А л шлецер в русской историографии. Шлецер август людвиг. Норманнская теория основана на представлении от том, что варяги, упоминаемые в «Повести временных лет», есть никто иные как представители скандинавских племен, известные в Европе под именем норманн
Сын подпоручика гвардии Ивана Михайловича Хвостова от брака его с Верой Григорьевной Кариной (сестрой писателей Александра, Николая и Федора Кариных), род. в С.-Петербурге 19 июля 1757 г., умер там же 22 октября 1835 г.; до 8-летнего возраста обучался дома, потом был отдан в пансион известного тогда профессора Литке и, наконец, брал уроки в Московском университете. По окончании образования Х. в 1772 г. был записан на службу рядовым л.-гв. в Преображенский полк, где особенно сблизился с кн. Д. П. Горчаковым, известным сатириком, и сам начал писать стихи. В 1779 г. он был уволен из полка с чином подпоручика и 10 марта того же года поступил в провиантский штат, с переименованием в обер-провиантмейстеры. В 1783 г. Х. был перемещен на службу по гражданской части в состоявшую при Сенате, под начальством кн. А. А. Вяземского, 3-ю винную экспедицию столоначальником, в 1786 г. назначен экзекутором во 2-й департамент Сената и в это время перевел, по поручению кн. А. А. Вяземского, трактат Неккера о финансах, оставшийся, впрочем, в рукописи. В следующем году за неявку на службу был отрешен от должности и уехал в Москву, где 17 января 1789 г. вступил в брак с княжной Аграфеной Ивановной Горчаковой, родной племянницей по матери князя А. В. Суворова-Рымникского; по ходатайству последнего Х. в 1790 г. был переименован в подполковники Черниговского пехотного полка, с повелением "состоять при Суворове", в 1795 г. получил звание камер-юнкера, а 30 мая 1797 г. был произведен в действ. статские советники, с назначением обер-прокурором в 4-й департамент Сената; в 1799 г. назначен на ту же должность в Синод, но в 1802, уже в чине тайного советника (с 10-го июля 1800 г.), вышел в отставку. Еще ранее (4/15 октября 1799 г.) король Сардинский Карл-Эммануил IV, снизойдя на просьбу Суворова, возвел Хвостова в графское достоинство королевства Сардинского; пользоваться этим званием в России Х. разрешено было 28 янв. 1802 г. В 1807 г. гр. Х. был пожалован званием сенатора, с назначением присутствовать в 4-м департаменте, а в 1810 г. перемещен во 2-е отделение 3-го департамента, где и служил до 1831 г. В 1813 г. гр. Х. был командирован в Ярославскую, Владимирскую, Костромскую и Вологодскую губернии для принятия мер "против заразы, проявившейся по случаю пρовода в эти губернии пленных французов", и выполнил свои полномочия "счастливо". В 1818 г. он был избран дворянством Симбирской губернии на три года "членом Государственного Совета по кредитной части" и в это же время, как человек, пользовавшийся репутацией неподкупной честности, исправлял должность С.-Петербургского совестного судьи. В 1831 г. гр. Х. был произведен в действ. тайные советники и назначен присутствовать во временном общем собрании Сената, в каковом звании и состоял до своей смерти.
В истории русской литературы гр. Х. приобрел громкую, но печальную известность бездарнейшего стихотворца-метромана. Начав сочинять стихи с ранних лет (около 1776 г.), он много, но безуспешно писал во всех родах поэзии. Первое появление его в печати относится к 1777 г., когда была издана его комедия в 3 действиях "Легковерный", игранная в присутствии Екатерины II на придворном театре. Гр. Х. был самым ярым, но и самым бездарным последователем ложноклассицизма, раболепным поклонником Буало и Батте; и в то время, когда один за другим являются Дмитриев, Карамзин, Жуковский, наконец Пушкин, гр. Х. остается все тем же непреклонным старовером-классиком, одним из последних представителей отжившего направления. В то время, как новое движение в литературе завоевывает себе все большее и большее сочувствие среди даровитой молодежи, бесталанный и самоуверенный граф, поддерживаемый наглыми льстецами, выхвалявшими из самых низких целей и побуждений его творения, все-таки остается верным последователем французской пиитики. Дело кончается тем, что гр. Х. со своими бесчисленными стихотворениями, представляющими, по большей части, набор слов и натянутых рифм, сопоставленных часто без всякого смысла, становится предметом самых беспощадных насмешек и в литературе и в обществе. Ни на кого не писалось столь огромного количества эпиграмм, ни о ком не рассказывалось столько анекдотов, как о гр. Хвостове. Его несчастная страсть к рифмоплетству осмеяна даже в лубочных картинках, изображающих черта, бегущего от злополучного графа, который читает ему свои стихи; а под картинкой обыкновенно печатается басня А. Е. Измайлова "Стихотворец и Черт". Свои стихи, по выражению Батюшкова, "как барабан для уха нестерпимые", писанные на всякие счастливые, несчастные, прошедшие, настоящие и даже будущие случаи, гр. Х. навязывал кому только мог. Случалось так, что он ловил знакомых на улице и заставлял их выслушивать свои деревянные вирши, большим запасом которых всегда снабжены были два гайдука, всюду сопровождавшие графа. Иногда он потихоньку рассовывал свои произведения, всегда изящно отпечатанные, по карманам фраков посетителей того или иного торжественного собрания, которых сам бывал непременным гостем. Во всем этом гр. Х. не видел ничего смешного: он даже гордился стойкостью своих литературных убеждений, веруя в то, что распространению нового, "развращенного" вкуса скоро должен прийти конец, что "новая, развращенная мода" скоро пройдет, и тогда талант его и "неувядающий гений" найдут себе достойных и многочисленных поклонников. В этом убеждении поддерживали Хвостова многие мелкие, русские и даже иностранные, литераторы, которые осыпали его просительными письмами, исполненными самой грубой, беззастенчивой лести. Ослепленный притворными похвалами, доверчивый старик не понимал часто истинной подкладки хвалебных отзывов о его творениях, и, пользуясь своим высоким общественным положением, в большинстве случаев исполнял просьбы своих панегиристов, в твердой уверенности, что он, оказывая помощь будто бы единомышленным ему писателям, приносит пользу и словесности. В своем непомерном литературном честолюбии гр. Х. дошел до того, что в собственных же стихотворениях и в автобиографии, составленной в 1822 г. по просьбе митроп. Евгения Болховитинова, ни мало не задумываясь, величает себя "мудролюбцем", "наперсником муз", вдохновенным творцом произведений, "образцовых во всех родах", говорит даже, что он - "первый, который направил поэзию в России правилами и образцами на ту благородства цель, для которой она сотворена". Российская академия, принявшая его в число своих членов по предложению Е. Р. Дашковой (4 июля 1791), Падуанская академия, Вольно-экономическое общество, университеты Московский, Харьковский, Виленский и Казанский, Беседа любителей русского слова, Общество любителей российской словесности и многие другие общества, избравшие его, вследствие различных причин, в свои почетные члены, еще больше способствовали развитию его болезненного самомнения; он даже стал с презрением относиться ко всем насмешкам над собою и своею литературною деятельностью, объясняя их личною завистью своих "зоилов". Добродушный по природе и уверенный в своих талантах Х. часто делал вид, что не понимает глумлений над собою, а в то же время в записных книжках всегда отмечал подобные факты в их настоящем свете. Таков, например, случай, происшедший в Обществе любителей российской словесности, наук и художеств при избрании графа в почетные члены (14 марта 1812 г.), по предложению председателя его - А. Е. Измайлова. Д. В. Дашков, один из молодых членов Общества, приветствовал Хвостова торжественно-комическою речью, в которой, между прочим, говорилось, что граф "вознесся превыше Пиндара, унизил Горация, посрамил Лафонтена, победил Мольера, уничтожил Расина" и т. под. Гр. Х. выслушал все это и сделал вид, что не понял насмешки; однако, на другой же день пригласил Дашкова к обеду и, один на один, доказал ему всю непристойность его поступка, но добрых отношений в нему не изменил. Так же он поступал и с другими своими насмешниками, извиняя их тем, что они "не ведят, что творят". Гораздо прискорбнее было для Хвостова, когда его проходили обидным молчанием. С целью приобрести известность он рассылал свои стихотворения по всем редакциям столичных и провинциальных журналов, но многие из них, под различными предлогами, старались отделаться от помещения стихов его. Этим гр. Х. особенно не стеснялся и издавал их на свой счет (тщательно, впрочем, скрывая последнее) под всевозможными видами: на отдельных листках, иногда даже с параллельными переводами на иностранные языки в виде сборников, полного собрания сочинений и т. под. Он часто жертвовал доход от их продажи на какую-либо благотворительную цель, желая хоть таким способом привлечь покупателей. С необыкновенною щедростью рассылал он свои бесчисленные творения по всей России и даже за границу в академии, общества, университеты, гимназии, училища, воспитательные дома, богадельни, частным лицам, знакомым и незнакомым. По словам М. А. Дмитриева "он так любил распространять свою славу, что по дороге в свою деревню дарил свои сочинения станционным смотрителям, и у них можно было видеть приклеенные к стенке его портреты". Укажем теперь главнейшие его труды. В числе "классических" произведений стоит перевод "Андромахи" Расина, изданный в 1794 г. и перепечатанный на средства Хвостова еще три раза (1811, 1815 и 1821); сделан он тяжелыми и чрезвычайно неуклюжими стихами. Затем Х. перевел сочинение Буало, служившее предметом его глубочайшего поклонения - "Науку о стихотворстве"; оно издано в 1808, 1813, 1818, 1824 и 1830 гг.; издание 1818 года снабжено примечаниями проф. Г. Н. Городчанинова, искреннего почитателя таланта Хвостова. Об этом труде своем гр. Х. был особенно высокого мнения, говоря, что "многие места перевода... выражены на русском языке столь удачно, что имеют всю живость и красоту, свойственную оригиналу". Издав по нескольку раз сборники своих лирических произведений (1810, 1828), притч ("служивших настольною и потешною книгою в Арзамасе"), посланий, од, духовных стихотворений и т. под., Х. в 1817-1818 гг. издал первое "Полное собрание" сочинений своего пера в 4 томах и повторил его в 1821-1822 гг., а в 1827 г. прибавил к ним и 5-й том "с разными стихотворениями", снабдив его собственным портретом. В 1828-1830 гг. эти 5 томов были вновь переизданы, но с прибавлением уже 6-го тома.
В литературной деятельности гр. Хвостова есть одна черта, заслуживающая благодарности потомства. Вращаясь постоянно, в течение своего полувекового служения отечественной словесности, в кругу писателей известных и малоизвестных, различных положений и направлений, и заботясь притом и о своем бессмертии, гр. Х. пришел к мысли издать словарь, который бы служил продолжением известного "Опыта" Новикова. Преследуя эту цель, он, начиная уже с 1801 г., стал ревностно собирать сведения о русских писателях, иногда в виде их автобиографий, иногда путем собственных разысканий. Но узнав, что этим же вопросом занят митрополит Евгений Болховитинов, Х. предложил последнему помещать собранные им материалы в виде словаря в журнале "Друг Просвещения", который граф издавал в это время, живя в Москве (1804-1806), с гр. Гр. Серг. Салтыковым, Пав. Ив. Голенищевым-Кутузовым и Н. Н. Сандуновым. На страницах этого-то журнала и появились впервые отрывки из "Словаря" Евгения, от буквы А до половины буквы К., с дополнениями из материалов самого Хвостова. В 1826 г. Х. задумал снова приняться за свою прежнюю работу по словарю, желая придать ему более широкий объем "архива, т. е. записок биографических древней и новой словесности". С этою целью он стал опять обращаться ко многим писателям с просьбою о сообщении ему своих автобиографий. Для более успешного достижения намеченной цели составлено было даже особое "приватное общество о словаре", в котором граф, как это видно из его писем за этот период к разным лицам, принимал живейшее участие до самых последних дней своей жизни. Ревностным сотрудником его в этом деле был С. В. Руссов, составитель "Словаря русских писательниц". Результаты работ были довольно существенны, но, к сожалению, смерть прекратила дальнейшую деятельность гр. Хвостова; собранные им рукописные материалы хранятся до сих пор в архиве редакции "Русской Старины". Гр. Хвостову также принадлежит труд составления биографий первых духовных членов Российской Академии и его же заботами собраны были для Академии портреты некоторых старейших ее членов.
Формулярный список в сенатском архиве. - "Улей", 1811 г., т. I, стр. 32-35, 111-115 и 271-285. - "Труды Общ. Любит. Росс. Словесности", ч. IV, стр. 197 и ч. XII, стр. 23. - "Невский Зритель", 1820 г., ч. III: "Моя беседа с друзьями или взгляд на стихотворения певца Кубры", ст. И. Георгиевского, и отд. изд., СПб., 1820. - Н. Ф. Остолопов: "Словарь поэзии", СПб., 1820, ч. III, стр. 197. - Н. И. Греч: "Опыт истории русской литературы", СПб., 1822, стр. 212. - П. Н. Арапов: "Летопись русск. театра", СПб., 1861, стр. 206 и 300. - Е. Колбасин: "Певец Кубры гр. Д. И. Хвостов. Психологический очерк" ("Время", 1862 г., № 6). - "Письма Карамзина к Дмитриеву", СПб., 1866 (по указателю). - В. Ф. Кеневич: "Примечания к басням Крылова", СПб., 1868 (по указат.). - П. М.: "Из прошлого" (в "Русск. Вестн.", 1868 г., т. LXXIV, № 4, стр. 438, 455, 465-466 и 470). - "Сборник Отд. Рус. яз. и слов. Акад. наук", т. V, вып. I, в память митр. Евгения, СПб., 1868. - М. А. Дмитриев: "Мелочи из запаса моей памяти", СПб., 1869. - В. П. Бурнашев: "Мое знакомство с Воейковым" ("Русск. Вестн.", 1871 г., № 9, 10 и 11). - Касьян Касьянов (Бурнашев): "Наши чудодеи", СПб., 1814. - Эртаулов: "Воспоминания об А. Е. Измайлове" ("Дело", 1874 г., № 4). - Неустроев: "Историческое разыскание…", СПб., 1874. - М. И. Сухомлинов: "История Росс. Академии", вып. I, IV, VI, VII и VIII. - Де Пуле: "Второв и сын" ("Русск. Вестн.", 1875, № 8). - В. И. Саитов: "Дополнения к Сопикову" ("Ж. Мин. Нар. Просв.", 1878 г.). - "Записки П. А. Каратыгина", СПб., 1880, стр. 110, 111 и 206. - Н. С. Тихонравов: "Д. В. Дашков и гр. Хвостов" ("Русс. Стар.", 1884 г, т. XLIII). - Сочинения Пушкина, изд. Литерат. Фонда, СПб., 1887, т. VII (по указат.); - Сочинения Батюшкова, изд. Л. Н. Майкова и В. И. Саитова, СПб., 1887. - И. И. Панаев: "Воспоминания", СПб, 1888, стр. 14-15.- А. Кочубинский: "Начальные годы русс. славяноведения", Одесса, 1888. - Е. Ф. Шмурло: "Митр. Евгений, как ученый", СПб., 1888. - Барсуков: "Жизнь и труды Погодина", СПб., 1888-1892, т. I, II, III, IV и VI. - А. И. Незеленов: "Литерат. направл. в Екатерининск. эпоху", СПб., 1889, стр. 238. - Майков: "Очерки из истории литературы", СПб., 1889. - Жихарев: "Записки современника", М., 1890. - Морозов: "Гр. Д. И. Хвостов" ("Русская Старина", 1892 г., т. LXXIV и LXXV). - Чистович: "Руководящие деятели духовного просвещения в России", СПб., 1894. - Письма Шишкова к гр. Хвостову ("Русск. Стар.", 1896 г., № 4). - "Русский Архив", 1863, 1866, 1867, 1870 и след. годов. - "Библиографич. Записки", 1858 и 1861 гг. - "Русская Старина", 1872, 1874, 1881, 1883 и след. годов. - "Историч. Вестник", 1881, 1882, 1887, 1889 и 1893 гг.
Б. Модзалевский.
{Половцов}
Хвостов, граф Дмитрий Иванович
(1757-1835) - писатель. Учился в Московском университете. В 1772 г. записан был в Преображенский полк, откуда вышел в 1779 г. подпоручиком. После нескольких лет жизни в своей деревне, на реке Кубре, X. вернулся в Петербург и поступил на службу обер-провиантмейстером, в 1783 г. перешел на службу в государственную экспедицию и был экзекутором во 2-м департаменте сената. В это время перевел для кн. Вяземского трактат о финансах Неккера (перевод остался в рукописи). В 1785 г. был выбран в члены Российской акад. Женатый на племяннице Суворова, X. произведен был в подполковники и назначен состоять при Суворове. В 1797-1803 гг. состоял обер-прокурором синода. Опала Суворова при Павле I несколько отразилась и на X., но он возвратил себе милость одой на принятие императором звания великого магистра мальтийского ордена. В 1802 г. X. разрешено было принять пожалованный ему еще в 1799 г. королем сардинским графский титул.
В литературе граф X. стяжал себе печальную славу бездарнейшего пиита. Его несчастная страсть к стихам была настоящей графоманией. Хвостов воображал себя истинным поэтом, которого может оценить только потомство. Пушкина он снисходительно считал своим преемником. Он любил называть себя "певцом Кубры" по имени той реки, на которой находилось его имение. Сочинения его составили семь томов и выдержали три издания, но в продаже почти не расходились. Автор, обыкновенно, сам скупал их и либо рассылал всем, кому мог, либо даже уничтожал. Свои сочинения он преподносил не только литераторам, но также посылал в разные учреждения, подносил митрополитам, архиереям, Аракчееву, Паскевичу и даже королю прусскому, от которого получил награду. Иногда гр. X. посылал свои произведения в одно учреждение в огромном количестве экземпляров; так, Академии наук он принес в дар 900 экземпляров своей трагедии "Андромаха". Гр. X. не ограничивался даровой рассылкой своих сочинений, но посылал иногда и свои бюсты. X. пробовал свои силы во всех родах поэзии: писал драмы, оды, эпиграммы, послания и т. д. Печатанием своих произведений он в значительной степени расстроил свое состояние, тем более, что много тратил на поддержание разных журналов, в которых надеялся помещать свои стихи. Шаликов, Воейков, Борис Федоров эксплуатировали эту слабость X. Не было недостатков и в хвалителях его таланта, преследовавших другую цель, - таким образом приобрети протекцию в лице чиновного поэта. Похвалы этих льстецов, переходившие всякие границы, до известной степени и объясняли ослепление X. насчет своего таланта. Не было недостатка и в похвалах иного рода, иронических. X. осыпали эпиграммами, а Дашков при вступлении X. в общество любителей словесности произнес ироническую похвальную речь X., превознес его выше Пиндара, Горация, Лафонтена, Буало, Расина и т. д. Ирония была слишком очевидна, и Дашков был даже исключен из общества. Как член Академии, гр. X. пытался работать для словаря, сочиняя объяснения разных слов. Филология его столь же мало удачна, как и его поэтические произведения. X. представлял в Академию и другие свои труды, между прочим, возражение на Шиллеровское "Ueber das Pathetische". Вообще, X. был одним из энергичных членов Академии. Положительной стороной деятельности гр. X. было внимательное собирание им сведений о русских писателях. Им было сообщено много материалов для словаря митрополита Евгения. Немалую услугу обществу в этом отношении оказал и издававшийся гр. X. журнал "Друг Просвещения". Как личность, гр. X. оставил по себе самую лучшую память. Это был скромный, честный, отзывчивый человек. Его доброта доходила до забвения обид, нанесенных его огромному авторскому самолюбию. Всегдашней его чертой было уважение к науке. Как чиновник, он отличался честностью, внимательным отношением к своим обязанностям и довольно широким горизонтом. Ему, между прочим, принадлежит проект о распространении элементарных юридических познаний.
О нем см. Сухомлинов, "История Российской Акад." (т. 7) и ст. Е. Колбасина, "Певец Кубры" ("Время", 1862, № 2); П. О. Морозов, в "Русск. Стар.", 1892 г.
Н. Коробка.
{Брокгауз}
Хвостов, граф Дмитрий Иванович
д. т. сов., сенатор, член Рос. ак., писатель по медицине; обер-прокур. Св. Син.; р. 1757 г. 19 июня, † 1835 22 окт.
{Половцов}
Большая биографическая энциклопедия . 2009 .
Хвостов (граф, Дмитрий Иванович) писатель (1757 1835). Учился в Московском университете. В 1772 г. записан был в Преображенский полк, откуда вышел в 1779 г. подпоручиком. После нескольких лет жизни в своей деревне, на реке Кубре, Х. вернулся в… … Биографический словарь
ХВОСТОВ Дмитрий Иванович - (17571835), граф, русский поэт. Многочисл. оды, послания, драмы, переводы (в т. ч. «Андромахи» Ж. Расина, 1794).■ Полн. собр. стихотворений, 3 изд., т. 17, СПБ, 182834 … Литературный энциклопедический словарь
- (граф, 1757 1835) писатель. Учился в Моск. университете. В 1772 г. записан был в Преображенский полк, откуда вышел в 1779 г. подпоручиком. После нескольких лет жизни в своей деревне, на реке Кубре, X. вернулся в Петербург и поступил на службу… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Хвостов, Дмитрий Иванович - Смотри также (1757 1835). Конюший старого Пегаса, кропатель стареньких стихов и од не слишком громозвучных и сказочек довольно скучных. Бездарный стихотворец, сам величавший себя певцом Кубры (название реки, протекавшей в имении Хвостова и… … Словарь литературных типов
- (граф Хвостов; 19 (30) июля 1757, Петербург 22 октября (2 ноября) 1835, там же) русский поэт, один из поздних представителей русского поэтического классицизма, превратившийся в 1820 е гг, когда это направление выглядело уже совершенной архаикой,… … Википедия
Дмитрий Иванович Хвостов (граф Хвостов; 19 (30) июля 1757, Петербург 22 октября (2 ноября) 1835, там же) русский поэт, один из поздних представителей русского поэтического классицизма, превратившийся в 1820 е гг, когда это направление выглядело… … Википедия
Сын подпоручика гвардии Ивана Михайловича Хвостова от брака его с Верой Григорьевной Кариной (сестрой писателей Александра, Николая и Федора Кариных), род. в С. Петербурге 19 июля 1757 г., умер там же 22 октября 1835 г.; до 8 летнего возраста… … Большая биографическая энциклопедия
Дмитрий Иванович Зайцев Фотопортрет Д. И. Зайцева из альбома «Члены Государственн … Википедия
Хвостов фамилия. Хвостовы; графский и дворянские роды: Хвостов, Александр: Хвостов, Александр Алексеевич (1857 1922) государственный деятель, министр юстиции. Хвостов, Александр Семёнович (1753 1820) писатель, тайный советник,… … Википедия
Книги
- Граф Дмитрий Иванович Хвостов. Сочинения , Д. И. Хвостов. Книга знакомит с одной из легендарных личностей пушкинской эпохи - знаменитым «графоманом», которого XX век переоткрывает как оригинального поэта, предшественникарусского модернизма. Издание…
- О Переславле-Залесском , Дмитрий Иванович Хвостов. …
После катастрофического наводнения на Неве 1824 года, затопившего значительную часть Петербурга и причинившего множество бед, граф Дмитрий Иванович Хвостов опубликовал „Послание о наводнении Петрополя…“. Оно было смехотворное. Об этом можно судить по такому описанию:
По стогнам валялось много крав.
Кои лежали там ноги кверху вздрав.
Вскоре последовал ответ Александра Измайлова:
Господь послал на Питер воду,
А граф тотчас скропал нам оду.
Пословица недаром говорит:
Беда беду родит.
Манеру изъясняться в стихотворной форме, свойственную Хвостову, достаточно точно передаёт пародия неизвестного автора второго десятилетия XIX века - в виде подписи к его портрету (а свои портреты граф очень любил и по мере своих сил распространял):
Се - росска Флакка зрак! Се тот, что, как и он
Выспрь быстро, как птиц царь, вспарил на Геликон!
Се - лик од, притч творца, муз чтителя Хаврова,
Кой после упестрил российска красна слова!
Неутомимому графоману Хвостову суждено было стать оселком, на котором оттачивали своё остроумие юмористы.
Внешность он имел непритязательную, а потому, несмотря на немалое богатство, долго не мог обзавестись знатной невестой. Получил согласие от княжны Горчаковой, племянницы князя Александра Суворова. Екатерина II пожаловала ему чин камер-юнкера пятого класса. Кто-то по этому поводу высказал своё недоумение императрице, на что она ответила:
Что мне делать, я ни в чём не могу отказать Суворову. Если бы он того пожелал, я бы этого человека сделала фрейлиной.
Как-то Хвостов высказался о себе: „Суворов мне родня, и я стихи пишу“. На что Д.Н. Блудов - литератор, министр внутренних дел, а позже президент Академии наук - заметил:
Полная биография в нескольких словах. Тут в одном стихе всё, чем он гордиться может и стыдиться должен.
Редким сочетанием качеств обладал Хвостов: полным отсутствием поэтического дара и чувства поэзии при необоримом желании сочинять да ещё издавать свои стихи. Эти произведения не прославили, а ославили автора, на что он внимания не обращал.
Лишь один человек был в восторге от его произведений: книгопродавец Иван Сленин. Он получал от графа денег на издание гораздо больше требуемых. А затем ему же поручалось скупать за счёт хозяина все оставшиеся в книжных лавках экземпляры. Сленин их не сжигал, а по недорогой цене за пуд продавал малярам на оклейку стен.
Зимой 1820 года проживал в Петербурге вологодский помещик Павел Межаков. Кропал он стихи с упоминанием луны, лазоревых очей и утраченных наслаждений юности. Он постоянно приглашал на вечера и ужины литературных корифеев столицы, которые у него ели, пили и читали свои произведения. На один из этих литературных вечеров явился граф Хвостов с пуком стихов и со своими чтецами.
На его несчастье явился и стихотворец Милонов, отличавшийся пристрастием к спиртным напиткам. Он уже был навеселе, потребовал себе стакан воды, но вместо неё выпил залпом две рюмки водки, делая вид, что совершил ошибку. За столом уселся против графа и начал неумеренно восхвалять добродетели сиятельного пиита, сравнивая его с великими людьми Древнего мира. Милонов заявлял, что готов стреляться с тем, кто дерзнёт оспорить это мнение.
Сконфуженный Хвостов отвечал, что не любит похвал в свой адрес, сильно смущён и вынужден краснеть.
Ну, так я удовлетворю скромности Вашего Сиятельства, - воскликнул пьяный стихотворец, - и заставлю вас побледнеть!
И Милонов принялся на чём свет стоит поносить его стихотворения. Он наизусть приводил цитаты и едко их осмеивал с прибавкою множества совершенно непечатных выражений. Хозяин не знал, куда ему деться, был в отчаянии и остался очень доволен, когда граф, ссылаясь на позднюю пору и головную боль, уехал до окончания ужина.
Подобные происшествия не охлаждали писательский пыл Хвостова. Читали его творения в основном пародисты и эпиграммисты, которым он поставлял прекрасные образцы для высмеивания. А он стремился при любой возможности читать свои стихи слушателям.
Летом 1822 года И.А. Крылов, которого друзья называли Соловьём, со своим товарищем снимал дачу недалеко от города. К ним почти каждый вечер собирались литераторы, преимущественно масоны разных лож, тогда ещё существовавших открыто. Угощались в складчину, читали свои сочинения.
Граф Дмитрий Иванович, пронюхав об этих сборищах, где читали свои произведения, настрочил огромную оду под заглавием „Певцу-Соловью“ и поехал на эту дачу. Его пустили в залу собрания после того, как он объявил о своём желании быть членом общества и внёс вступительный взнос - 25 рублей. (Следует обратить внимание на то, как порой становились масонами, чтобы не придавать слишком большого значения этим тайным, но по большей части не очень-то серьёзным обществам.)
Наконец, граф Хвостов попросил позволения прочесть свою оду „Певцу-Соловью“. В ней было 20 строф. Только лишь окончил он первую из них, как раздались рукоплескания. Он раскланялся, сияя от удовольствия, и хотел начать вторую, но ему продолжали аплодировать. Граф сконфузился. Один из членов объяснил ему: если при чтении аплодируют, то читающий должен, по уставу, купить бутылку шампанского (их продавали не дешевле 10 рублей ассигнациями за бутылку). Чтение продолжалось до конца, в результате чего Хвостов получил изрядную дозу аплодисментов и потерял немалую сумму: 200 рублей.
После этого случая он закаялся ездить на дачу, где хозяйничал „Певец-Соловей“, которого Хвостов тихомолком называл Соловьём-разбойником.
В 1822 году Фёдор Булгарин, издатель и редактор „Северного Архива“, попросил графа замолвить за него слово, с передачей записки какому-то влиятельному сенатору. Граф исполнил желание Булгарина и сказал ему, что всегда рад быть для него полезным.
Пожалуйста, - прибавил он, - по этому поводу не стесняйтесь и не церемоньтесь. Если пришлют к вам какие-нибудь на меня критики, - печатайте; я не буду в претензии.
А похвалы, Ваше Сиятельство, дозволите также печатать? - спросил вкрадчиво Булгарин.
Лишь бы справедливые, - заметил граф.
Булгарин в этот день отобедал в гостях, провёл вечер в театре. Дома его ожидал пакет, в котором находился восторженный отзыв на произведения графа Хвостова с собственноручными поправками его сиятельства.
…После чтения у „Соловья-разбойника“, Хвостов написал на Ивана Сергеевича пасквиль. Возможно, обида придала ему вдохновение, ибо получилось нечто не совсем бездарное. Граф выдавал это за сочинение неизвестного ему остряка: мол, есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить выдающиеся таланты вздорными, хотя, впрочем, и очень остроумными эпиграммами. Вот эти стишонки:
Небритый и нечёсаный,
Взвалившись на диван.
Как будто неотёсанный
Какой-нибудь чурбан.
Лежит совсем разбросанный
Зоил Крылов Иван:
Объелся он иль пьян?
Крылов угадал стихокропателя: „В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушей не спрячешь“, - сказал он. Месть его была добродушной. Под предлогом желания прослушать новые стихи графа Хвостова, он напросился к нему на обед, ел и пил за троих, а когда хозяин, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, Крылов завалился на диван и проспал до позднего вечера.
Преданный порочной страсти к славе и известности, граф Хвостов по дороге к своему поместью в Симбирской губернии дарил свои сочинения станционным смотрителям с непременным условием: вынуть из книги его портрет и украсить им стену, поместив под портретом царствующего императора, находившимся на каждой станции.
Остроумец А.Е. Измайлов весьма нелестно отозвался о творческих потугах графа-графомана:
В Хвостова притчах мы читаем, что петух,
В навозе рояся, нашёл большой жемчуг.
Но клада не найдёшь такова,
Все притчи перерыв Хвостова.
И всё-таки, по словам журналиста и едкого сатирика Л.Ф. Воейкова, у графа встречались строки, которые он выпалил нечаянно, обмолвившись. Например: „Потомства не страшись - его ты не увидишь!“ (И впрямь, не страшился сей поэт суда ни современников, ни потомков, которые, впрочем, не забывают над ним потешаться.)
Выкрадывать стихи - не важное искусство.
Украдь Корнелев дух, а у Расина чувство!
Увы, подобных краж у классиков сам автор данного совета так и не сумел произвести. Своим творческим примером он убедительно опроверг диалектический закон перехода количества в качество, ибо ужасающее число его стихотворных строк так и остались бездарными.
Однажды в Петербурге граф долго мучил у себя на дому племянника своего Ф.Ф. Кокошкина - драматурга, директора московских театров - чтением ему множества своих виршей. Наконец Кокошкин не вытерпел и сказал:
Извините, дядюшка, я дал слово обедать, мне пора! Боюсь, что опоздаю, а я пешком!
Что же ты мне давно не сказан, любезный! У меня всегда готова карета, я тебя подвезу!
Они сели в карету. Хвостов крикнул кучеру:
Ступай шагом! - а сам вынул из кармана тетрадь и принялся снова истязать чтением несчастного племянника.
…Хвостов нанимал за порядочное жалованье в год, на полном своём содержании, какого-нибудь отставного чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием или чтением вслух стихов графа. Одним из таких чтецов и слушателей был отставной ветеринар, бывший семинарист Иван Георгиевский. Он продержался у графа несколько лет благодаря своему равнодушию к литературе. Другие больше года не выдерживали пытки стихами.
Более всего восторгался граф-графоман своими одами. К таким его виршеизвержениям относится изданная им в 1830 году поэма: „Холера-Морбус“. Она была издана в пользу пострадавших от холеры и была поистине ужасающей (вновь можно припомнить: „беда беду родит“). Газета „Северная Пчела“ подтрунивала над этим даром его сиятельства и намекала: если автор сам не скупит все экземпляры, продававшиеся по рублю, то пострадавшие от холеры не увидят этих денег как своих ушей.
Обычно сочинения графа покупали его секретные агенты (продавцы книг знали их в лицо). К великому изумлению автора и публики „Холера-Морбус“ тиражом 2400 экземпляров дала в пользу благотворения более 2000 рублей. Они поступили в попечительный холерный комитет, возглавляемый генерал-губернатором П.К. Эссеном (о нём русские солдаты говорили: „Эссен умом тесен“, и он вполне оправдывал эту характеристику).
Хвостов был восхищён успехом своего творения и препроводил в комитет ещё тысячу рублей. В письме пояснил: „Бог любит троицу, эта третья тысяча препровождается к господину главно-начальствующему в столице“. Но этим он не удовлетворился и снабдил письмо своими стихами. Такой документ поставил Эссена в тупик (что случалось нередко с его превосходительством). Генерал-губернатор, возмущённый стихописным официальным письмом, хотел было отослать обратно и деньги с просьбой прислать документ по форме.
Его отговорил правитель канцелярии: деньги следует принять, ибо, хотя они присланы при стихотворном, по замыслу автора, письме, оно, несмотря на разные рифмы, представляет чистейшую прозу.
Гордый своим писательским успехом, Хвостов непременно спрашивал у тех, с кем встречался:
Читали ли вы моё стихотворение „Холера-Морбус“?
Он всегда получал лестный отзыв на сие сочинение: ведь каждый знал, что в противном случае граф тотчас же станет читать поэму. Ему льстила всеобщая известность его „Холеры“, но огорчало то, что нет слушателя в то время, когда его сильно подмывало читать свои стихи (он всегда утверждал, что рифмы его звучны необычайно). И вот счастье ему улыбнулось в образе семнадцатилетнего юноши Владимира Бурнашева, находившегося на действительной службе. Эта жертва попалась в старческие когти графомана, ответив на стереотипный вопрос, читал ли он знаменитые стихи на холеру: „Ещё не успел“. Тотчас граф стал потчевать его отрывками из своего нового сочинения.
Бурнашев был ценной добычей ещё и потому, что юноша сотрудничал в маленькой воскресной газетке на французском языке „Хорёк“, где печатал свои заметки о текущей литературе. Это было известно Хвостову. Мучая своими стихами Бурнашева, он не жалел восторгов по поводу его статей. В заключение граф пригласил его к себе в гости.
В ближайшее воскресенье после обедни у дома, где жил Бурнашев, остановилась карета, запряжённая четвёркой цугом с форейтором на передней правой лошади. Два ливрейных лакея в синих сюртуках с золотыми галунами на треугольных шляпах, соскочили с запяток. Один стал у дверец лазоревой кареты, другой вошёл в дом и подал Бурнашеву визитную карточку графа со словами, написанными на ней красными чернилами: „Не откажите, молодой писатель, потешьте старца, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов“.
Пришлось отбыть в карете вместе с его сиятельством. Дома граф прочёл ему стихотворения, только что написанные им, в чём удостоверяла свежесть чернил. Перед прощанием добрый старичок взял со своего юного слушателя слово, что он будет у него скоро, и спросил: „А вы, мой юный друг, имеете мою „Холеру-Морбус“?“ Получив отрицательный ответ, снабдил гостя экземпляром своей холерной поэмы, сделав дарственную надпись.
На обратном пути Бурнашев зашёл за перчатками в модный магазинчик на Невском проспекте, против Гостиного двора. Направляясь на званый обед, он оставил в магазине хвостовское творение, сказав, что если завтра не зайдёт за этой вещью, то можно сделать с ней всё, что угодно.
Через пять или шесть дней после этого случая он вновь получил от графа Дмитрия Ивановича записку с приглашением на следующий вечер чаю откушать. Забыв о существовании подаренной ему тетради, Бурнашев отправился к Хвостову, где был принят с распростёртыми объятиями.
Граф заговорил о стихах, которые он подарил гостю и спросил, каково его мнение о них. Платя дань вежливости, но не правде, Бурнашев ответил, что эта книга занимает первое место в его библиотеке, а посвящение, начертанное рукою автора, приводит в восхищенье его родных. Но тут граф с любезной усмешкой произнёс:
Видно, у вас, в Петербурге, возобновились чудеса Калиостро. Вы, молодой человек, говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она очутилась у меня здесь.
И он подал гостю злополучную тетрадь, вынув её из ящика стола. Владимир был ошеломлён. Оказывается, графиня Татьяна Хвостова купила какую-то материю в том же магазине, где побывал Бурнашев, и товар этот завернули в фрагмент творения её мужа.
Некоторые творения Хвостова обрели в полном смысле убийственную силу. Несколько сот экземпляров своей поэмы о „потопе Петрополя 7-го ноября 1824 года“ он подарил Российско-Американской компании. Все эти экземпляры были отправлены на остров Ситху для изготовления патронов.
Князь Александр Суворов часто уговаривал свою племянницу: „Танюша, ты бы силою любви убедила мужа отказаться от его несносного стихоплётства, из-за которого он уже заслужил от весьма многих в столице прозвище Митюхи Стихоплётова!“ Обращался он и к Хвостову с увещеваниями. Хвостов обещал исправиться, но сделать этого не мог.
Страсть графа к рифмоплётству была подобна психическому заболеванию, называемому графоманией. В остальном он был вполне вменяемым, неглупым, добродушным и нежадным человеком. Евгений Баратынский высказался о нём совершенно верно:
Поэт Писцов в стихах тяжеловат,
Но я люблю незлобного собрата:
Её-ей! не он пред светом виноват,
А перед ним природа виновата.
| |
Дмитрий Иванович Хвостов, первый и предпоследний граф сего имени (ибо пожилой сын его, вероятно, не женится), был известен всей читающей России. Для знаменитости, даже в словесности, великие недостатки более нужны, чем небольшие достоинства. Когда и как затеял он несколько поколений смешить своими стихами, я этого не знаю; знаю только понаслышке, что в первой и последующих за нею молодостях, лет до тридцати пяти, слыл он богатым женихом и потому присватывался ко всем знатным невестам, которые с отвращением отвергли его руку. Наконец пришлась по нем одна княжна Горчакова, которая едва ли не столько же славилась глупостью, как родной дядя ее Суворов победами. Этот союз вдруг поднял его: будучи не совсем молод, неблагообразен и неуклюж, пожалован был он камер-юнкером пятого класса - звание завидуемое, хотя обыкновенно оно давалось восемнадцатилетним знатным юношам. Это так показалось странно при дворе, что были люди, которые осмелились заметить о том Екатерине. «Что мне делать, - отвечала она, - я ни в чем не могу отказать Суворову: я бы этого человека сделала фрейлиной, если б он этого потребовал».
Хвостов сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету». - «Полная биография в нескольких словах, заметил Блудов, - тут в одном стихе все, чем он гордиться может и стыдиться должен».
…Стихотворение, конечно, войдет в новое ежегодное издание графских творений, печатаемых книгопродавцем Иваном Васильевичем Слениным, с похвальными предисловиями таланту графа Дмитрия Ивановича, на деньги, отпускаемые графскою конторою по аптекарским щетам quasi-издателя Сленина, преисправно набивающего себе при этом карман. Процесс этого курьезного и бесцеремонного карманонабивания Слениным очень прост: во-первых, он черпает из домовой графской конторы денег на потребности издания гораздо больше, чем сколько действительно издерживается на издание, а во-вторых, ему же, Сленину, поручается скупать на счет хозяина все оставшиеся в книжных лавках экземпляры, причем за труд ему отходит порядочный куш. Сленин, конечно, не сжигает эти книги, что было бы не по-коммерчески, а по весьма недорогой цене с пуда продает на оклейку стен обоями малярных дел мастерам.
В 1820 году зимою проживал в Петербурге вологодский помещик и поэт тогдашнего закала с обращениями к луне, к лазоревым очам, к утраченным наслаждениям и проч., Павел Александрович Межаков. Он давал обеды, вечера и ужины всем тогдашним литературным корифеям столицы, которые у него ели, пили и читали свои произведения. На эти «межаковские литературные вечера», в числе прочих, являлся и граф Д. И. Хвостов с пуком стихов и обыкновенно с двумя или тремя своими чтецами, премьером которых, конечно, был его любезный Георгиевский. Раз, в то время, когда все общество шло к ужину, явился славившийся в то время, а теперь почти совершенно забытый стихотворец Милонов, отличавшийся крайнею невоздержанностью к спиртным напиткам. К горю чопорного хозяина-амфитриона, этот пиит явился в опьяненном и сильно экзальтированном состоянии. Он требует себе стакан воды, но вместо воды выпивает залпом две рюмки кюммеля, делая вид, что принимает хмельной напиток за невскую воду. Он за столом помещается против графа и начинает неумеренно восхвалять добродетели сиятельного стихотворца, сравнивая его, по сердечным свойствам, с добродетельнейшими людьми древнего мира. При этом Милонов, водя глазами вокруг, заявляет, что он готов стреляться с каждым, кто дерзнул бы не разделить это мнение. Тогда граф с сконфуженным видом говорит через стол Милонову, что он заставляет его краснеть и что вообще он не любит похвал себе. «Ну, так я удовлетворю скромности Вашего Сиятельства, восклицает пьяный стихотворец, - и заставлю вас побледнеть!» И в самом деде, граф скоро сделался ни жив ни мертв, страшно побледнел, чуть не упал в обморок, потому что Милонов принялся на чем свет стоит поносить все его стихотворения, из которых, владея необыкновенною памятью, наизусть приводил цитаты и едко их осмеивал с прибавкою множества совершенно непечатных выражений. Хозяин не знал, куда ему деться, был в отчаянии и остался очень доволен тем, что граф, ссылаясь на позднюю пору и головную боль, уехал до окончания ужина, не дождавшись в ту пору обычного пирожного, которое сверху пылало синим пламенем, содержа в себе ванильное мороженое, и называлось «Везувий на Монблане». Милонов дождался «Везувия», не коснувшись «Монблана», захватил ложкою пылавшего араку и затем свалился под стол.
Летом 1822 года И. А. Крылов с тогдашним закадычным приятелем своим М. С. Шулепниковым, печатавшим бездну стихов, довольно остроумных, под псевдонимом «Усольца», нанимал дачу на петергофской или нарвской дороге, очень недалеко от городской черты. К ним почти каждый вечер собирались литераторы, большею частью масоны разных лож, кажется, в то время еще существовавших открыто. Распорядителем этих собраний, где угощение совершалось в складчину всеми гостями-братьями, был И. А. Крылов, прозванный друзьями «Соловьем». Граф Дмитрий Иванович, пронюхав об этих сборищах, члены которых читали свои произведения, настрочил огромную оду под заглавием «Певцу-Соловью» и поехал на дачу; в этот день там был между прочими гостями и В. А. Жуковский. Граф был впущен в залу собрания после того, как он формально объявил о своем желании быть членом общества и внес, в качестве члена, на общественные издержки 25 рублей. Затем граф попросил позволения прочесть оду свою «Певцу-Соловью». «Сколько строф или куплетов?» - спросили его. «Двадцать», - отвечал он и стал читать. Только что окончил он первую строфу, как раздались рукоплескания. Он хотел начать вторую, но ему не дали читать и продолжали аплодировать. Граф сконфузился. Один из членов объяснил ему, что если при чтении аплодируют, то читающий должен, по уставу, купить бутылку шампанского (которое продавалось тогда не дешевле 10 р. ассигнациями за бутылку). Таким образом, эта «поэтическая экскурсия» обошлась графу в каких-нибудь 200 рублей ассигнациями, и он закаялся ездить на дачу петергофской дороги, где хозяйничал «Певец-Соловей» - «разбойник», как тихомолком впоследствии он называл этого хозяина, так негостеприимно обратившегося со своим воспевателем.
В 1822 году Булгарин издавал свой «Северный Архив» и в это самое время, познакомясь с графом Хвостовым и имея дело, производившееся в Сенате, просил графа замолвить слово, с передачею записки, какому-то влиятельному сенатору. Граф исполнил желание Булгарина и сказал ему, что он рад все для него сделать. «Пожалуйста, - прибавил он, - по этому поводу не стесняйтесь и не церемоньтесь. Если пришлют к вам какие-нибудь на меня критики, - печатайте; я не буду в претензии». - «А похвалы, Ваше Сиятельство, дозволите также печатать?» - спросил вкрадчиво Булгарин. «Лишь бы справедливые», - заметил граф. Булгарин в этот день возвратился к себе на квартиру почти ночью, - он обедал в гостях и провел вечер в театре. Ему подают пакет, он распечатывает и находит панегирик произведениям графа Хвостова в самой бурсацкой прозе с собственноручными поправками его сиятельства.
«А знаете ли вы, - спросил у меня Шулепников, - стихи графа Д. И. Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него?» - «Нет, не слыхал», отвечал я. «Ну, так я вам прочитаю их, не потому, что они заслуживали какое-нибудь внимание, а только для того, чтоб вы имели понятие о сатирическом таланте графа. Всего забавнее было, что он выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления, что есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя, впрочем, и очень остроумными эпиграммами. Вот эти стишонки:
Небритый и нечесаный,
Взвалившись на диван,
Как будто неотесанный
Какой-нибудь чурбан.
Лежит совсем разбросанный
Зоил Крылов Иван:
Объелся он иль пьян?
Крылов тотчас же угадал стихокропателя: «В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь», - сказал он и отмстил ему так, как только в; состоянии мстить умный и добрый Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова, напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемоний повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера».
Однажды пришел к последнему (И. А. Крылову) приятель его Ок(ладников) и уговорил Крылова отправиться вместе к гр. Хвостову. Посещение их чрезвычайно обрадовало неутомимого стихотворца. «Садитесь, господа, - сказал он в кабинете, - я прочту вам новое свое произведение». - «Нет, не сядем, - отвечал Ок(ладников), - пока не ссудишь ты меня двумястами рублями». Хвостов отговаривался. «Прощай», - сказал Ок(ладников) с досадою и пригласил Крылова последовать его примеру. «Останьтесь, выслушайте! - сказал хозяин с еще большим неудовольствием, - право не будете раскаиваться». - «Дай двести рублей, - продолжал Ок(ладников), - останемся». - «Дам, но выслушайте наперед». - «Нет, брат, не проведешь: дай двести рублей, а там читай, сколько тебе будет угодно». - «И вы останетесь у меня, будете слушать?» - «Останемся и будем слушать». Деньги отсчитаны, гости уселись у окна, близ двери, хозяин начал чтение с жаром, свойственным поэтам. Долго продолжалось оно. Выведенный из терпения Ок(ладников) сказал на ухо Крылову: «Уйдем, право, нет сил!» Крылов советовал дождаться конца. Ок(ладников) удалился потихоньку, потом Крылов; но последний, вышедши, остановился за дверью, ожидая развязки. «Не правда ли, друзья, - произнес наконец стихотворец, прервав свое чтение, - что это стих гениальный! - и, не слыша ответа, оглянулся, вскрикнув с сердцем: - Ах, проклятые, они ушли!» Тогда Крылов бросился бежать, не оглядываясь назад.
Граф Хвостов любил посылать, что ни напечатает, ко всем своим знакомым, тем более к людям известным. Карамзин и Дмитриев всегда получали от него в подарок его стихотворные новинки. Отвечать похвалою, как водится, было затруднительно. Но Карамзин не затруднялся. Однажды он написал к графу, разумеется, иронически: «Пишите! Пишите! Учите наших авторов, как должно писать!» Дмитриев укорял его, говоря, что Хвостов будет всем показывать это письмо и им хвастаться; что оно будет принято одними за чистую правду, другими за лесть; что и то, и другое нехорошо.
А как же ты пишешь? - спросил Карамзин.
Я пишу очень просто. Он пришлет ко мне оду или басню; я отвечаю ему: «Ваша ода, или басня, ни в чем не уступает старшим сестрам своим!» Он и доволен, а между тем это правда.
Преданный страсти к славолюбию и известности, граф Хвостов из чувства первого и ради последней, по дороге к его деревне (село Талызино в Симбирской губернии), по которой он часто ездил, дарил свои сочинения станционным смотрителям с непременным условием, однако ж, вынуть из книги его портрет и украсить им стену, поместив под портретом царствующего императора, находившимся на каждой станции.
Нет того плохого стихокропателя, у которого не встретилось бы нескольких стихов, достойных памяти. Такие три стиха отысканы даже у графа Д. И. Хвостова. Например:
1) Потомства не страшись - его ты не увидишь!
2) Выкрадывать стихи - не важное искусство.
3) Украдь Корнелев дух, а у Расина чувство!
А Ф. Воейков, этот злой и ехидный зоил, говаривал всегда, когда у графа Хвостова случался порядочный стих: «Это он так, нечаянно промолвился».
Однажды в Петербурге граф Хвостов долго мучил у себя на дому племянника своего Ф. Ф. Кокошкина (известного писателя) чтением ему вслух бесчисленного множества своих виршей. Наконец Кокошкин не вытерпел и сказал ему:
Извините, дядюшка, я дал слово обедать, мне пора! Боюсь, что опоздаю; а я пешком!
Что же ты мне давно не сказал, любезный! - отвечал граф Хвостов, - у меня всегда готова карета, я тебя подвезу!
Но только что они сели в карету, граф Хвостов выглянул в окно и закричал кучеру: «Ступай шагом!», - а сам поднял стекло кареты, вынул из кармана тетрадь, и принялся снова душить чтением несчастного запертого Кокошкина.
В Летнем саду, обычном месте своей прогулки, граф обыкновенно подсаживался к знакомым и незнакомым и всех мучал чтением этих стихов до того, что постоянные посетители сада всеми силами старались улизнуть от его сиятельства. Достоверно известно, что граф Хвостов нанимал за довольно порядочное жалование в год, на полном своем иждивении и содержании, какого-нибудь или отставного, или выгнанного из службы чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием или чтением вслух стихов графа. В двадцатых годах таким секретарем, чтецом и слушателем у графа (…) был некто отставной ветеринар, бывший семинарист Иван Иванович Георгиевский. Он пробыл не сколько лет у графа, благодаря только своей необыкновенно сильной, топорной комплексии; другие же секретари-чтецы графа, несмотря на хорошее жалование и содержание, более года не выдерживали пытки слушания стихов; обыкновенно кончалось тем, что эти бедняки заболевали какою-то особенною болезнью, которую Н. И. Греч, а за ним и другие петербургские шутники называли «метрофобией» или «стихофобией».
Более удачные из произведений графа Хвостова не пользовались его авторской любовью. Он питал ее к тем из своих стихотворений, которые кто-то очень удачно называл «высокой галиматьею» (sublime du galimatias). К числу этого рода виршеизвержений графа Дмитрия Ивановича принадлежат в особенности изданные им в 1830 году стихи: Холера-Морбус. Они напечатаны были в большую четверку in quarto и заключали в себе ряд ужасающих стихотворных невозможностей. Они были изданы в пользу пострадавших от холеры. Тогдашние газеты, в особенности «Северная Пчела» Греча и Булгарина, подтрунивали над этим великодушным даром его сиятельства и давали прозрачно чувствовать и понимать, что если граф сам не скупит всех экземпляров, продававшихся по рублю… то пострадавшие от холеры не увидят этих денег, как своих ушей.
На этот раз вышло иначе, чем обыкновенно случалось с изданиями графа, т. е. что из публики их никто не покупал и они оставались бы навсегда в книжных лавках, если бы их не скупали секретные агенты графа, секрет которых, впрочем, был шит белыми нитками, почему всех этих агентов графа книгопродавцы знали в лицо, как свои пять пальцев. Напротив, к великому удивлению автора, книгопродавцев и публики, посвященной в тайну чудака-графа, его стихотворение «Холера-Морбус», отпечатанное в количестве 2400 экземпляров, дало в пользу благотворения более 2000 рублей, разумеется, как тогда считали, ассигнационных, что, при тогдашней ценности денег, составляло порядочную сумму. Эти деньги поступили в попечительный холерный комитет, находившийся под председательством тогдашнего генерал-губернатора (тогда еще не графа) Петра Кирилловича Эссена (о котором русские солдаты говорили: «Эссен умом тесен»). Граф Хвостов, восхищенный этим успехом, поспешил препроводить к графу Эссену еще тысячу рублей, при письме, в котором упоминалось, что «Бог любит троицу, эта третья тысяча препровождается к господину главно-начальствующему в столице». Но, на беду, старик граф Дмитрий Иванович не вытерпел и нафаршировал письмо своими стихами. Такой официально-поэтический документ поставил Петра Кирилловича Эссена в тупик, в каковой, впрочем, его превосходительство сплошь да рядом становился. Говорили, что генерал-губернатор, возмущаемый тем, что официальное отношение написано в стихах, хотел было отослать обратно и деньги с просьбою прислать его при отношении по форме. Но его правитель канцелярии, петербургская знаменитость того времени, действительный статский советник Оводов, которому Петр Кириллович, хоть и православный немец, плохо произносивший по-русски, всегда рекомендовал «зудить» (вместо «судить») по законам, - дал своему принципалу благой совет принять деньги, хотя оне и присланы при стихотворном письме, которое, однако ж, несмотря на массу разных рифм, представляет чистейшую прозу. Письмо графа было тотчас занесено во входящий реестр и, как следует, занумеровано журналистом генерал-губернаторской канцелярии.
На вопрос графа: «Читали ли вы мое стихотворение «Холера-Морбус», каждый спешил отвечать: «Как же, читал», зная, что в случае отрицательного ответа граф тотчас же стал бы читать те места, какие сам считал превосходнейшими, заставив своего спутника-секретаря, взять от одного из следовавших за ними по пятам лакеев-гайдуков экземпляр этого творения, везде носимого графом, и держать перед ним, пока он читает. Такой ответ вместе и радовал и огорчал графа: радовал потому, что такая известность его произведения; льстила его самолюбию; огорчал оттого, что не находил слушателя в то время, как его сильно подмывало читать свои стихи и упиваться звучностью рифм - он всегда утверждал, что рифмы его звучны.
Нашелся, однако ж, юноша, известный теперь под именем старосветского петербуржца и подписывающий свои «Петербургские воспоминания» буквами В(ладимир) Б(урнашев), который поступил иначе. Этому юноше в то время было всего семнадцать лет; по тогдашним понятиям он был мальчик, находившийся, однако ж, на действительной службе, хотя ему гораздо естественнее было бы слушать лекции университетских профессоров. Этот-то свеженький белокурый мальчик попался в старческие когти графа-метромана, и попался; потому, что на стереотипный вопрос графа, читал ли его новое творение, не нашелся сказать решительно, что читал уже знаменитые стихи на холеру, а спроста брякнул, что еще не читал, этот ответ ввел его в большую беду. Надо сказать, что этот юноша в ту пору, кроме канцелярской службы, был сотрудником, - разумеется, con amore, так как тогда об ином сотрудничестве никто и не помышлял, маленькой воскресной французской бомондной газетки «Furet» (Хорек), издававшейся молодым еще человеком французом Сен-Жульеном. В этой газетке наш В(ладимир) Б(урнашев), между прочим, печатал свои comptes rendus о тогдашней текущей литературе и журналистике. Известность этих литературных на французском диалекте отчетов дошла, к беде В(ладимира) Б(урнашева), и до известного, плодовитейшего стихокропателя, маститого графа Дмитрия Ивановича Хвостова, печатными виршами которого всегда битком набиты были карманы его светло-серого с анненскою звездою фрака, испачканного на воротнике сзади пудрой, а спереди табаком, так и карманы двух сопровождающих его сиятельство гайдуков в синих ливреях с малиновыми воротниками и обшлагами, покрытых золотыми широкими галунами. Из этих-то резервуаров маленький, сгорбленный, сухощавый старичок, сморщенный, как печеное яблоко, потрясавший своею густо напудренною головою, постоянно извлекал массы своих стихотворных брошюр и листков, издававшихся им на все возможные и почти невозможные случаи…
Но возвратимся к злосчастному В(ладимиру) Б(урнашеву), попавшемуся в Летнем саду графу. Как ни лавировал он, но отделаться от стихомана не мог. Старец замучил его своими стихами, отзываясь при этом с восторгом (разумеется, поддельным) об его статьях во французском листке «Le Furet» и приглашая к себе в гости…
В одно утро, в воскресенье после обедни, перед зеленовато-табачного цвета (как и теперь) домиком с мезонином Глотова остановилась светло-голубая карета, запряженная гнедо-пегой четверкой цугом с форейтором на передней правой уносной лошади. Два ливрейных лакея в синих сюртуках с малиновыми воротниками и обшлагами, с золотыми галунами на треугольных шляпах и капюшонах, соскочили с запяток. Один стал у дверец лазоревой кареты, другой вошел во дворец и направился по деревянной лестнице в мезонин. Он подал В(ладимиру) Б(урнашеву) визитную карточку графа со словами, написанными на ней красными чернилами: «Не откажите, молодой писатель (хорош писатель - 17 лет!), потешьте старца, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов». Отнекиваться было уже невозможно, и злосчастный В(ладимир) Б(урнашев), накинув шинель и взяв шляпу, поехал в графской карете вместе с его сиятельством…
Дома граф не мог утерпеть, чтобы не прочесть ему стихотворений, только что написанных им, в чем удостоверяла свежесть чернил. Перед окончательным распрощанием добрый старичок взял с своего юного слушателя слово, что он будет у него скоро, и при этом, спросив: «А вы, мой юный друг, имеете мою «Холеру-Морбус?» и получив отрицательный, ответ, тотчас присел к столу и что-то собственноручно настрочил своими крайне некаллиграфическими каракулями. Затем, встав от стола, граф снабдил своего гостя экземпляром своей «Холеры-Морбус», изданной в виде тетради in quarto…
При выходе на улицу В(ладимир) Б(урнашев), в те годы плативший дань светским веселостям, вспомнив, что ему в этот вечер предстоял балик, на который немыслимо было явиться в цветных перчатках, зашел за палевыми перчатками в знакомый ему модный магазинчик г-жи Дювилье на Невском проспекте, против Гостиного двора, в доме Рогова. Взяв перчатки и не зная, куда деваться с хвостовским свертком, отправляясь обедать в гости, В(ладимир) Б(урнашев) оставил в магазине этот сверток с печатными стихами о холере и рукописным посвящением, сказав, что если завтра он не зайдет мимоходом, возвращаясь из своего департамента, за этою огромною, напечатанной на веленевой бумаге тетрадищею, то хозяева магазина вправе en faire de choux et des raves, т. е. сделать, все, что им заблагорассудится.
Через пять или шесть дней после этого случая В(ладимир) Б(урнашев) получил от графа Дмитрия Ивановича записку с приглашением его на следующий вечер чаю откушать. Забыв совершенно о существовании стихотворной печатной тетрадищи с лестным на ней сиятельным посвящением, он отправился в Сергиевскую, где был принят, надо правду сказать, с распростертыми объятиями и за серебряным самоваром угощен несколькими чашками (в это время в стаканах пили чай только караульные офицеры на гауптвахтах) хорошего чая со сливками и вдобавок еще с отличными домашними печеньями…
Граф стал очень любезно говорить своему молодому гостю о стихах, какие он ему подарил в воскресенье на той неделе со своим посвящением. Платя дань вежливости, но не правде, В(ладимир) Б(урнашев) отвечал, что это сочинение занимает первое место в его библиотеке, а посвящение, начертанное рукою автора, приводит в восхищенье его родных. Но тут юноша был жестоко наказан за свою бесстыдную ложь, потому что граф Дмитрий Иванович, хотя и несносный маньяк с своим несносным стихотворством, был вполне светским и порядочным человеком. С любезной усмешкой он сказал юному В(ладимиру) Б(урнашеву): «Видно, у вас, в Петербурге, возобновились чудеса Калиостро. Вы, молодой человек, говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она очутилась у меня здесь». И он подал гостю эту злополучную тетрадь, вынув ее из выдвижного ящика старинного переддиванного стола. В(ладимир) Б(урнашев) готов был провалиться сквозь землю и покраснел, как маков цвет. Дело объяснилось тем, что графиня Татьяна Ивановна купила какую-то материю в магазине Дювилье, и товар этот, разумеется совершенно безнамеренно, завернули в знаменитую тетрадь. Граф поручил переплетчику разгладить эту тетрадь, но не отдал ее виновному В (ладимиру) Б(урнашеву) обратно, говоря, что отдаст ее только после того, как В(ладимир) Б(урнашев) подарит его не одним, а многими своими посещениями.
Граф Дмитрий Иванович любил жертвовать экземпляры своих стихотворений многими сотнями экземпляров, воображая, что пожертвования эти принесут пользу нравственную. Но выходило часто, что эти экземпляры получали назначение, далеко не способствовавшее делу просвещения. Так, например, граф пожертвовал несколько сот экземпляров своей поэмы на наводнение 1824 года, под названием: «Потоп Петрополя 7-го ноября 1824 года» в пользу Российской Американской Компании. Все эти экземпляры были правлениями компании отосланы на остров Ситху для делания патронов.
Светлейший князь Суворов очень часто в своем интимном кругу жаловался на мономанию мужа своей племянницы и говаривал ей: «Танюша, ты бы силою любви убедила твоего мужа отказаться от его несносного стихоплетства, из-за которого он уже заслужил от весьма многих в столице прозвище Митюхи Стихоплетова!» И сам Суворов не раз обращался к Хвостову с увещеваниями; обратился он к мономану-стихотворцу с предсмертным увещеванием, когда в мае месяце 1800 года, по возвращении из Италии, умирал в Петербурге, в Коломне, в доме Фоминой, в квартире графа и графини Хвостовых.
Лежа на смертном одре, Суворов давал предсмертные наставления и советы близким к себе людям, которые входили к нему в спальню поодиночке на цыпочках и оставались несколько минут в присутствии духовника и исторически знаменитого камердинера Прошки. Когда вошел к умиравшему дяде Хвостов, в ту пору еще сорокадвухлетний свежий мужчина, но, кажется, уже сенатор, и стал на колени, целуя почти холодную руку умиравшего, Суворов сказал ему:
Любезный Митя; ты добрый и честный человек! Заклинаю тебя всем, что для тебя есть святого, брось твое виршеслагательство, пиши, уже если не можешь превозмочь этой глупой страстишки, стишонки для себя и для своих близких; а только отнюдь не печатайся, не печатайся. Помилуй Бог! Это к добру не поведет: ты сделаешься посмешищем всех порядочных людей.
Граф Дмитрий Иванович плакал, и вышел, поцеловав руку умиравшего, который велел ему позвать его; жену, т. е. свою племянницу Татьяну Ивановну. Когда Хвостов возвратился в залу, где ожидали много мужчин и женщин, интересовавшихся состоянием здоровья князя Италийского, которому оставалось только несколько часов жизни, знакомые и родные подошли к Хвостову с расспросами.
Увы! - отвечал Хвостов, отирая платком слезы, - хотя еще и говорит, но без сознания, бредит!
Главным местом, которое избрал граф Хвостов для нападений на неопытных людей, был, как известно, Летний сад, где в Петровском дворце живал летом тогдашний министр финансов, граф Егор Францевич Канкрин. Надоедал и ему Хвостов своими стихотворениями, так что граф Канкрин, с своим откровенным простодушием, не лишенным, однако, насмешливости, решился раз навсегда отделаться от поэтических атак графа Дмитрия Ивановича. Однажды в Летнем саду, при нескольких лицах, именно при А. Я. Дружинине, Ф. П. Вронченко и Н. И. Серове, граф Канкрин своим зычным голосом сказал Хвостову:
Фаши стихи, фаше сиятельство, граф Тмитрий Ифаныч, так префосходны, што састафляют меня самого пропофать писать такие же стихи, шрес што я софершаю косударственное преступление, уклоняясь от моих опязанностей престолу и отешеству. А потому я финушден пуду кататайствовать фисочайшее повеление сапретить фам, краф, шитать мне фаши пленительные стихи!
Граф Дмитрий Иванович был далеко не глуп; но страсть к своим виршам в нем была до того сильна, что он не понял насмешливой шутки Канкрина и всем ее рассказывал, дав, однако, себе слово не отвлекать государственного человека от его занятий, которыми он обязан был по присяге престолу и отечеству. Таким образом, Канкрин был застрахован от чтения стихов Хвостова или «хвостовщины».
Щедрость обоих, и мужа, и жены (Д. И. и Т. И. Хвостовых), нисколько не умаляла состояния этой четы добрых, хотя и карикатурных Филемона и Бавкиды Сергиевской улицы. Однако ж иногда они нуждались в деньгах, когда управители замедляли высылку доходов… Такую невзгоду старосветские старички переносили шутя; огорчало их только то, что в такой момент им приходилось несколько затягивать шнурки кошелька (тогда о портмоне еще понятия не имели) и отказывать себе в удовольствии помогать беднякам и оказывать дружеские услуги приятелям, к числу которых, предпочтительно перед многими, принадлежал Ив. Андр. Крылов. Он раз обратился к графу именно в минутку «затяжки шнурков».
Страдая безденежьем, граф Дмитрий Иванович предложил Ивану Андреевичу вместо денег, на лицо не имевшихся, только что изготовленные для продажи 500 полных экземпляров своего собрания стихотворений в пяти томах, 1830 года.
Возьмите, Иван Андреевич, все это добро на ломового извозчика, говорил Хвостов, - и отвезите Смирдину, с которым вы находитесь в хороших отношениях. Я продаю экземпляр по 20 р. асс., но, куда ни шло, для милого дружка - сережка из ушка, отдайте все это Александру Филипову сыну (т. е. Смирдину, которого так иногда в шутку называли), для скорости, по 5 р.; даже по 4 р. за экземпляр, и вы будете иметь от 2 до 2500 рублей, т. е. более, чем сколько вам нужно.
Крылов, думая, что за эту массу книг, роскошно изданных, дадут если не по 4, то, по крайней мере, по 2 р., соображая при том, что даже рассчитывая на вес, наберется почти сотня пудов, не принимая, конечно, в соображение водянистости и тяжеловесности стихов, поблагодарил графа, добыл, чрез графскую прислугу, ломового извозчика и, несмотря на свою обычную лень, препроводил весь этот транспорт на ломовике к Смирдину, конвоируя сам этот литературный обоз от Сергиевской до дома у Петропавловской церкви, на углу Невского проспекта и Большой Конюшенной улицы.
Но каково было удивление и разочарование Крылова, когда Смирдин наотрез отказал ему в принятии этого, как он нецеремонно и вульгарно выражался, хлама, которым, по словам русского Ладвока, без того уже завалены все кладовые у Оленина. В задумчивости, но не расставаясь со своею флегмой, вышел из магазина Иван Андреевич на Невский проспект, где ломовой извозчик пристал к нему с вопросом: «Куда прикажет его милость таскать все эти книги?»
Никуда не таскай, друг любезный, - сказал Крылов, - никуда, а свали-ка здесь на улицу около тротуара, кто-нибудь да подберет.
И все эти 500 книг творения Хвостова были громадною массой свалены у тротуара против подъезда в книжный магазин. Им бы, этим экземплярам книг с «хвостовщиной», пришлось лежать тут долго, если бы вскоре не проскакал по Невскому проспекту на своей лихой паре рыженьких вяток с пристяжной на отлете обер-полицмейстер Сергей Александрович Кокошкин. Подлетев к груде книг, он подозвал вертевшегося тут квартального, удостоверился, что все это творения знаменитого творца Кубры, и велел разузнать от Смирдина, в чем суть. Когда Кокошкин проезжал обратно, книг графа Хвостова тут уже не было: все оне, по распоряжению частного пристава, отвезены были, по принадлежности, обратно к графу Хвостову, о чем, с пальцами у кокарды треуголки, частный отрапортовал генералу, пояснив с полицейским юмором происхождение этой истории, автором которой был Иван Андреевич Крылов.
Граф (с 1802) Дмитрий Иванович Хвостов (19 (30) июля 1757, Петербург - 22 октября (3 ноября) 1835, там же) - русский поэт, один из поздних представителей русского поэтического классицизма, почётный член Императорской Академии наук (1817) и действительный член Императорской Российской академии (1791), действительный тайный советник. Известен, главным образом, благодаря тому, что в 1820-е гг. стал популярной мишенью для насмешек со стороны младших литературных поколений и адресатом многочисленных эпиграмм.
Биография
Сын гвардии подпоручика Ивана Михайловича Хвостова (1732-1809). Окончил Московский университет. В 1772? году стал одним из основателей Московского английского клуба, поставив одну из шести подписей под его правилами. В том же году был записан в л.-гв. Преображенский полк, откуда вышел в 1779 году подпоручиком.
После нескольких лет жизни в своей деревне на реке Кубре Хвостов вернулся в Петербург и поступил на службу обер-провиантмейстером, в 1783 году перешёл на службу в государственную экспедицию и был экзекутором во 2-м департаменте сената. В это время перевёл для кн. Вяземского трактат о финансах Неккера (перевод остался в рукописи).
Женатый на А. И. Горчаковой, племяннице Суворова, Хвостов произведён был в подполковники и назначен состоять при Суворове. 5 (16) июля 1791 года подполковник Дмитрий Иванович Хвостов был избран действительным членом Императорской Российской академии. В 1797-1803 годах состоял обер-прокурором Святейшего Синода. Опала Суворова при Павле I несколько отразилась и на Хвостове, но он возвратил себе милость одой на принятие императором звания великого магистра мальтийского ордена.
Хвостов сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету». - «Полная биография в нескольких словах, - заметил Блудов, - тут в одном стихе всё, чем он гордиться может и стыдиться должен».П. А. Вяземский
Грамотой сардинского короля Карла Эммануила IV, от 4 (15) октября 1799 года, тайный советник Дмитрий Иванович Хвостов возведён, с нисходящим его потомством, в графское достоинство королевства Сардинского. На принятие означенного достоинства и пользование им в России последовало 26 января (7 февраля) 1802 года Высочайшее соизволение. По окончании Отечественной войны военный министр князь Алексей Горчаков стал давать приёмы у своей сестры графини Хвостовой. По воспоминаниям Ф. Вигеля, «у неё начались балы, и дом её, куда прежде люди хорошего тона не ездили, сделался одним из первых в Петербурге. Тяжело было бедному Димитрию Ивановичу Хвостову к авторским издержкам прибавить еще полубоярские, и это, говорят, весьма расстроило его состояние».
Литературная деятельность
В литературе граф Хвостов приобрёл репутацию бездарнейшего поэта, убеждённого при том в собственном таланте. Его страсть к стихам была настоящей графоманией. Хвостов воображал себя истинным поэтом, которого может оценить только потомство. Пушкина он снисходительно считал своим преемником. Он любил называть себя «певцом Кубры» по имени той реки, на которой находилось его имение. Хвостов пробовал свои силы во всех родах поэзии: писал драмы, оды, эпиграммы, басни, послания и т. д. Сочинения его составили семь томов и выдержали три издания, но в продаже почти не расходились. Автор обыкновенно сам скупал их и либо рассылал всем, кому мог, либо даже уничтожал. Свои сочинения он преподносил не только литераторам, но также посылал в разные учреждения, подносил митрополитам, архиереям, Аракчееву, Паскевичу и даже королю прусскому, от которого получил награду. Иногда граф Хвостов посылал свои произведения в одно учреждение в огромном количестве экземпляров; так, Академии наук он принёс в дар 900 экземпляров своей трагедии «Андромаха». Не ограничиваясь даровой рассылкой сочинений, он посылал иногда и свои бюсты.
Вошло в обыкновение, чтобы все молодые писатели об него оттачивали перо своё, и без эпиграммы на Хвостова как будто нельзя было вступить в литературное сословие; входя в лета, уступали его новым пришельцам на Парнас, и таким образом целый век молодым ребятам служил он потехой.
