Мандельштам я по лесенке приставной анализ. Павел Нерлер Михаил Гаспаров и «Мандельштамовская энциклопедия. Гаспаров и «Мандельштамовская энциклопедия»

Грамматически прикреплены, определяемое слово, предмет, породивший какие-то действия могут быть не названы - например: “Я изучил науку расставанья в простоволосых жалобах ночных”. В контексте стихотворения “Tristia” слово “простоволосые” вызывает ассоциацию с внезапным ночным прощанием, со слезами и жалобами женщин. В стихотворении “Где связанный и пригвожденный стон?..” из контекста становится ясно, что речь идет о пригвожденном к скале, обреченном на муки Прометее. “Упиралась вода в сто четыре весла” - этот образ в стихотворении “Кама” ассоциируется с каторжной галерой: путь по Каме поэт проделал под конвоем в ссылку.

Весьма устойчивый, частный образ Мандельштама: черное солнце, ночное солнце, вчерашнее солнце:

Страсти дикой и бессонной

Солнце черное уймем.

У ворот Иерусалима

Солнце черное взошло.

Я проснулся в колыбели,

Черным солнцем осиян.

Это солнце ночное хоронит

Возбужденная играми чернь...

Человек умирает, песок остывает согретый,

И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

А ночного солнца не заметишь ты.

Образ черного, ночного солнца - нередкий гость в мировой литературе, особенно религиозной. Затмение солнца - черное солнце - предвестие гибели. Эпитеты у Мандельштама обычно определяют предмет с разных сторон и могут как бы противоречить друг другу. Так, об Андрее Белом сказано “Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак” (“Стихи памяти Андрея Белого”), о Петербурге: “Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый” (“С миром державным я был лишь ребячески связан...”).

Мандельштам решает одну из труднейших задач стихового языка. Он принес из XIX века свой музыкальный стих, заключенный в особых оттенках слов:

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,

С певучим именем вмешался,

Но все растаяло, и только слабый звук

В туманной памяти остался.

Каждая перестройка мелодии у Мандельштама - это прежде всего смена смыслового строя:

И подумал: зачем будить

Удлиненных звучаний рой,

В этой вечной склоке ловить

Эолийский чудесный строй?

Смысловой строй у Мандельштама таков, что решающую роль приобретает для целого стихотворения один образ, один словарный ряд и незаметно окрашивает все другие, - это ключ для всей иерархии образов:

Я по лесенке приставной

Лез на всклоченный сеновал, Я дышал звезд млечной трухой,

Колтуном пространства дышал.

Он больше, чем кто-либо из современных поэтов, знает силу словарной окраски. Оттенками слов для него важен язык.

Слаще пенья итальянской речи

Для меня родной язык,

Ибо в нем таинственно лепечет

Чужеземных арф родник.

Вот одна “чужеземная арфа”, построенная почти без чужеземных слов:

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных.

Жуют волы, и длится ожиданье,

Последний час вигилий городских.

Достаточно маленькой чужеземной прививки для этой восприимчивой стиховой культуры, чтобы “расставанье”, “простоволосых”, “ожиданье” стали латынью вроде “вигилий”. С. Аверинцев пишет: “...Мандельштама так заманчиво понимать - и так трудно толковать”. А всегда ли есть необходимость толковать и понимать?

Так ли уж необходимо это “анатомирование” живого тела поэзии? И разве невозможно Мандельштама просто воспринимать? Многие современники наизусть цитировали яркие, мгновенно запоминающиеся строки:

Медлительнее снежных улей,

Прозрачнее окна хрусталь,

И бирюзовая вуаль

Небрежно брошена на стуле.

Ткань, опьяненная собой,

Изнеженная лаской света,

Она испытывает лето,

Как бы не тронута зимой;

И, если в ледяных алмазах

Струится вечности мороз,

Здесь - трепетание стрекоз

Быстроживущих, синеглазых.

Тематика поэзии О. Мандельштама.

Поэтическое наследие О. Мандельштама - это около 600 произведений различных жанров, тем, включая стихи для детей, шуточные стихотворения и переводы. Диапазон “блаженного наследства” у Мандельштама всеохватен. Он включает мир античности, французской и германской готики, итальянского Возрождения, диккенсовской Англии, французского классицизма и, конечно, русской поэзии... “Чужие” образы будут прорастать как зерно на благодатной почве, переиначенные им на свой лад.

I. Тема античности. Особенно остро он чувствовал античный мир:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся...

В античности он ищет опоры и спасения, ищет чего-то очень простого и в то же время самого важного и прочного в отношениях между людьми, вселяющего надежду на будущее.

На каменных отрогах Пиэрии

Водили музы первый хоровод,

Чтобы, как пчелы, лирики слепые

Нам подарили ионийский мед...

О, где же вы, святые острова,

Где не едят надломленного хлеба,

Где только мед, вино и молоко,

Скрипучий труд не омрачает неба

И колесо вращается легко?

II.Тема смерти. С первых же шагов его творчества тема о смерти стала одной из доминирующих нот в его поэзии. Уже в самых ранних стихах смерть казалась ему единственной проверкой собственной реальности:

Когда б не смерть, так никогда бы

Мне не узнать, что я живу.

Когда поэту еще не было и двадцати лет, он написал:

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

В другом стихотворении он даже отдает смерти предпочтение перед любовью:

Пусть говорят: любовь крылата,

Смерть окрыленнее стократ;

Еще душа борьбой объята,

А наши губы к ней летят.

До предела обострилась эта тема в стихах 30-х годов:

Меня преследуют две-три случайных фразы Весь день твержу: печаль моя жирна,

О Боже, как черны и синеглазы

Стрекозы смерти, как лазурь черна!

III.Тема любви. Краеугольным камнем каждого лирика является любовь. Любовь к жизни, природе, женщине. В поэзии О. Мандельштама любовная лирика занимает важное место. Она светла и целомудренна. Лирический герой Мандельштама - не любовник, скорее - нежный брат, слегка влюбленный в сестру или в “туманную монашку” (из стихотворения, посвященного Марине Цветаевой):

Целую локоть загорелый

И лба кусочек восковой.

Я знаю - он остался белый

Под смуглой прядью золотой.

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок,

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Стихотворение, посвященное О. Арбениной – это редкий случай в ранних стихах Мандельштама столь открытого, страстного проявления чувств:

Я наравне с другими

Хочу тебе служить,

От ревности сухими

Губами ворожить.

Не утоляет слово

Мне пересохших уст,

И без тебя мне снова

Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,

Но я тебя хочу,

И сам себя несу я

Как жертву палачу.

Тебя не назову я

Ни радость, ни любовь;

На дикую, чужую

Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,

И я скажу тебе:

Не радость, а мученье

Я нахожу в тебе.

И, словно преступленье,

Меня к тебе влечет

Искусанный, в смятеньи,

Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее:

Мне страшно без тебя,

Я никогда сильнее

Не чувствовал тебя,

И всё, чего хочу я,

Я вижу наяву.

Я больше не ревную,

Но я тебя зову.

Однако О. Мандельштам был одним из немногих поэтов, посвящавших стихи женам. Даже стихотворение 1937 года, написанное незадолго перед гибелью, похоже на послание влюбленного:

Твой зрачок в небесной корке,

Обращенный вдаль и ниц,

Защищают оговорки

Слабых чующих ресниц.

Будет он обожествленный

Долго жить в родной стране Омут ока удивленный, Кинь его вдогонку мне.

Он глядит уже охотно

В мимолетные века Светлый, радужный, бесплотный,

Умоляющий пока.

Только Мандельштам умел так совмещать горечь и восхищение:

Еще не умер ты, еще ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин

И мглой, и голодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утешен –

Благословенны дни и ночи те

И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай собак и ветер косит,

И беден тон, кто, сам полуживой,

У тени милостыни просит.

IV.Тема Петербурга. Петербург для Мандельштама - город, в котором прошли его детство и молодость. Тема Петербурга проходит через все творчество поэта. Она отчетливо проявилась в первом сборнике “Камень” (1908-1915). Например, “Петербургские строфы”, “Адмиралтейство”, “На площадь выбежав, свободен...”, “Дворцовая площадь”. Во втором сборнике “Tristia” также присутствует тема северной столицы: “В Петрополе прозрачном бы умрем...”, “На страшной высоте блуждающий огонь...”, “В Петербурге мы сойдемся снова...”. Позднее петербургские мотивы по-разному звучат в стихотворениях “Я вернулся в мой город, знакомый до слез...”, “С миром державным я был лишь ребячески связан...”. Наиболее позднее произведение мандельштамовской лирики содержащее отсылку к Петербургу, - стихотворение “На мертвых ресницах Исакий замерз...”. Поэт легко и охотно оперирует всеми известными реалиями петербургского зодчества, которые в сознании русских людей стали эмблемами северной столицы. Его “Адмиралтейство”, “Дворцовая площадь”, Казанский собор хранят достоверность деталей, но узнаваемость традиционных реалий не мешает своеобразной мандельштамовской пластике Петербурга. Хотелось бы обратить внимание на свойственную Мандельштаму перекличку античности и современности, темы Рима и Петербурга. Например, в стихотворении о Казанском соборе, построенном русским архитектором А.Н. Воронихиным:

На площадь выбежав, свободен

Стал колоннады полукруг, И распластался храм Господень,

Как легкий крестовик-паук.

А зодчий не был итальянец,

Но русский в Риме, - ту, так что ж!

Ты каждый раз, как иностранец,

Сквозь рощу портиков идешь.

И храма маленькое тело

Одушевленнее стократ

Гиганта, что скалою целой

К земле беспомощно прижат!

Казанский собор увиден как бы с высоты птичьего полета: “И распластался

храм Господень, как легкий крестовик-паук”. Собор построен в Петербурге,

поэтому может вызвать недоумение строка: “Но русский в Риме...” Однако,

если знать, что Воронихин для своего творения избрал образцом любимый

Мандельштамом собор св. Петра в Риме, все становится на место. Понятными оказываются и слова об “иностранце”, проходящем сквозь “рощу портиков”. Стихотворение интересно и своей образной структурой. Собор представляет собой развернутую полукольцом гигантскую колоннаду (дерзкое сравнение: храм Господень уподоблен насекомому, традиционно далекому от понятий высокого, прекрасного, благородного - “крестовик-паук”). Сам же храм занимает примерно десятую часть от общей площади строения (“храма маленькое тело”). В своеобразном петербургско-ленинградском альманахе* XX в., начатом Блоком, продолженном стихами Пастернака и Ахматовой, Мандельштаму принадлежит особая страница. Мастерский, узнаваемый, прихотливый, точный не сходством черт и пропорций, а внутренней логикой и энергией проницания Петербург Мандельштама - страница, без которой немыслима поэзия, без которой сам город становится обездоленней и бедней.

V.Политическая тема звучала в поэзии Мандельштама еще до революции.

Европа цезарей! С тех пор как в Бонапарта

Гусиное перо направил Меттерних Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта!

По словам А. Ахматовой, “революцию Мандельштам встретил вполне

сложившимся поэтом... Он одним из первых стал писать стихи на гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово народ не случайно фигурирует в его стихах”. Для Мандельштама сущность новой власти обнажилась с первых дней, и он ощутил роковой смысл несовместимости с нею.

На площади с броневиками

Я вижу человека: он

Волков пугает головнями Свобода, равенство, закон!

Он принимает идеалы революции, но отвергает власть, которая их

фальсифицирует.

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы,

И ощетинился убийца-броневик

И пулеметчик низколобый, - Керенского распять! - потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

И сердце биться перестало!

В пору первого, ошеломляющего разочарования революцией, глядя выше

текущей по улице крови, О. Мандельштам написал “Сумерки свободы” своеобразный “гимн” революции.

Прославим, братья, сумерки свободы, Великий сумеречный год.

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы,

О солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

В ком сердце есть, тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Ну что ж, попробуем огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи.

Как плугом, океан деля,

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Поэт готов добровольно присоединиться к усилиям тех, кто пытается

двинуть человечество в новом, неведомом направлении: “Ну что ж,

попробуем огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля...” Но он знает,

что наступили “сумерки свободы” и “мы будет помнить и в летейской стуже,

что десяти небес нам стоила земля!” В этой оде - явная готовность принять революцию, при полном сознании размеров уплаты. Быть пассивной, безличной жертвой, “неизвестным солдатом” колеса истории он не хотел и не мог, и вступил в беспримерный поединок со всем своим временем. Поэзия Мандельштама в начале 30-х годов становится поэзией вызова:

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей, Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей,

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

Мандельштам оказался первым, и, пожалуй, единственным поэтом в стране,

кто в 30-е годы написал о голоде в Крыму, на Украине, Кубани.

Холодная весна. Голодный Старый Крым.

Как бы при Врангеле - такой же виноватый.

Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,

Такой же серенький, кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль Деревья, почками набухшие на малость,

Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость

Вчерашней глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца.

Стихи как будто лишены гневных мотивов, но в самой атмосфере

заторможенности, словно замершей, “не узнающей своего лица” природы

сквозит отчаяние. И конечно же, стихотворение не могло быть напечатано,

В том же 1933 г. О. Мандельштам, первый и единственный из живущих и

признанных в стране поэтов, написал антисталинские стихи, за которые ему

пришлось заплатить самую дорогую цену - цену жизни.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову кует за указом указ Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Кто ни казнь у него - то малина

И широкая грудь осетина.

Мандельштам не был политиком или, скажем, певцом социализма, но он никогда не был и антисоветчиком. Антисталинское стихотворение – не означает антисоветское. Может быть, Мандельштам оказался интуитивно прозорливее и мудрее многих, увидев антигуманную, антинародную сущность деятельности кремлевских властителей. Поэт оказался первым критиком культа личности - задолго до того, как это явление было обозначено политиками. Естественно, что за такое противостояние власти поэт не мог не опасаться репрессий.

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь – за Твою рабу –

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Страхом пронизано и стихотворение “Ленинград”:

Петербург, я еще не хочу умирать...

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Заключение.

В начале - середине тридцатых годов стихи О. Мандельштама были известны

лишь узкому кругу. Этот круг знатоков и любителей поэзии постепенно

увеличивался, хотя официальной литературой О. Мандельштам и его творчество в расчет не принимались. Они были отнесены к элитарной периферии. По замыслу высокопоставленных литературных и нелитературных чиновников, поэт обречен был находиться в глубокой тени и хранить молчание. О. Мандельштам говорил жене: “К стихам у нас относятся серьезно - за них убивают”. Он знал цену своему дару. Знал, что родился с клеймом поэта. Поэзия - не должность, не профессия. Поэзия - это “никуда не деться”. Когда шли стихи, было похоже на одержимость. Готовое стихотворение было радостью, освобождением, “выпрямительным вздохом”. Труд поэта был для него настолько высокой ценностью, что в сравнении с ним литературные мытарства и постоянные бытовые лишения казались пустяками. Мандельштам знал чутьем поэта, что его подвигу, одновременно нравственному и творческому, готовится венец нетленной славы.

Не кладите же мне, не кладите

Остроласковый лавр на виски,

Лучше сердце мое расколите

Вы на синего звона куски.

И когда я умру, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Чтоб раздался и шире и выше

Отклик неба во всю мою грудь.

Я считаю, что наиболее ярко и справедливо об Осипе Мандельштаме написала Е.М. Тагер:

Нетленной мысли исповедник,

Господней милостью певец,

Стиха чеканного наследник,

Последний пушкинский птенец...

Он шел, покорный высшим силам,

Вослед горящего столпа.

Над чудаком, больным и хилым,

Смеялась резвая толпа.

В холодном хоре дифирамбов

Его запев не прозвучал;

Лишь Океан дыханью ямбов

Дыханьем бури отвечал.

Лишь он, Великий, темноводный,

Пропел последнюю хвалу

Тому, кто был душой свободной

Подобен ветру и орлу.

Несокрушимей сводов храма

Алмазный снег, сапфирный лед, И полюс в память Мандельштама

Сиянья северные льет.

Словарь терминов.

Ода - поэтическое произведение, отличающееся торжественностью и возвышенностью.

Альманах - разновидность сериального издания, продолжающийся сборник литературно-художественных и/или научно-популярных произведений, объединённых по какому-либо признаку.

Рецензия (рецензирование) - разбор и оценка нового художественного (литературного, театрального, музыкального, кинематографического и т. д.), научного или научно-популярного произведения; жанр газетно-журнальной публицистики и литературной критики другими людьми, являющимися экспертами в этой области. Цель рецензирования - удостовериться и в необходимых случаях добиться от автора следования стандартам, принятых в конкретной области или науке в целом. Публикации произведений, не прошедших рецензирования, часто воспринимаются с недоверчивостью профессионалами во многих областях.

Рефрен - в литературе, определённое слово или словосочетание, неоднократно повторяющийся на протяжении произведения. В поэзии рефреном может являться строка или несколько строк.

Коммерсант - лицо, занимающееся частной торговлей, осуществляющее торговое предпринимательство.

Библиография - отрасль научной и практической деятельности, занимающаяся

Особое место в поэтическом наследии Мандельштама занимают лирические монтажные композиции «Соломинка» (1916), «Я не знаю, с каких пор...» и «Я по лесенке приставной...» (1922), «Ариост» (1933— 1935), «..» (1937).

Эти, по слову их автора, «двойчатки» представляют собой своеобразные палимпсесты: во вторых текстах сохраняется целый ряд стихов, полустиший, отдельных слов, уже употребленных в первом тексте (второе стихотворение «Соломинки» состоит более чем на половину из такого рода повторов).

В палимпсестных микроциклах такого рода эффект проступания первоначального текста сквозь обновленный напоминает соотношение черновика с чистовиком (ср.: Я скажу это начерно, шепотом, / Потому что еще не пора) и создает концептуально значимое семантическое напряжение между двумя стихотворениями. Сведение их в один текст или разведение в два самостоятельных текста привело бы к утрате такого напряжения.

Сам поэт называл непрямой путь к поэтической цели «законом парусного лавирования», которым, на его взгляд, искусно владел Данте: «Черновики никогда не уничтожаются. <...> Сохранность черновика — закон сохранения энергетики произведения. Для того чтобы прийти к цели, нужно принять и учесть ветер, дующий в несколько иную сторону».

Монтажное объединение «черновика» с «чистовиком» приходится анализировать как единое произведение, не упуская при этом из виду, что мы имеем дело не с одной, а с двумя завершенностями: предварительной и окончательной.

Рассмотрим «высокое парусное искусство» непрямых художественных высказываний, о котором Мандельштам размышлял в «Разговоре о Данте», на следующем примере из его собственной лирики:

Заблудился я в небе — что делать?

Атлетических дисков, звенеть.
Не разнять меня с жизнью: ей снится
Убивать и сейчас же ласкать,
Чтобы в уши, в глаза и в глазницы
Флорентийская била тоска.
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски,
Лучше сердце мое расколите
Вы на синего звона куски...
И когда я умру, отслуживши,
Всех живущих прижизненный друг,
Пусть раздастся и шире и выше —
Отклик неба — во всю мою грудь.
Заблудился я в небе — что делать?
Тот, кому оно близко, — ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков, звенеть,
Задыхаться, чернеть, голубеть.
Если я не вчерашний, не зряшний, —
Ты, который стоишь надо мной,
Если ты виночерпий и чашник —
Дай мне силу без пены пустой
Выпить здравье кружащейся башни —
Рукопашной лазури шальной.
Голубятни, черноты, скворешни,
Самых синих теней образцы, —
Лед весенний, лед вышний, лед вешний —
Облака, обаянья борцы, —
Тише: тучу ведут под уздцы!

Общее начало обоих текстов создает лирическую ситуацию раздорожья, путевой развилки между смиренным нисхождением и гордым восхождением. На первом пути лирический субъект отказывается от венчаемого остроласковым лавром воспарения к поэтическим высотам, отказывается от дантовской линии творческого поведения — ради идиллической причастности к земной жизни. Здесь ему достаточно небесного отклика на его земное бытие.

В строфике второго стихотворении не случайно появляются терцины: лирический субъект примеряется к героическому пути Данте. Это означает в его понимании обращение к поэтической мужественности, к скачке по ступенями Дантовых небес, к рыцарственному служению словом высшим силам бытия.

Если первое стихотворение знаменует отказ от позиции поэтического борения ради дружеского единения со всеми живущими, то второе заключает в себе пересмотр этого решения: жажду испытания на незряшность, прошение о высокой роли в миропорядке, готовность к горней рукопашной, готовность оседлать боевого Пегаса (в символическом облике облака-борца).

Эти два самоопределения лирического героя иерархически соотнесены (как менее достойное и более достойное) авторской интенцией, проявляющейся не только в последовательности субтекстов микроцикла, но и в особенностях организации различных уровней двусоставного художественного целого. Остановимся на моментах его субъектной организации.

Оба стихотворения содержат по 16 строк, однако их строфическая композиция заметно разнится: срединные катрены преобразуются в дантовы терцеты, а начальный и конечный утяжеляются до пятистиший. Складывается композиция одновременно и более симметричная в противовес простому ряду четверостиший и более напряженная, взрывная. Она выделяет девятый стих, приходящийся на разлом между терцетами и отсылающий к Дантову числу девять. Именно в девятом стихе первого субтекста содержался отказ от притязаний на героическую долю поэта (Не кладите...), тогда как в этом месте второго стиха как раз и звучит возвращенное притязание: Дай мне силу...

Эти ключевые начальные слова девятого стиха второго стихотворения отмечены и ритмическим курсивом: два сверхсхемных ударения в первой стопе. Ритмический курсив противоположного свойства — трибрахий (отсутствие ударений) в начальной стопе — выделяет тринадцатый стих первого субтекста: И когда я умру, отслуживши... Семантическая контрастность (векторы восхождения к силе и нисхождения к смерти) этих ритмически оппозиционных строк очевидна.

Наиболее существенным для рассматриваемого микроцикла следует признать еще один ритмический курсив — перемещение ударения в первой стопе трехстопного анапеста на начальный слог.

Этим необычным ритмическим рисунком отмечен седьмой стих второго субтекста: Ты, который стоишь надо мной...

По своей семантике данная строка контрастна пятому стиху первого субтекста: Не разнять меня с жизнью: ей снится... (горизонтальной корреляции со спящей жизнью противополагается вертикальная — с Богом). Характерно, что в ритмотектонике микроцикла строка о жизни тоже выделена: ее ритмический рисунок совпадает только лишь с начальной вопросительной строкой обоих стихотворений. Таким образом, нераздельность с жизнью не является выходом, не может служить ответом на вопрос что делать! Достойный ответ подыскивается во втором субтексте.

При рассмотрении в аспекте поэтической глоссализации части микроцикла также оказываются несколько разнящимися своими фонологическими структурами.

В ударных положениях первого субтекста доминирует фонема И. Она встречается 20 раз (при 14 ударных А). Во втором стихотворении конструктивные роли этих фонем уравниваются: повторяемость И ослабляется до 16, тогда как повторы ударной А возрастают до 17 и формально выводят ее на лидирующую позицию.

Титульным словом анаграмматического повтора И в первом стихотворении является, несомненно, жизнь. Подкрепленный еще 16 гласными верхнего подъема (фонема У семантизирована, в частности, словом живущих) этот повтор явственно доминирует над фонемой А, которая здесь, как и в большинстве стихотворений на русском языке, анаграмматически представляет лирическое Я.

Отдача себя жизни и неизбежной в ее конце смерти (умру) прозрачно мотивирует такое соотношение ключевых гласных «черновика».

В «чистовике» анализируемой «двойчатки» фонема И семантизирована иначе — обращением к Богу (горнему Ты), который в контексте микроцикла выступает окказиональным антонимом дольней жизни. При этом анаграмма лирического Я активизирована и уравновешена с ассонансной анаграммой Ты. Отмеченные смещения фонологической структуры текста не являются резкими, альтернативными, но тем не менее достаточно явственно манифестируют перемену позиции лирического субъекта.

В консонантной подсистеме рассматриваемой структуры привлекают внимание следующие тенденции перехода от «черновика» к «чистовику»: сокращение количества свистящих фонем (с 34 до 26), рост числа шипящих (с 15 до 21), а также Н (с 21 до 27). И эти тенденции анаграмматически семантизированы.

Повтор З/С, наиболее сгущенный во второй строфе первого субтекста (12), соотносится с ностальгическим мотивом флорентийской тоски, переполняющей глаза и глазницы. Очевидно, что данный повтор во втором стихотворении в соответствии с его смыслом должен был быть ослаблен.

Понятно и нагнетание шипящих во втором субтексте (пик этого повтора также приходится на вторую строфу). Титульными словами анафамматизации шипящих здесь выступают неожиданные поэтические предикации Бога: виночерпий и чашник, тогда как ключевое слово «черновика» — жизнь — объединяло в себе шипящую и свистящую согласные.

Наконец, нарастание повторов фонемы Н ведет к еще одному ритмическому курсиву текста — строке о тверди небесной: лед весенний, лед вышний, лед вешний, — тверди, знаменующей горнюю направленность поэтического порыва, собственно, и составляющего содержание переиначивания первоначального текста.

Главенствующая роль второй части «двойчатки» очевидна. Достаточно поменять стихотворения местами, и мы получим диаметрально противоположный итоговый смысл. Но, сохранив в качестве чистовика только второй текст и отбросив первый как черновой вариант, мы радикально ослабим энергию волевого выбора лирического «я». Ностальгическая тоска личности по земной дружественности всем живущим не отменяется вторым текстом: она приносится в жертву сверхличному порыву как самое дорогое.

Своеобразная архитектоника «строительной жертвы» такого рода составляет двуединую архитектонику художественной целостности этого циклоидного палимпсеста. Данный пример наглядно иллюстрирует начальную ступень перехода от единичного художественного целого — к циклическому.

Тюпа В.И. — Анализ художественного текста — М., 2009 г.

Осип Мандельштам
Я по лесенке приставной...
(читает автор)

Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал,-
Я дышал звёзд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал.

И подумал: зачем будить
Удлиненных звучаний рой,
В этой вечной склоке ловить
Эолийский чудесный строй?

Звёзд в ковше медведицы семь.
Добрых чувств на земле пять.
Набухает, звенит темь
И растёт и звенит опять.

Распряжённый огромный воз
Поперёк вселенной торчит.
Сеновала древний хаос
Защекочет, запорошит...

Не своей чешуёй шуршим,
Против шерсти мира поём.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.

Из гнезда упавших щеглов
Косари приносят назад,-
Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.

Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростились; одна - скрепясь,
А другая - в заумный сон.

Он родился 15 января 1801 года в Варшаве. Отец его был неудачливым коммерсантом, мать - интеллигентной женщиной. Детство и юность поэта прошли в Петербурге и в соседнем Павловске - мы многое можем узнать о том. В юности Мандельштам много путешествовал: побывал в Париже - там увлекся творчеством французских поэтов-символистов, один год учился в Гейдельбергском университете, в Германии. В 1911 -м поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, однако так и не окончил его. Отношение Мандельштама к университетским занятиям было слишком « по¬этическим»; грамматические формы приводили его в восторг, служили поводом и темой для новых стихов, а профессора, увы, требовали совсем другого.
Первые стихи Осипа Мандельштама появились в печати в 1910 году. Он познакомился с Николаем Гумилевым и вскоре вошел в возглавляемую им группу «Цех поэтов», литературное объединение акмеистов, чьи воззрения и принципы Мандельштам пыл¬ко защищал. Однако творчество его уже тогда не укладывалось в строгие рамки одного какого-нибудь литературного направления. В 1913 году вышел первый сборник стихов Мандельштама – «Камень», в 1922-м – второй, «Tristia», в 1926-м - книга прозы. Осип Мандельштам занял в литературе почетное место мастера. Его ценили знатоки, им увлекалась молодежь, ему пытались под¬ражать, его книги переиздавались: в 1928-м вышли в свет и собрание стихотворений и сборник литературно-критических ста¬тей. Критики признавала высокое мастерство, глубину и совершенство его творчества, однако не забывала подчеркивать «несовременность» и «несозвучность эпохе». Вспомним, что это была за эпоха. Начало зловещей сталинщины. Великий вождь всех времен и народов лучший друг детей, физкультурников и железнодорожников, любил как говорят, поэзию. В юности он отдал дань сочинительству. Не исключено, что он верил в мистическую силу поэтического слова поэтов обрекал на нищету, отнимая у них близких возможность печататься, однако на убиение «небожителей» решался не всегда. Но тех, кто поднял против него поэтическое слово он уничтожал: великий вождь знал цену слов. Мандельштам поднял - и погиб.
Впервые он был арестован 13 мая 1934 года. Поводом послужило стихотворение – «Мы живем, под собою не чуя страны…» Сейчас оно широко известно, a в то время смертельно опасным было не только хранить текст, не только прочитать его вслух, но даже выслушать. Зa арестом последовали ссылка в Черзынь, где поэт пытался покончить с собой, выбросившись из окна: затем в Воронеж. Короткая передышка, новый арест и смерть в лагере под Вла¬дивостоком. Он скончался 27 декабря 1938 года и лишь весной был похоронен - в обшей могиле.
Стихи и прозу Мандельштама запрещалось печатать, цитировать, помнить, знать. Имя его вычеркнули из литературы, все было сделано для того, чтобы предать забвению его стихи. Однако тут могущество сталинской системы оказалось бессильным. Стихи переписывали, выучивали наизусть, читали. Пусть за плотно закрытыми дверями, пусть не в полный голос, но - читали. Переписывая, делали ошибки, пропускали строчки - тайное распространение не проходит без потерь. Но хранился и пол¬ный, в правильном порядке расположенный текст, составленный вдовой поэта Надеждой Яковлевной Мандельштам и переданный ею в надежные руки. Стихи жили, стихи звучали, стихи, отвергнутые официозной критикой за несовременность, были нужны современникам. А ведь это трудные стихи! Они не идут навстречу читателю, они требуют работы ума и души, тонкости восприятия и не¬малых знаний. Раскрываются они медленно и никогда не рас¬пахиваются настежь - тайна дремлет на дне каждого из них. Их сложная образность, их ассоциативные связи, многозначность слов и целых строчек никогда не дают читателю уверенности в том, что он правильно понял поэта. Поэтому так важна, так интересна каждая новая трактовка. Чтение вслух - всегда трактовка. Пластинка «Венок Мандельштаму» дает уникальную возможность не только услышать в авторском исполнении стихи Семена Липкина, Инны Лиснянской, Беллы Ахмадулиной, Александра Кушнера, услышать голос Ли¬дии Чуковской, но и познакомиться с их чтением, их прочтением Мандельштама.

Нам не известно точное место последнего упокоения Марины Цветаевой, нам неведомо, где похоронены поэты, погибшие в недрах ГУЛАГА, нет могильного холма у Осипа Мандельштама. Венок, сплетенный такому поэту такими руками. нам некуда положить. Но венок существует, и в нем оживает пророческая строка Мальдештама:
«Чужая речь мне будет оболочкой...»

Софья Богатырева

Впервые же параллель "лирический герой - щегол" появилась в последних двух строфах стихотворения 1922 года "Я по лесенке приставной...":

...Из гнезда упавших щеглов Косари приносят назад, - Из горящих вырвусь рядов И вернусь в родной звукоряд. Чтобы розовой крови связь И травы сухорукий звон Распростились: одна - скрепясь, А другая - в заумный сон.

Здесь щегол, выпавший из гнезда, - это нелогичность, временная неправильность мира, символ разрушенной, но требующей восстановления гармонии. В одном ряду в этом стихотворении находятся "щегол", "звукоряд" (гармонично звучащая мелодия), "розовой крови связь", которая должна скрепиться и восторжествовать над "сухоруким", безжизненным "звоном травы".

В стихотворениях 1936 года о щегле образ щегла-щеголя с его изысканным пестрым оперением занимает все пространство произведения:

Мой щегол, я голову закину - Поглядим на мир вдвоем: Зимний день, колючий, как мякина, Так ли жестк в зрачке твоем? Хвостик лодкой, перья - черно-желты, Ниже клюва в краску влит - Сознаешь ли, до чего, щегол, ты, До чего ты щегловит? Что за воздух у него в надлобье: Черн и красен, желт и бел! - В обе стороны он в оба смотрит - в обе! Не посмотрит, улетел. Декабрь 1936 Воронеж

А в варианте этого стихотворения поэт прямо уподобляет себя щеглу:

Детский рот жует мякину, Улыбается, жуя, Словно щеголь, голову закину, И щегла увижу я - Он распрыгался черничной дробью, Мечет бусинками глаз - Я откликнусь моему подобью: Жить щеглу - вот мой указ! 11 1936

Итак, в поэтическом интертексте Мандельштама сталкиваются два символических образа, две модели творческого поведения: "подобье" самого Мандельштама - "щегол" (а также его вариант, образ-интертекстема - щелкунчик) - и "скворец". В мандельштамовской птичьей символике - это две взаимоисключающие модели творческого поведения. "Скворец" не может быть лирическим двойником подлинного поэта. О скворцах в соответствующих справочниках находим: "...хорошо поют". Но далее о них - совершенно неприемлемое для Мандельштама: "У некоторых развито звукоподражание" 11 . У Мандельштама не было "развито звукоподражание"! И потому его лирический двойник - щегол, песни которого - "звонкие трели".

Сходство Мандельштама со щеглом отмечали и на уровне поэтики, стилистики, ритма стихов, особенно стихов поздних. О позднем Мандельштаме, о смене ритма, стилистики его поэзии в сравнении с ранней поэзией замечательно написал И. Бродский: "Его величественное, задумчивое цезурированное течение сменилось быстрым, резким, бормочущим движением. Мандельштаму сделалась свойственна поэзия высокой скорости и оголенных нервов, иногда загадочная, с многочисленными перепрыгиваниями через самоочевидное, поэзия как бы с усеченным синтаксисом. И все же на этом пути она стала подобной песне не барда, а птицы с пронзительными непредсказуемыми переливами и тонами, чем-то наподобие тремоло 12 щегла" 13 .

И наконец, значимой для Мандельштама, с его укорененностью в мировой культуре (в отличие, например, от М. Цветаевой, которую не возможно представить вне стихии любви, или С. Есенина, невозможного без русской природы), могла быть и еще одна причина, по которой щегол был поэту особенно близок: по принятой в средние века аллегории щегол был символом крестных мук Иисуса Христа 14 .

"Щелкунчик", "щегол" (в отличие от "скворца") - это автохарактеристика собственной судьбы Мандельштама, его крестного пути. Не без печали и сожалений, но твердо и бесповоротно принимает Мандельштам из рук судьбы "щегленка"... "И как птица эта, он оказался мишенью для любого вида камней, щедро швыряемых в него отчизной..." 15

Осип Мандельштам
Я по лесенке приставной...
(читает автор)

Я по лесенке приставной
Лез на всклоченный сеновал,-
Я дышал звёзд млечных трухой,
Колтуном пространства дышал.

И подумал: зачем будить
Удлиненных звучаний рой,
В этой вечной склоке ловить
Эолийский чудесный строй?

Звёзд в ковше медведицы семь.
Добрых чувств на земле пять.
Набухает, звенит темь
И растёт и звенит опять.

Распряжённый огромный воз
Поперёк вселенной торчит.
Сеновала древний хаос
Защекочет, запорошит...

Не своей чешуёй шуршим,
Против шерсти мира поём.
Лиру строим, словно спешим
Обрасти косматым руном.

Из гнезда упавших щеглов
Косари приносят назад,-
Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.

Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростились; одна - скрепясь,
А другая - в заумный сон.

Он родился 15 января 1801 года в Варшаве. Отец его был неудачливым коммерсантом, мать - интеллигентной женщиной. Детство и юность поэта прошли в Петербурге и в соседнем Павловске - мы многое можем узнать о том. В юности Мандельштам много путешествовал: побывал в Париже - там увлекся творчеством французских поэтов-символистов, один год учился в Гейдельбергском университете, в Германии. В 1911 -м поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, однако так и не окончил его. Отношение Мандельштама к университетским занятиям было слишком « по¬этическим»; грамматические формы приводили его в восторг, служили поводом и темой для новых стихов, а профессора, увы, требовали совсем другого.
Первые стихи Осипа Мандельштама появились в печати в 1910 году. Он познакомился с Николаем Гумилевым и вскоре вошел в возглавляемую им группу «Цех поэтов», литературное объединение акмеистов, чьи воззрения и принципы Мандельштам пыл¬ко защищал. Однако творчество его уже тогда не укладывалось в строгие рамки одного какого-нибудь литературного направления. В 1913 году вышел первый сборник стихов Мандельштама – «Камень», в 1922-м – второй, «Tristia», в 1926-м - книга прозы. Осип Мандельштам занял в литературе почетное место мастера. Его ценили знатоки, им увлекалась молодежь, ему пытались под¬ражать, его книги переиздавались: в 1928-м вышли в свет и собрание стихотворений и сборник литературно-критических ста¬тей. Критики признавала высокое мастерство, глубину и совершенство его творчества, однако не забывала подчеркивать «несовременность» и «несозвучность эпохе». Вспомним, что это была за эпоха. Начало зловещей сталинщины. Великий вождь всех времен и народов лучший друг детей, физкультурников и железнодорожников, любил как говорят, поэзию. В юности он отдал дань сочинительству. Не исключено, что он верил в мистическую силу поэтического слова поэтов обрекал на нищету, отнимая у них близких возможность печататься, однако на убиение «небожителей» решался не всегда. Но тех, кто поднял против него поэтическое слово он уничтожал: великий вождь знал цену слов. Мандельштам поднял - и погиб.
Впервые он был арестован 13 мая 1934 года. Поводом послужило стихотворение – «Мы живем, под собою не чуя страны…» Сейчас оно широко известно, a в то время смертельно опасным было не только хранить текст, не только прочитать его вслух, но даже выслушать. Зa арестом последовали ссылка в Черзынь, где поэт пытался покончить с собой, выбросившись из окна: затем в Воронеж. Короткая передышка, новый арест и смерть в лагере под Вла¬дивостоком. Он скончался 27 декабря 1938 года и лишь весной был похоронен - в обшей могиле.
Стихи и прозу Мандельштама запрещалось печатать, цитировать, помнить, знать. Имя его вычеркнули из литературы, все было сделано для того, чтобы предать забвению его стихи. Однако тут могущество сталинской системы оказалось бессильным. Стихи переписывали, выучивали наизусть, читали. Пусть за плотно закрытыми дверями, пусть не в полный голос, но - читали. Переписывая, делали ошибки, пропускали строчки - тайное распространение не проходит без потерь. Но хранился и пол¬ный, в правильном порядке расположенный текст, составленный вдовой поэта Надеждой Яковлевной Мандельштам и переданный ею в надежные руки. Стихи жили, стихи звучали, стихи, отвергнутые официозной критикой за несовременность, были нужны современникам. А ведь это трудные стихи! Они не идут навстречу читателю, они требуют работы ума и души, тонкости восприятия и не¬малых знаний. Раскрываются они медленно и никогда не рас¬пахиваются настежь - тайна дремлет на дне каждого из них. Их сложная образность, их ассоциативные связи, многозначность слов и целых строчек никогда не дают читателю уверенности в том, что он правильно понял поэта. Поэтому так важна, так интересна каждая новая трактовка. Чтение вслух - всегда трактовка. Пластинка «Венок Мандельштаму» дает уникальную возможность не только услышать в авторском исполнении стихи Семена Липкина, Инны Лиснянской, Беллы Ахмадулиной, Александра Кушнера, услышать голос Ли¬дии Чуковской, но и познакомиться с их чтением, их прочтением Мандельштама.

Нам не известно точное место последнего упокоения Марины Цветаевой, нам неведомо, где похоронены поэты, погибшие в недрах ГУЛАГА, нет могильного холма у Осипа Мандельштама. Венок, сплетенный такому поэту такими руками. нам некуда положить. Но венок существует, и в нем оживает пророческая строка Мальдештама:
«Чужая речь мне будет оболочкой...»

Софья Богатырева