нельзя было иначе, добивался успеха силой оружия. Таким образом, его путешествия для открытий подобны военным походам. Ему, властно пробивавшему путь первооткрывателя-путешественника, недоставало терпения для переговоров и уяснения своеобразия жизни африканцев. Первый крупный открыватель из путешественников-журналистов, он не занимался также научным исследованием открытых им земель. Зато такая задача, как организация государства Конго, вполне соответствовала его стремлениям к власти и богатству. Однако, несмотря на это, заслуга Стэнли состоит в том, что в трех экспедициях, которые он осуществил, пользуясь богатыми материальными средствами, он смог открыть для обозрения обширные пространства до того неизвестной Африки. В 1899 году он был возведен в рыцарское достоинство. Похоронен в Вестминстерском аббатстве Лондона, там же где и Ливингстон.

Список литературы

1. 300 путешественников и исследователей. Биографический словарь. – Москва: Мысль, 1966. – 271 с.

Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.

Из серии: Жизнь замечательных людей

* * *

компанией ЛитРес .

ГЛАВА I. ДЕТСТВО И МОЛОДОСТЬ СТЭНЛИ

Человека, который прославился под именем Генри Мортон Стэнли, в детстве звали Джон Роулендс. Собственно, он и на это имя не имел легального права, так как это было имя его незаконного отца. Ребенком он и не назывался по отцу, а был известен под именем Джона Бэча, и лишь когда вырос настолько, что мог узнать о своем происхождении и оценить по достоинству поступок отца, бросившего его на произвол судьбы, он самовольно стал носить фамилию Роулендс, как позднее принял прославленное им имя Стэнли.

Джон Бэч, Джон Роулендс, или Генри Стэнли, родился в 1841 году в местечке Денбиг в Уэльсе, то есть в юго-западной части Англии. Мать его была дочерью бедного фермера и ее звали Бэтси Пэрри. С нею сблизился сын богатого соседнего фермера, Джон Роулендс. Последствием связи явился ребенок, будущий знаменитый путешественник. Молодой фермер хотел загладить свой проступок женитьбой на матери своего ребенка, но против этого восстал старый Роулендс, находивший женитьбу сына на бедной девушке делом неподходящим, – и молодой человек, уступая отцу, отказался от своей невесты и ребенка. Вся тяжесть воспитания ребенка, соединенная с позором его незаконного рождения, пала на восемнадцатилетнюю Бэтси Пэрри. К счастью, ее отец, Мозес Пэрри, несмотря на свою крайнюю бедность, был человеком гуманным и отнесся к проступку дочери снисходительно. Когда, возвратившись однажды домой, он неожиданно встретил в своем жилище нового жильца, звонким криком возвещавшего о своем присутствии, Мозес Пэрри радушно сказал: “Дайте-ка сюда этого милого малютку. Ну, я в нем не вижу ничего необыкновенного, но все равно. Пусть он, однако, на золоте съест свою первую кашку”,– и старик на золотой монете поднес своему внуку несколько капель кашки. “Пусть у него всегда будет серебряная ложка”,– заключил старик свое приветствие новорожденному.

У деда Мозеса маленький Джон прожил, по одним источникам, до трех лет, а по другим – до пяти. Дед любил своего внука, баловал его и называл в шутку “человеком будущего”. Но добрый Мозес Пэрри был разбит апоплексическим ударом и умер. Бэтси Пэрри пришлось идти в услужение, так как ее брат, бывший мясник, и сестры, повыходившие замуж, не хотели знать ее после того, как она родила ребенка. Ребенок мешал поступлению на какое-нибудь место, и Бэтси вынуждена была отдать его на воспитание в семью соседнего фермера Прайса. На плату за воспитание ребенка шел весь скудный заработок Бэтси, так как отец маленького Джона слышать о нем не хотел, да к тому же он скоро спился и умер после одной драки в кабаке. Что касается родственников Бэтси, дяди и теток Джона, то они также отказывали несчастной матери и ее сыну в какой-либо помощи.

В семействе Прайса Джон прожил несколько лет. Как можно представить, невеселой была эта жизнь. Грубые люди, видевшие в мальчике только средство несколько пополнять свои скудные доходы, не церемонились в обращении с ребенком. У Прайсов было двое собственных детей, и, естественно, маленькому Джону приходилось немало выносить из-за них. К тому же Бэтси далеко не всегда могла аккуратно выплачивать деньги за воспитание сына, и это еще более усиливало дурное отношение Прайсов к своему питомцу. Наконец Бэтси оказалась совсем не в состоянии платить за сына, – и Прайс отвел семилетнего Джона в рабочий дом в Сент-Азафе, где ребенок и остался на общественном попечении.

Оставленный отцом, матерью и прочими родственниками, Джон рано научился отличать отношение к нему отца и родных от отношения матери. Кроме деда, мать была единственным существом, любившим Джона в его детские годы, и он, в свою очередь, сильно привязался к ней, несмотря на то, что судьба так рано разделила их. Мальчик рано научился ценить то, что мать вынесла из-за него – общее осуждение, пренебрежение брата и сестер, тяжелый труд для добывания средств на уплату за его воспитание. Он прекрасно понимал, что только полная нищета и потеря заработков принудили мать прекратить плату Прайсам и довели его до рабочего дома. Никогда он не выразил матери ни малейшего упрека за то горе, которое она невольно доставила ему. Напротив, тяжелая жизнь в рабочем доме еще более усилила его привязанность к беспомощной женщине. И эту привязанность Джон, или Стэнли, сохранял до конца дней своей матери, которой выпало на долю счастье видеть сына великим человеком, известным всему миру, но по отношению к ней остававшимся все тем же Джоном, которому она носила в рабочий дом гостинцы, приобретаемые на последние трудовые гроши. Джон с лихвою отплатил матери за ее скромные заботы о нем: он избавил ее от бедности, как только получил к тому возможность, и относился к ней всегда с сыновней любовью и почтением.

В рабочем доме Джон пробыл до пятнадцати лет. Это была тяжелая, суровая школа. Кто хочет знать, что такое детские приюты английских рабочих домов, особенно чем они были 40 лет тому назад, когда попал в рабочий дом наш Джон, тот может прочитать ужасающее описание их в романе Диккенса “Оливер Твист”. В детских приютах царила тюремная дисциплина. Несчастные дети были постоянно голодными, оборванными, мерзли в неотапливаемых помещениях. Телесные наказания практиковались в самых широких размерах и обыкновенно применялись по всякому поводу и без повода. Администрация приютов состояла из людей грубых и своекорыстных, смотревших на приюты лишь как на доходную статью. Во главе того приюта, куда попал Джон, стоял человек жестокий, находивший в мучении вверенных ему детей какое-то сладострастное наслаждение.

Особенно плохо приходилось от него Джону, который, подобно Оливеру Твисту, не был в состоянии сносить варварства, царившего в приюте, протестовал против него, насколько это было доступно десяти-двенадцатилетнему ребенку, и наконец, подобно Оливеру, бежал из приюта. Долго он бродил без копейки и без куска хлеба, пока, наконец, голод не заставил его подойти к мясной лавке, которая, как он знал из слов матери, принадлежала его дяде. Мальчика заметили, узнали по сходству с матерью, накормили – и, снабдив шестью пенсами, отправили снова в приют, где за бегство его ожидала генеральная порка. Присужденного к такому наказанию привязывали к скамье и заставляли всех питомцев приюта по очереди сечь виновного. Джону пришлось не раз подвергаться этой экзекуции.

Как ни отвратительны были порядки детского приюта, но и в них была светлая сторона. Она состояла в том, что содержавшимся в приюте детям давали недурное начальное образование. Джон обнаружил в приютской школе такие выдающиеся дарования, что заинтересовал своих учителей, и они дали ему возможность узнать гораздо более чем полагалось по программе школы. Но особенно много пользы принесло Джону в этот период его жизни чтение, которому он имел возможность отдаваться в приюте сколько душе угодно. Любимым чтением его были описания путешествий, и уже в этом раннем возрасте в нем развивалась жажда странствований по неисследованным местностям, жажда открытий. Успехи в занятиях и любовь к чтению обратили на Джона внимание даже жестокого начальника приюта, и он не раз говорил дяде Джона о талантах его племянника и о том, что родне Джона следовало бы сделать что-нибудь для него. Под влиянием таких аттестаций одна из теток Джона, имевшая небольшую ферму и кабак, в 1856 году, когда Джону было пятнадцать лет, взяла его к себе и поручила ему пасти своих овец. Это значило “сделать что-нибудь для племянника”.

Само собою разумеется, что Джон не мог долго оставаться пастухом, и при первой же возможности переменил эту профессию на совершенно иную. В числе родственников Джона по матери был школьный учитель Мозес Оуэн. Ознакомившись с познаниями Джона, вынесенными из приюта, Оуэн взял его к себе в помощники. Недолго пробыл Джон и на этом месте. Оуэн был человеком совершенно невежественным, но крайне самолюбивым. Увидев, что Джон знает больше его самого, Оуэн перестал допускать его к занятиям с учениками, а заставлял исполнять обязанности сторожа. Джон должен был чистить сапоги, мести комнаты, топить печи и так далее, не получая к тому же за всю свою работу ни гроша. Джон скоро оставил и этого “доброго” родственника и отправился в Ливерпуль. Здесь он нашел место приказчика у одного мясника. В Ливерпуле жила одна из его теток, и он поселился у нее. Положение его было по-прежнему далеко не блестящим. Место приносило ему так мало, что жалованье шло почти целиком на уплату за содержание. А каково было это содержание, можно видеть из того, что Джон должен был спать на одной кровати с сыном тетки, который с самого же начала стал питать к нему враждебные отношения, приводившие чуть не каждую ночь к драке. Но как ни плохо приходилось Джону, он не унывал, у него была уже в это время определенная цель, ради которой он и перебрался в Ливерпуль. Цель эта состояла в том, чтобы отправиться в Америку, составить себе там карьеру, разбогатеть и, вернувшись к дорогой матери, избавить ее от нищеты. Чтобы скопить сумму, нужную для уплаты за переезд в Америку, Джон отказывал себе во всем, но дело плохо подвигалось вперед. К тому же он оставил свою тетку, жить у которой долее оказывалось совершенно невозможным, а скоро затем потерял место и у мясника. Но Джон в это время уже представлял собою человека, который никогда не падал духом и не оставлял раз намеченной цели, пока она не достигнута. Он стал работать на разгрузке кораблей, ночевал на пристани и, питаясь всякой дрянью, продолжал копить деньги. Однако скоро ему пришлось убедиться, что новое ремесло еще менее способно дать ему нужные для переезда в Америку средства. Тогда он отправляется к капитану корабля, готовившегося к отплытию в Новый Орлеан, и просит принять его в состав корабельного экипажа. Капитан отказал, заявив, что экипаж уже полон. Джон объяснил, что ему, собственно, нужно переехать на корабле в Америку, что у него недостает фунта стерлингов для уплаты за переезд и что он предлагает за недостающий фунт свой труд. На этих условиях капитан согласился принять его юнгой, обязанности которого Джон и исполнял, пока корабль не прибыл в Новый Орлеан и не высадил искателя счастья на берег. В это время Джону было 17 лет.

Как видим, к семнадцати годам своей жизни Джон испытал столько превратностей судьбы, сколько не многим выпадает в течение целой жизни. Незаконный сын чуть не нищей, питомец чужой семьи, пансионер рабочего дома, учитель, приказчик, рабочий на пристани и, наконец, юнга – таковы разнообразные положения, в которые судьба ставила Джона в детстве. И во всех этих положениях он не встречал ниоткуда ни малейшей поддержки, но всегда должен был рассчитывать только на себя. Сталкиваясь всюду с враждебным настроением, получая отовсюду обиды, Джон не озлобился, не очерствел сердцем, – быть может, именно благодаря горячей, хотя и беспомощной любви своей матери; но зато он закалился в испытаниях и в характере его развились те черты, которые впоследствии служили основою успеха его смелых до дерзости предприятий. Отвага, упорное стремление к намеченной цели, необычайная энергия, отсутствие малодушия при неудачах – все это обнаружено Джоном в детстве в такой же мере, в какой и путешественником Стэнли – в зрелых летах. Те же качества мы видим и в юноше, высадившемся без гроша денег в Новом Орлеане искать счастья.

В Новом Орлеане Джону пришлось вынести немало горя. Совершенно чужой всем, он долго не мог найти никакого занятия, перебиваясь случайной работой, какую можно было найти на улицах большого города. Случалось ему в это время не раз голодать, а ночевка на улице была для него обычным делом. Из такого печального положения его вывел случай. Случай вообще играл большую роль в жизни Джона, что и понятно, так как случаи выпадают на долю преимущественно тех, кто их ищет. В этом смысле может быть названо счастливым случаем и то обстоятельство, что, идя однажды по улице, Джон, внимательно присматривавшийся ко всем объявлениям, заметил в окне молочной лавочки лоскуток бумаги с надписью: “Требуется мальчик”. Джон направляется в лавку и предлагает свои услуги в качестве мальчика. Хозяин лавки, желая узнать его почерк, заставил его скопировать надпись, видневшуюся на всех мешках лавки: “Н. М. Stanley”. Это была фамилия лавочника, ставшая затем фамилией и Джона. Почерк Джона понравился купцу, и он принял его в свою лавку. У Стэнли Джон прослужил три года. За это время он так понравился хозяину своей расторопностью, сообразительностью и трудолюбием, что тот произвел его из “мальчиков” в старшие приказчики, а затем и усыновил его, благодаря чему наш Джон и превратился в Генри Мортона Стэнли. К сожалению, в 1861 году, когда Стэнли было двадцать лет, его приемный отец умер, не оставив никакого распоряжения относительно своего наследства. Оно перешло к его родственникам, а Стэнли осталось одно имя покойного, и с этим единственным достоянием он должен был начинать свою карьеру снова. Тогда начиналась борьба южных и северных американских штатов. Обыкновенно борьбу эту представляют как войну за освобождение негров. В действительности это было далеко не так. Как среди северян рядом с людьми, стремившимися к освобождению негров, боролись люди, которым не было никакого дела до негров, и таких насчитывалось большинство, так и среди южан рабовладельцы составляли ничтожную горсть, большинство же шло сражаться за самостоятельность штатов. Армии обеих сторон вербовались почти исключительно из добровольцев, и, конечно, тот энтузиазм, который охватил весь Юг, давая ему силы бороться так долго и так мужественно с несравненно большими силами северян, был вызван не увлечением интересами рабовладельцев. Вопрос о неграх был только одним из элементов борьбы, искусно выдвинутым на первый план северянами. Для большинства же южан в этой борьбе решался вопрос: должен ли каждый штат представлять собой самостоятельное государство, которое принимает решения общего конгресса и даже остается в составе всей федерации лишь до тех пор, пока само того желает, или штаты должны быть нераздельною частью одного государства и обязаны подчиняться решению всего конгресса, как бы отрицательно к этому решению отдельные штаты ни относились. Говоря короче, вопрос шел о пределах автономии отдельных штатов, и в то время, как Юг стоял за безусловную автономию, Север, а за ним и Запад, ограничивали эту автономию авторитетом целого союза. Юг отринул этот союз, объявив себя самостоятельным государством, а Север решился с оружием в руках принудить его возвратиться к прежнему союзу. Ошибка южных автономистов состояла в том, что они для усиления своей мощи соединились с аристократами-рабовладельцами, чем воспользовался Север и благодаря чему он победил.

Энтузиазм, охвативший южан, не миновал и Стэнли. Двадцатилетний юноша тогда еще не вдумывался в значение великой борьбы и видел в ней только ратоборство желавшего быть самостоятельным Юга с притязаниями Севера. Стэнли, подобно многим тысячам молодежи южных городов, которая шла на смерть для защиты политической самостоятельности Юга, поступил в армию южан, под команду храброго генерала Джонстона. Он участвовал во всех походах этой армии и данных ею сражениях. Это была тяжелая для южан борьба. Беспрерывные походы и почти ежедневные стычки страшно ослабили южную армию. Стэнли был до того измучен и утомлен, что по своей худобе походил скорее на скелет, нежели на человека. Наконец в сражении при Гитсбурге Стэнли был взят в плен и вместе с другими пленными обречен на расстрел. Несчастных посадили в клетки и повезли в главную квартиру северян, где должны были совершиться формальности военного суда и затем расстрел. Во время переезда Стэнли, воспользовавшись своею феноменальною худобою, пролез между палками клетки и убежал. Сопровождавшие клетки с пленниками северяне дали по беглецу несколько выстрелов, но пули счастливо миновали Стэнли, и он успел скрыться в соседнем лесу.

Освободившись от опасности, Стэнли некоторое время пробыл в бездействии. Ему нужно было отдохнуть и собраться с силами. К тому же им овладело сомнение – действительно ли он борется за благородное дело, присоединившись к южанам? Поступив в армию, он скоро увидел, какую громадную роль начали играть в ней аристократы-рабовладельцы и как первоначальная цель борьбы – отстаивание самостоятельности южных штатов – все более уступала элементу, бывшему сначала случайным в деле, – борьбе за рабовладение. Негры, которым северяне объявили свободу, естественно, сделались их союзниками и как знатоки местности оказывали им бесценные услуги, в то же время всячески вредя армиям южан. Это вызвало сильнейшее раздражение против негров среди южан – и дело рабовладельцев все более становилось делом всего Юга, а варварское отношение к неграм делалось на Юге всеобщим. Такое положение вещей не могло не показать благородному Стэнли, что, каковы бы ни были первоначальные причины борьбы, в данный момент симпатии людей гуманных должны быть на стороне Севера, ибо результатом его победы должно быть великое дело освобождения негров, тогда как победа Юга отодвинула бы это освобождение на многие десятки лет. И вот, едва оправившись, Стэнли поступает простым матросом на один из кораблей, действовавших тогда против Юга.

На морской службе Стэнли пробыл три года, с 1863 по 1866 год, когда была окончена война. Все это время он ревностно исполнял свои обязанности – сперва матроса, а затем мичмана. В мичманы его произвели за смелый и опасный подвиг. Корабль, на котором он служил, вывел из строя неприятельское судно, которое, однако, стояло под выстрелами неприятельской крепости, так что его невозможно было взять. Стэнли бросился в воду, проплыл под выстрелами разделявшее оба судна расстояние и привязал к неприятельскому судну канат, так что появилась возможность увести этот ценный приз.

С окончанием войны Стэнли вышел в отставку, и первым делом его после этого было отправиться в Англию к матери. Он провел с матерью рождественские праздники, посетил могилу деда и обошел все места, памятные ему по печальному детству. Он не забыл навестить рабочий дом, где провел некогда целых восемь лет, и щедро угостил воспитывавшихся в нем теперь детей. Мрачные воспоминания вызвали в нем желание посмотреть на своих бывших мучителей. “Что сделалось со стариком Фрэнсисом? – спрашивал 25-летний пылкий юноша о бывшем начальнике детского приюта. – Я охотно всадил бы ему пулю в лоб”. Ему ответили, что Фрэнсис умер. Родственники, некогда бросившие его на произвол судьбы, теперь заискивали перед молодым блестящим офицером. Даже Прайс, отдавший его некогда в рабочий дом, теперь напомнил ему о том, что первоначальное воспитание он получил в его, Прайса, семье. Словом, здесь происходили обычные комедии, которые Стэнли впоследствии видел на более значительной сцене, с более крупными действующими лицами. Зато много радости ему доставило то неподдельное счастье, которое испытывала его мать, видя своего Джона бравым молодцом, пробившим себе дорогу в жизни совершенно самостоятельно и относившимся к ней со всею сыновней преданностью.

Сделавши для матери все что он мог, Стэнли отправился в Константинополь, и оттуда – в Малую Азию. Сюда гнала его страсть к путешествиям, зародившаяся в нем, как мы видели, еще во время пребывания в рабочем доме. Стэнли думал посетить Ливан, Иерусалим, Синай и другие библейские места. Однако этот первый опыт путешествия кончился неудачно в самом начале. Близ Смирны Стэнли со своими спутниками, двумя американцами, попал в руки разбойников, так что путешественникам пришлось вернуться почти голыми, завернутыми в одеяла. В Константинополе Стэнли набросал описание своего приключения и поместил его в тамошней газете “Levant Herald”. Описание имело громадный успех и произвело сильнейшее впечатление. Под влиянием этой статьи турецким правительством были приняты чрезвычайные меры по розыску разбойников, и все похищенное у путешественников было возвращено им. Этот неожиданный успех открыл самому Стэнли глаза на его литературный талант, и он решился стать репортером.

Репортер американской газеты – совсем не то, что связывается с этим именем в нашем представлении. Это – совсем не газетный чернорабочий, отыскивающий фактики для наполнения ежедневной газетной хроники. Американский репортер – душа газеты. Он знает все, что происходит в городе, штате, целом союзе или во всем мире. Он всегда впереди всех и всего. Он раскрывает преступление раньше полиции, является в неприятельскую страну раньше армии, узнает о всяких злоупотреблениях раньше суда. Он – орган общественного мнения и вместе с тем его руководитель. Он – контролер общественной жизни, которому, хотят они того или нет, но должны отдавать отчет в своих действиях все учреждения и все деятели. Роль репортеров в Америке столь велика, что мы и представить не можем по нашей жалкой действительности. И Стэнли явился достойным представителем американского репортерства.

По приезде в Америку Стэнли в качестве репортера газет “Missouri Democrat” и “New-York Tribune” отправился с армией генерала Шермана, двинувшейся на дальний запад против краснокожих. Поход этот кончился скоро, принеся фальшивые лавры Шерману за победу над беззащитными индейцами, и действительные – Стэнли, горячо выступавшему в своих корреспонденциях на защиту несчастных краснокожих, которых теснили и истребляли, как продолжают истреблять и теперь, беспощадные представители цивилизации. По окончании похода Стэнли, вместо того, чтобы вернуться с армией, спустился в сопровождении всего одного человека по неизведанной тогда реке Платт до ее слияния с Миссури.

Этот первый опыт репортерства обратил на себя общее внимание, и по возвращении из похода Стэнли был приглашен важнейшей американской газетой “New-York Herald” в корреспонденты с жалованьем восемь тысяч долларов в год. В это время англичане организовали экспедицию в Абиссинию для наказания царя Федора, заключившего в тюрьму английского консула и нескольких других англичан. “New-York Herald” поручил Стэнли сопровождать эту экспедицию.

Прежде чем отправиться в Абиссинию, Стэнли заехал в Англию снова повидаться с матерью. Он приехал в Лондон и отсюда телеграфировал матери, прося ее приехать к нему. Старушка, никуда не выезжавшая из своего захолустья, была страшно поражена великолепием Лондона, его громадностью, царившим в нем движением, богатым отелем, где поместил ее сын, театром, в который он свозил ее, а больше всего вызывал ее изумление собственный сын, одетый, по ее выражению, “как принц”, и бывший в приятельских отношениях с самыми важными господами, каких только могла представить себе деревенская женщина. Она относилась к сыну с каким-то благоговением и очень гордилась им. Однако успех сына, свидетельницей которого она была в Лондоне, не мог удовлетворить ее: для нее было гораздо важнее видеть успех его в Денбиге, и она упросила сына посетить с нею снова родное местечко. Наивная женщина была вполне удовлетворена, потому что если уже в свое первое посещение Стэнли был предметом общего внимания Денбига и окрестных мест, то теперь он был здесь настоящим героем дня. В это посещение родины Стэнли встретился с девицей Гоф и влюбился в нее. Последняя также отвечала ему любовью. Расставаясь, молодые люди дали друг другу слово, и Стэнли писал своей невесте горячие письма из Абиссинии. Однако мисс Гоф не дождалась возвращения Стэнли и вышла замуж за манчестерского архитектора. Это так подействовало на Стэнли, что он решил остаться навсегда холостяком. И только через двадцать лет решение это было нарушено, как увидим ниже.

Поход в Абиссинию, который принес славу англичанам, победившим Федора и освободившим захваченных им пленников, послужил основою всемирной славы Стэнли. Лично для него поход этот оказался прекрасной школой, подготовившей его для совершения следующих обессмертивших его путешествий. Поход по Абиссинии, дикой гористой стране, среди враждебных племен, принадлежал к числу труднейших, какие когда-либо совершались большими армиями, и недаром эта экспедиция считается крупнейшим военным предприятием англичан. Стэнли пришлось много натерпеться во время похода, так как он не взял с собой никаких запасов, не подозревая, что в Абиссинии нельзя достать буквально ничего. В середине похода багаж Стэнли состоял из одной буйволовой кожи, служившей ему и плащом, и одеялом, и щитом от стрел туземцев. Из-за такой беспечности Стэнли пришлось и наголодаться, и настрадаться от холода, и вообще натерпеться всевозможных лишений. Зато такая легкость позволяла Стэнли делать быстрые переходы, и он поспевал решительно всюду, где было что-либо интересное. Когда была взята Магдала, главный опорный пункт Федора, и последний в отчаянии покончил с собой, Стэнли первым прискакал к телеграфной станции и отправил телеграмму с описанием события в “New-York Herald”. Вскоре на станцию явились корреспонденты других газет, но Стэнли не уступил им места, а продолжал телеграфировать – целую сотню страниц из Библии. Телеграмма обошлась газете страшно дорого, но она окупила с лихвою затрату. На Абиссинскую экспедицию тогда были устремлены взоры целого мира, а всего более ею интересовались, понятное дело, в Англии и Америке. “New-York Herald”, поместивший известие о событии, оканчивавшем экспедицию, сутками ранее всех других газет, разошелся в невероятном количестве экземпляров. Отныне Стэнли стал “королем” репортеров и корреспондентов.

Вернувшись из Абиссинии, Стэнли вел самую деятельную жизнь в качестве корреспондента “New-York Herald”. Он совершил путешествие по Малой Азии, задуманное им, как мы видели, несколько лет тому назад, но так некстати прерванное тогда разбойниками. Далее он изучал и описывал в своей газете работы по проведению Суэцкого канала. Отсюда он направился в Испанию, где был свидетелем событий испанской революции. Здесь, в Мадриде, куда он только что вернулся из Валенсии, прославившейся страшной резней на улицах, которую Стэнли наблюдал и описал, в октябре 1869 года он получил от собственника “New-York Herald”, знаменитого Гордона Беннета-младшего, лаконичную телеграмму: “Приезжайте в Париж по важному делу”. Стэнли знал, что означает подобная телеграмма от Гордона Беннета; а между тем он так много вынес за последние три года и так нуждался в отдыхе, которым рассчитывал воспользоваться после испанских событий. Но Стэнли всегда забывал об отдыхе, когда впереди предстояло дело, и потому, получив телеграмму, немедленно отправился с экстренным поездом в Париж.

В Париж Стэнли прибыл ночью и немедленно отправился в “Grand Hotel”, где остановился Беннет. Беннет лежал уже в постели, но на стук Стэнли в дверь пригласил его войти. Ранее эти два замечательных человека еще не встречались друг с другом. Происшедший между ними разговор до такой степени характерен, что мы передадим его здесь буквально, как он изложен самим Стэнли в книге “Как я нашел Ливингстона”.

– Кто вы? – спросил Беннет вошедшего Стэнли.

– Моя фамилия Стэнли, – отвечал тот.

– А! Садитесь, у меня есть важное поручение для вас. Как вы полагаете, где в настоящее время находится Ливингстон?

Стэнли, менее всего думавший в этот момент о Ливингстоне, затерявшемся где-то в глубине Центральной Африки, мог ответить только:

– Право, сэр, не знаю.

– Жив он, как вы думаете? – продолжал Беннет.

– Может быть, жив, а может быть, и нет, – отвечал Стэнли.

– А я так думаю, что он жив и что его можно разыскать, и я прошу вас это сделать.

– Как, я должен ехать в Центральную Африку и там разыскивать Ливингстона в неведомых странах? Вы это имеете в виду?

– Да, я поручаю вам отыскать Ливингстона, где бы он ни был, и собрать о нем всевозможные сведения. Как знать, – продолжал Беннет, – быть может, старик нуждается в самом необходимом: поэтому вы захватите с собой все, что может ему понадобиться. Вы можете действовать совершенно по своему усмотрению. Делайте что хотите – только отыщите Ливингстона.

– Но подумали ли вы о громадных расходах, которых потребует эта небольшая поездка? – спросил Стэнли, пораженный холодным и спокойным тоном, с которым Беннет посылал его ехать в глубь неизведанной Африки и отыскивать на многих миллионах квадратных миль человека, которого он вместе со всеми считал тогда умершим.

– А сколько может стоить подобная экспедиция? – спросил в ответ Беннет.

– Путешествие Буртона и Спика в Центральную Африку стоило от трех до пяти тысяч фунтов стерлингов; я полагаю, что моя поездка обойдется не менее двух с половиной тысяч фунтов стерлингов.

– Ну, так вы возьмете тысячу фунтов теперь; издержав ее, получите новую тысячу, потом еще тысячу, еще тысячу и так далее, но отыщете непременно Ливингстона.

– В таком случае я не говорю ни слова. Отправиться мне прямо сейчас в Африку за Ливингстоном?

– Нет, отправьтесь сначала на открытие Суэцкого канала; затем поднимитесь вверх по Нилу. Я слышал, что Беккер собирается посетить верхний Египет. Соберите сведения об его экспедиции и опишите все, что встретите на пути интересного. Потом составьте путеводитель по нижнему Египту, поместив в нем описание всего заслуживающего внимания. Затем вы можете посетить Иерусалим: я слышал, что капитан Уоррен сделал там несколько интересных открытий. Потом вы завернете в Константинополь, где соберете сведения о столкновении, возникшем между хедивом и султаном. Далее вы поедете в Крым, где осмотрите старые поля битв. Затем вы направитесь через Кавказ к Каспийскому морю. Я слышал про русскую экспедицию в Хиву. Оттуда вы проедете через Персию в Индию. На пути в Индию вам нетрудно будет завернуть в Багдад и написать оттуда что-нибудь о Евфратской железной дороге. Из Индии вы можете отправляться за Ливингстоном. Вот и все. Покойной ночи, сэр.

– Покойной ночи, сэр.

Адольф Бюрдо, автор “Приключений Стэнли”, говорит по поводу свидания Стэнли с Беннетом и составленной последним программы путешествия для первого: “Все это похоже на роман”. А между тем этот роман осуществился с буквальной точностью.

Прежде чем отправиться в трудное и опасное путешествие, Стэнли захотел снова повидаться с матерью. Как знать, может быть, он не вернется из этого предприятия. Но ехать к матери он не имел времени, так как скоро нужно было отправляться по маршруту, начертанному Беннетом, и Стэнли едва хватало времени заготовить все необходимое к пути. Тогда он телеграфировал матери, чтобы она приехала к нему в Париж. Для простой деревенской женщины путешествие за границу являлось делом нешуточным, но она так любила своего Джона, что немедленно же отправилась на его зов. Мать и сын провели вместе несколько дней. На вопрос матери о предстоящем путешествии Стэнли отвечал: “Я начинаю предприятие, которое, если удастся, удивит мир и принесет честь имени вашего сына”. Распростившись с матерью и отправив ее в Англию, Стэнли двинулся в длинный и продолжительный путь.

“Я был в Египте, – пишет Стэнли в книге “Как я отыскал Ливингстона”, перечисляя кратко свои путешествия до отправления в Центральную Африку, – и видел в Филэ господина Гиггенботама, главного инженера в экспедиции Беккера. Я беседовал с капитаном Уорреном в Иерусалиме и осматривал заметки, сделанные тирскими рабочими на камнях фундамента Соломонова храма. Я осматривал в Крыму поля сражений со знаменитой книгой Кинглека в руке. В Одессе я обедал с вдовой генерала Липранди. Я видел арабского путешественника Пальгрева в Требизонде и барона Николаи, гражданского губернатора на Кавказе, в Тифлисе. Я жил с русским послом в Тегеране. Следуя примеру многих знаменитых людей, я написал свое имя на одном из памятников Персеполя. В августе 1870 года я прибыл в Индию. 12 октября я отплыл из Бомбея в Маврикий. Так как не было случая отправиться отсюда прямо в Занзибар, то я уехал на Сешельские острова. Три или четыре дня спустя по прибытии на Маге, один из островов Сешельской группы, я мог попасть на борт американского китоловного судна, отправлявшегося в Занзибар, куда мы прибыли 6 января 1871 года”.

Стэнли в это время шел тридцатый год. Теперь начиналась для него жизнь, полная изумительных приключений, первоклассных путешествий и открытий, жизнь, для которой вся его предыдущая судьба, полная столь замечательных событий, служила только прологом, подготовительной школой.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Генри Мортон Стэнли. Его жизнь, путешествия и географические открытия (Я. В. Абрамов) предоставлен нашим книжным партнёром -