Что попросил солдат перед смертью огниво. Последние слова знаменитых людей перед смертью. Арест семьи Людовика XVI в Варенне

Самым жестоким и мучительным казням в Средневековье подвергали мятежников, злоумышлявших против царской или королевской власти. Чтобы другим неповадно было, над ними как только не издевались, чтобы смерть показалась мятежникам счастливым избавлением от мук.

Иосиф Генесня в «Истории царств» описывает печальную участь Фомы Славянина поднявшего восстание против византийского императора в IX веке. Хотя нет точных данных о происхождении Фомы, но в истории он остался как «Славянин».

Восставших византийский император осадил в городе Аркадиополе и подверг их мукам голода. Сначала мятежники вынуждены были есть зловонные туши умерших лошадей, потом их шкуры. А когда есть стало совсем нечего, мятежники схватили Фому Славянина и выдали его императору. Тот с радостью попрал шею Фомы ногами и приказал отрубить ему обе руки и ноги, после чего посадить на кол.

Печальная участь постигла и Бабека из Азербайджана, поднявшего восстание против арабского халифа. Возглавив хуррамитскую общину, Бабек заронил в сердцах хуррамитов идею по освобождению от арабского господства, уничтожению ислама и восстановлению религии предков - зороастризма. Освободительная война азербайджанского народа протекала по обычному для Азии сценарию – вырезанию противника. Сначала восставшие хуррамиты вырезали всех арабов в окрестностях Базза. Потом начали резать их и в других областях. Когда Бабек за 20 лет овладел почти всех территорией Азербайджана, на его счету значилось уже свыше 200 тысяч казненных и лишь только около 10 тысяч человек взятых в плен.

Халиф Мутасим поручил войну с Бабеком своему полководцу Афшину. Тот, проявив хитрость, заманил Бабека в засаду и там разбил его армию, уничтожив свыше 80 тысяч азербайджанцев. Бабек бежал и укрылся у своего союзника, князя Хачена Сахла Смбатяна. Тот выдал беглеца арабам, но сделал это так, чтобы Бабек был схвачен посланным Афшином отрядом во время устроенной Сахлом охоты. За предательство Смбатян получил от халифа поистине царскую награду: право царской властью управлять Арменией, Иверией и Алуанком.

Казнь Бабека халиф превратил в фантастическое шоу, аналогов которому трудно найти в мире.

Доставленным в столицу Халифата город Самарру Бабека и его брату Абдаллаху сначала дают вкусить царские почести. Их одевают в царские одежды, обшитые жемчугами и драгоценными камнями. Потом Бабека сажают на громадного серого слона, подаренного царём Индии, а Абдаллаха - на великолепную бактрийскую верблюдицу. В таком виде они следуют к дворцу халифа под конвоем арабских воинов, одетых в праздничные одежды.

Казнь по описанию М. Томара получилась красивой и чрезвычайно жестокой:

«Бесчисленные дворцовые постройки, составлявшие сами по себе целый город, были все украшены драгоценными коврами. Во дворе перед дворцом на золотых цепях были прикованы сотни львов. По залам дворца была расставлена личная гвардия халифа в драгоценном вооружении, затем семь тысяч белых рабов и семьсот высших придворных чинов. Стены были обвешаны десятью тысячами позолоченных панцирей и дорогим оружием. Пленников вслед за полководцем повели через знаменитую залу, где посредине мраморного бассейна стояло дерево с восемнадцатью ветками, сделанными целиком из золота; на нём сидели золотые птицы, у которых вместо глаз блестели драгоценные каменья. Наконец они вошли в тронный зал, убранный великолепными коврами исключительной редкости и ценности.

Мутасим восседал на троне. Перед ним была разостлана „кожа казней“ и стоял палач. Казни совершались по старому обычаю, на куске кожи в присутствии халифа. Когда подошёл Афшин, халиф посадил его вблизи себя на почётное место. Затем подвели к трону Бабека. У Бабека был палач по имени Нуднуд. В столицу Афшин привёз его вместе с другими пленными. Ему и поручил Мутасим казнь Бабека и его брата Абдаллаха.

С Бабека снимают одежду и раздевают догола. После этого палач отрубает ему правую руку и ударяет этой рукой несколько раз Бабека по лицу, то же делает с левой рукой. Затем палач отрубает ему обе ноги. Потом ему вспарывают живот и только после этого ему отрубают голову».

Однако есть и другие свидетельства, что голову Бабеку отрубили только после смерти. А до этого зашили его в сырую бычью кожу, чтобы оба коровьих рога пришлись к заушным впадинам. Зашитого в мешок Бабека повесили еще живым, он страдал пока кожа сохла и умер в мучениях.

После этого туловище азербайджанского мятежника прибили к кресту и выставили на окраине Самарры, это место с тех пор называется «Крест Бабека». Голову же бунтовщика перевозили из города в город для устрашения их жителей.

Победивший Бабека полководец Афшин обрел своим воинским успехом слишком большую славу в народе. Халиф его сначала озолотил, наградив двумя миллионами дирхемов. А потом бросил в тюрьму, где Афшина уморили голодом и жаждой.

Бабек же до сих пор почитается в Азербайджане как национальный герой. Ему ставят памятники, а его именем называют улицы.

Страшной расправе был подвергнут руководитель крестьянского восстания в Венгрии в 1514 году Дьердь Дож. Взятого в плен, его посадили на раскаленный трон и короновали раскаленной короной. По некоторым данным, такой же казни подвергли и его молодую жену.

Жестокость расправ над мятежниками можно проиллюстрировать событиями из истории Англии. Правда там судьи не блистали особой фантазией, а свято блюли традиции и веками приговаривали бунтовщиков к одной и той же казни, представлявшей собой «три в одном» – повешенью не до полного удушения, потрошению и четвертованию.

После убийства вождя восставших, Уота Тайлера, в Лондоне начался террор. Там отлавливали всех людей, похожих на крестьян и волокли их к импровизированной плахе, сооруженной в Чипсайде. Среди прочих там были обезглавлены лидеры восставших: Джек Строу, Джон Керби, Алан Тредор и другие. А потом террор распространился по всей стране.

Вся Южная Англия покрылась виселицами и плахами. Король Ричард отменил свою хартию, даровавшую прощение восставшим, когда они были сильнее его. В новом указе говорилось: «Рабами вы всегда были, рабами навсегда и останетесь».

Одного из руководителей восстания, Гриндкобба, захватили в Сент-Олбансе. Судья Трессильян предложил ему свободу и жизнь в обмен на возвращение хартий, подписанных королем. Но тот отказался и был предан казни вместе 15-ю своими соратниками.

Уже с петлей на шее Гриндкобб обратился к собравшейся толпе со словами:

Друзья! Вы после стольких лет гнета и бесправия, увидевшие крохотный лучик свободы, будьте тверды, и пусть моя смерть вас не устрашит. Умирая за дело свободы, я счастлив, что ухожу из жизни, как мученик.

Главный идеолог восставших Джон Болл, знаменитый своей проповедью на основе народной присказки: «Адам пахал, и Ева пряла нити паутин, а кто же был над ними господин?», попал в плен в Ковентри. Он не поддался на уговоры спасти душу раскаяньем, и 15 июля был казнен. Сначала Джона Бола повесили не до полного удушения, а потом выпотрошили и четвертовали. А части его тела прибили гвоздями в «четырех углах Англии».

Примерно также был казнен другой вождь восставших Джон Листер. Части его тела были прибиты к воротам городов Харидж, Ярмут и Линн, а также к дому, служившему его штаб-квартирой в Норидже.

Руководитель другого восстания Джек Кэд не преследовал цели свергнуть власть короля, а хотел лишь довести до него свои 15 жалоб, суть которых сводилась к следующему: монарха окружают продажные фавориты, которые без зазрения совести грабят государственную казну, покрывая свое воровство за счет непомерных налогов на народ; добиться чего-либо можно только при помощи взяток и обмана; приближенные короля не оплачивают долгов, сделанных ими во время поездок по стране; честных людей несправедливо обвиняют в измене, чтобы бароны «на законном основании» могли конфисковывать их собственность и земли; народ стонет от произвола слуг короля, действующая система налогообложения разорительна для народа.

Король Генрих VI вместо ответа на жалобу отправил против восставших отряд под командованием сэра Стаффорда. Однако повстанцы Кэда разбили этот отряд и заняли Лондон. Раз король не пожелал наказать своих заворовавшихся приближенных, это сделала толпа. Вначале был обезглавлен кентский шериф Кроумер, а потом лорд-казначей Англии Сей-энд-Сел.

Генрих VI одолел повстанцев Джека Кэда обманом и экономическими санкциями. Сначала он будто бы пообещал Кэду и его сторонникам прощение, а потом объявил награду за голову Джека – тысячу марок и за голову каждого из его соратников 5 марок. «Охотник за головами», оруженосец Алекскандр Идеен, выследил и убил Джека Кэда. После смерти вождя восставших четвертовали, а отрубленные части его тела выставили в Бэкхите, Солсбери, Норидже и Глостере.

В 1549 года в Англии опять вспыхнули волнения. 9 июля восставшие собрались под большим дубом, получившим позже название – «дуб реформации» и избрали своим вождем зажиточного дубильщика Роберта Кета. Повстанцы захватили крупный город Норидж и укрепились в нем.

Войска восставших разбил с помощью пушек граф Уорвик. Девять из оставшихся в живых руководителей восстания были преданы обычной казни за измену – повешению не до полного удушения, потрошению и четвертованию. Их повесили прямо на «дубе реформации». Еще тридцать человек были казнены аналогичным образом в Норидже. А три сотни пленных повстанцев просто развесили на городских стенах, где они болтались пока от их тел не пошел невыносимый трупный смрад.

Плененных Роберта Кета и его брата Уильяма граф Уорвик привез в Лондон. Там их судили и вернули в Норидж для исполнения приговора в виде смертной казни. 7 декабря Роберта Кета, привязав к повозке, протащили по улицам города, а затем подвергли медленному удушению на стене Нориджского замка. Такая же участь постигла и его брата Уильяма, который был повешен на башне аббатства в Уаймондхэме.

В 1660 году английский король Карл II исполнил свою клятву – предать смерти всех тех, кто поставил подпись на смертном приговоре его отцу – королю Карлу I. По приказу Карла II 9 человек были лишены головы на плахе.

Красивую фразу произнес на эшафоте Ричард Рамболд, выражая собравшейся толпе протест против королевской власти: «Я убежден, что Бог ни одного человека не наделял правом властвовать над другими, ибо как никто не появляется на белый свет с седлом на спине, так никто не рождается и со шпорами на ногах, чтобы погонять других».

При том, что в Англии никогда не церемонились с мятежниками, особо жестокой считается расправа над сторонниками герцога Монмаута, поднявшего в 1685 году восстание против короля Якова II. Противостояние между ними было обусловлено не только борьбой за власть, но и религиозными противоречиями. Яков был католиком, а Монмаут – протестантом.

Народ с воодушевлением встал под знамена Монмаута, но королевская армия оказалась сильнее. Разгромленный в решающем сражении, Монмаут спрятался в придорожной канаве, где его нашли и доставили в Тауэр. «Протестантский герцог» выразил готовность перейти к католическую веру и униженно валялся в ногах у короля, вымаливая себе прощение. Однако 15 июля он был казнен на тауэрском холме. Его казнь вошла в историю, как одна из самых непрофессиональных. Палач нанес Монмауту пять ударов топором, а потом еще ножом отделял его голову от туловища.

Решать судьбы пленных повстанцев был послан верховный судья Английского королевства Джеффрис, который устроил им жестокую расправу, прозванную «кровавым судом».

У Джеффриса было всего четыре помощника, поэтому он судил повстанцев сразу партиями по несколько десятков человек и не слушал уверений в невиновности. Например, в Рорчестере уже в первый день перед ним предстали 98 человек. Всех их он приговорил к повешению до неполного удушения, потрошению и четвертованию.

За 9 дней Джеффрис вынес повстанцам 1336 смертных приговора. Палачи не успевали приводить их в исполнение, хотя им в помощь были переданы мясники. Тогда было решено осужденных не лишить жизни, а продавать на плантации в Вест-Индию. Таким образом в знаменитом романе Саббатини оказался на сахарной плантации капитан Блад.

Еще один народный бунт, известный как «пентрихское восстание» вспыхнул 9 июня 1917 года. Но как быстро вспыхнул, столь же быстро и погас под воздействием 15-го драгунского полка вставшего на дороге у восставших. Их вожди: чулочник Брандрет, шахтер Лудлэм и каменщик Тернер по традиции были приговорены к повешению не до полного удушения, потрошению и четвертованию.

В начале XIX века бурно прогрессирующий капитализм в Англии столкнулся с существенной проблемой – «луддитами» - разрушителями машин. Это была довольно отлаженная организация с хорошей конспирацией. Поэтому так и осталось загадкой -кто же направлял вылазки «подданных короля Луда», которые по ночам крушили станки при помощи тяжелого кузнечного молота.

В 1811 году удалось поймать 7 ноттингемских луддитов. Их приговорили к наказанию по статье за самовольную порчу промышленного оборудования. По этой статье санкция предусматривала депортацию в австралийские лагеря для осужденных преступников на срок до 14 лет.

Однако парламенту показалось наказание в виде отправки в Австралию слишком легким и он утяжелил его до смертной казни. Но поэт лорд Байрон рьяно встал в палате лордов на защиту луддитов.

В 1830 году мода на разрушение машин перекинулась из города в деревню. В сельской местности стали уничтожать сельскохозяйственные машины на зажиточных фермах. Сельские разрушители не были столь хорошо организованы, а потому их довольно быстро переловили. 9 человек приговорили к смертной казни, а еще 457 – к ссылке на каторгу.

Не церемонились с мятежниками и во Франции.

В XIV веке в разгар Столетней войны во Франции вспыхнуло народное восстание, получившее название «Жакерии».

При поддержке городской черни Жаки вошли в Мо. Но на рыночной площади их встретило рыцарское ополчение, которое опрокинуло плохо вооруженных и не организованных мятежников. Около 7 тысяч восставших рыцари перебили, остальных изгнали из города. А после победы рыцари подожгли усмиренный город и сожгли его дотла со всей городской чернью.

Король Наварры попросил перемирия у вождя жаков Гильома Шарля и выразил желание переговорить с ним. Шарль пошел к нему запросто, не потребовав никаких заложников. И в результате был схвачен, после чего казнен. Но перед смертью его еще подвергли истязанию – короновали раскаленным треножником. После казни вождя восставших и разгрома жаков дворяне учинили жестокую расправу восставшим крестьянам. В городе Жэрберэй около 300 крестьян, закрывшихся в храме, сожгли заживо. В Бри Жаков вешали на дверях их хижин.

В романе Дюма «Три мушкетера» кардинал Ришелье предстает главным интриганом. Однако поневоле станешь интриганом, когда против тебя то и дело возникают заговоры.

Герцог Орлеанский, брат короля, герцог Бульонский и примкнувший к ним обер-шталмейстер Сен-Мар, бывший фаворит короля, решили с помощью Испании поменять власть во Франции. Гастон Орлеанский намеревался в случае удачи занять престол, Сен-Мар – место Ришелье, а испанцы - получить выгодный мир, которого они давно и тщетно добивались, воюя с Францией. Однако Ришелье помогла королева Анна Австрийская, которая передала ему текст хранившегося у нее тайного договора Гастона Орлеанского с Испанией. Имея на руках неопровержимое доказательство измены, Ришелье добился у короля разрешения арестовать высокопоставленных заговорщиков.

Сен-Мар, узнав, что тучи над его головой сгущаются, попытался сбежать. Однако городские ворота Парижа оказались закрыты и ему пришлось найти убежище в бедной лачуге. Там его и арестовали. Герцоги Орлеанский и Бульонский заслужили прощение короля Людовика XIII, раскаявшись, выдав своих сообщников и простившись с некоторыми из своих владений. Поэтому из руководителей заговора на плаху отправился один Сен-Мар.

Альфред де Виньи в романе «Сен-Мар, или Заговор при Людовике XIII» так описал казнь бывшего королевского фаворита:

«12 сентября 1642 года в Лионе на заре из всех городских ворот стали сходиться или съезжаться пехотные и кавалерийские войска... Четыре роты лионских буржуа, называемых знаменосцами - 100-120 тысяч человек - построились на площади Терро... Посреди площади был воздвигнут эшафот семи футов вышиной, а на нем - столб, перед коим поместили плаху... К оному эшафоту со стороны Дам де Сан-Пьер приставили лестницу в восемь ступеней...

После трижды прозвучавших сигналов трубы был оглашен приговор лионского суда...

Сен-Мар обнял де Ту и первым взошел на эшафот и оглядел огромное скопление народа, на лице его не было и тени страха. Сен-Мар поклонился на все четыре стороны, стал на колени, воздавая хвалу Господу и вручая ему свою душу. В то время как он целовал распятие, священник велел народу молиться за него, а Сен-Мар, подняв распятие и соединив над головой руки, обратился с той же просьбой к народу. По доброй воле встал он на колени перед плахой, крепко обхватив ее, положил на плаху голову и спросил у исповедальника: «Отец мой, так ли я держу голову?»

Пока ему обрезали волосы, он молвил, вздыхая: «Боже мой, что такое мир сей? Боже мой, прими мою мученическую смерть во искупление грехов моих». И, обратившись к палачу, который стоял рядом, но еще не вынимал топор из мешка, он спросил: «Чего же ты ждешь, почему медлишь?»

Духовник, приблизившись, дал ему крест, а он с невероятным присутствием духа попросил держать распятие у него перед глазами, которые попросил не завязывать.
Сен-Мар крепче обнял плаху, и в воздухе сверкнул топор...

Де Ту палач нанес три удара, прежде чем голова осужденного упала на помост.

Старый слуга Сен-Мара, державший его лошадь, как то подобает при погребальном шествии, остановился у подножия эшафота и смотрел на своего господина, вплоть до ужасного конца, затем рухнул мертвый».

На Руси, как и везде бунтовщиков не жаловали, а потому обращались с ними с особой жестокостью. Причем подчас казнили не только зачинщиков, а всех.

Особенно были распространены массовые казни мятежников в 17 веке. Когда бунтовщиков было сравнительно немного, их вешали, когда много - топили.

Одним из первых крупных возмутителей царского спокойствия в российском государстве стал Иван Болотников. Говорят, что он происходил из обнищавших боярских детей. От бедности даже продался в холопы к князю Телятевскому, от которого бежал к вольным казакам.

Был взят в плен татарами, которые продали Болотникова в рабство туркам. В качестве гребца-невольника участвовал в ряде морских сражений. Освобожденный итальянцами, Болотников вернулся в Россию, где примкнул к Лжедмитрию I, который сделал его воеводой. После гибели Лжедмитрия I в 1606 году Болотников начал боевые действия против власти царя Василия Шуйского, именуя себя «воеводой царевича Дмитрия». Из-за того, что Болотников охотно брал в свое войско крепостных крестьян, его борьбу с правительственными войсками стали называть крестьянским восстанием, что не совсем верно.

Шуйский оказался сильнее, его армия одолела болотниковцев, а потом подвергла их жестокой расправе. В 1607 году около четырех тысяч мятежников утопили. Один из очевидцев так описывал их казнь:

«Людей в Москве ежедневно топили. Эта казнь столь ужасная, что ее нельзя представить себе, совершалась в Москве уже два года сряду и все еще не прекращалась. Весною во время половодья вместе со льдом были выбрасываемы на равнину человеческие трупы, изъеденные щуками и другими рыбами. Эти трупы, покрытые раками и червями, точившими их до костей, лежали целыми тысячами и гнили. Всё это я сам видел в Москве...

Пленных мятежников каждую ночь выводили сотнями, ставили в ряд и убивали их как быков, ударяя дубиной по голове, а тела спускали под лед в Яузу».

Болотникова же в октябре 1607 года сослали в Каргополь, где ослепили, а потом тоже утопили.

Донского атамана Степана Тимофеевича Разина советская пропаганда наградила званием народного героя, борца с царским произволом. По старым понятиям он - предводитель Крестьянской войны 1670-1671 годов, а по новым – просто разбойник.
Во второй половине 1980-х в России, во времена перестройки, многие культовые фигуры стали развенчиваться. Помнится, тогда в весьма прогрессивном журнале по тем временам – «Сельской молодежи» появилась статья, по новому раскрывавшая образы старых героев. Автор, в частности, раскопал информацию про Стеньку Разина - почему тот совершил свой поход в Персию. Оказывается в Персии произошло сильное землетрясение. Крепостные стены городов и дома были разрушены, народ с нажитым имуществом сидел под открытым небом, ну, просто приходи и грабь. Что и сделал Степан Тимофеевич.

Скорее всего, Степан Разин не являлся в чистом виде ни вождем восставшего против самодержавия народа, ни разбойником. А был лишь сыном своего времени и отважным казачьим атаманом.

Против власти Разин поднялся с оружием в руках из-за урезания царем казацких вольностей и в связи с жестокой расправой в 1665 году князя Ю.А. Долгорукова над старшим братом Степана - Иваном за попытку вместе с отрядом казаков самовольно покинуть театр военных действий против поляков.

Любой бунт на Руси, как правило, становился источником страшного кровопролития. Не стало исключением и бунт Степана Разина.

Замечено, что жестокость людей зачастую усиливается по мере роста их амбиций. Пока Стенька Разин был простым казачьим атаманом и разбойничал на Дону, он был более милостив. Например, разбив и захватив в плен возле Черного Яра московского воеводу Беклемищева, он приказал всего лишь высечь его. А вот став предводителем крестьянского восстания, Степан Тимофеевич Разин плененных противников уже не жалел. Этот народный вождь привлекал на свою сторону бедный люд «прелестными (от слова «прельщать») письмами, в которых призывал истреблять: воевод, дворян, бояр, приказных людей, «изменников вывадить и мирских крапивцев вывадить».

И в своем масштабном освободительном походе по Волге Степан Разин оправдывал слова делом – во множестве предавая пыткам и казням дворян, чиновников и царских офицеров. Так, после захвата им Царицына разинцы проволокли плененного воеводу Тимофея Тургенева с петлей на шее до Волги, где и утопили. Особенно Разин «отличился» при взятии Астрахани. Руководителя обороны этого города князя Прозоровского по его приказу сбросили с колокольни на крепостные стены. А потом казнили и других пленных.

В октябре 1676 года 20-тысячное войско Разина было разбито, а самого атамана пленили зажиточные казаки под руководством войскового атамана Корнила Яковлева, которые выдали его московским властям.

Въезд в Москву Степана Разина с братом Фролом в 1671 году описал один из очевидцев:

«Везли из-за Тверских ворот на телеге высокой, а в телеге было впряжено три лошади ямских; да около вора сидели стрельцы четыре человека, с дубиньем, в саблях и не велели ему ничего говорить едучи. Да за ним же, вором, вели товарища его на чепях два человека стрельцов. А сделана была ему, вору, на телеге виселица, и топор воткнут, и плаха положена перед ним, и петля над ним повешена, и весь роскован по столбам... А везен в кафтанишке черном в сермяжном, да в чулках белых, да в бахалках солдатских... А как его, вора, везли из-за Тверских ворот, смотреть ездили всяких чинов люди и весь народ Московского государства».

Везли Степана Разина стоя, чтобы больше народа могли на него поглазеть, на него был одет специальный ошейник с ручками. Ошейник был прикован к возку короткой цепью, чтобы пленник не мог сесть. Подобный ошейник был надет и на брата Степана – Фрола. Только он был прикован к возку и вынужден был бежать за ним следом. На ошейниках братьев Разиных были специальные ручки, за которые стражники могли волочь пленников, вздумай те сопротивляться.

Кроме того, цепи, в которые их заковали, специально были освящены в церкви, чтобы бунтовщики ненароком не сбежали.

В Москве Разина жестоко пытали (избивали, выворачивали суставы, жгли на горячих углях), но он мужественно переносил все экзекуции, не проронив ни слова. По городу поползли слухи, будто Стенька заколдован – ни огонь его не берёт, ни дыба, ни железо… Тогда его решили образцово-показательно казнить на виду у всего честного народа.

6 июня 1671 года в Москве на Красной площади был казнен мучительной смертью для назидания всем прочим бунтовщикам «вор, изменник и богоотступник» Степан Разин. Ему сначала отрубили руки, потом ноги и лишь после – голову. Тело Разина было рассечено на части, воткнуто на колья, а внутренности брошены на съедение собакам.

Одной из соратниц Степана Разина была Алена Арзамасская. Эта простая крестьянка была не чета персидской княжне. Ее Стенька Разин вряд ли посмел бросить в Волгу. Складывается впечатление, что Алена сама могла бросить в Волгу любого мужика. По свидетельству летописцев она отличалась недюжей силой и непревзойденной меткостью при стрельбе из лука. Причем ее лук был настолько тугой, что никто из пленивших ее солдат не смог натянуть его.

Став вдовой в молодые годы, Алена постриглась в монахини в женском Николаевском монастыре под Арзамасом. Но когда началось восстание Разина, сбросила монашеские одежды, собрала отряд в несколько сот человек и овладела с ним городом Темников, которым управляла более двух месяцев.

Однако 4 декабря 1670 года Темников был взят царскими войсками под командованием воеводы Ю.А. Долгорукова. Алена укрылась в церкви и отстреливалась из лука до последней стрелы, при этом убив еще семь или восемь солдат. Когда стрелы кончились, она отшвырнула лук и саблю и припала к церковному алтарю. Только после этого ее пленили ворвавшиеся в церковь солдаты.

В неволе Алену подвергли страшным пыткам, а потом казнили путем сожжения в срубе. Немец Иоганн Фриш так описывал ее казнь:

«Через несколько дней после (казни Разина) была сожжена монахиня, которая, находясь с ним (заодно), подобно амазонке, превосходила мужчин своей необычной отвагой… Ее мужество проявилось также во время казни, когда она спокойно взошла на край хижины, сооружённой по московскому обычаю из дерева, соломы и других горючих вещей, и, перекрестившись и свершив другие обряды, смело прыгнула в неё, захлопнула за собой крышку и, когда всё было охвачено пламенем, не издала ни звука».

Существует легенда, что царица, дабы навеки вычеркнуть из памяти народной имя Алены Арзамасской запретила под страхом смерти употреблять имя Алена. После этого возникло заблуждение, что имя Алена – производное от Елены. На самом деле это никакое не производное, а нормальное старорусское имя.

Походный атаман донских казаков Кондратий Булавин, как и другой атаман – Стенька Разин, мало походил на борца за свободу крестьян. Он был сообщником изменника гетмана Ивана Мазепы и скорее преследовал свои цели, чем народные. Просто поводом для его восстания стало то, что полковник князь Юрий Долгоруков, по Царскому указу, в восьми казацких станицах схватил и выслал на прежние жилища до 3 тысяч беглых людей из России. Это вызвало возмущение среди казаков. И тогда это возмущение возглавил Степан Булавин. Ночью он напал на князя Долгорукова, убил его и всех бывших при нём офицеров и солдат, числом около тысячи человек.

А потом учинил расправу над лояльными России казаками. Захватив город Черкасск, мятежники отрубили головы атаману Лукьяну Максимову с четырьмя старшинами, удушили пятого старшину Ефрема Петрова, после чего провозгласили Булавина войсковым атаманом.

Однако верные царю казаки вскоре отбили Черкасск обратно. 7 июля 1708 года они окружили дом, где укрылся Булавин со своими ближайшими соратниками и решили его поджечь. Буславин увидев, что дом обкладывают камышом, решил не ждать гибели в огне, и застрелился из пистолета. Позже в Азове был предан казни его труп, которому отрубили голову, после чего повесили.

Но самым масштабным народным бунтом в России было, безусловно, восстание Емельяна Пугачева. Его войсками была захвачена огромная территория, на которой он огнем, мечом и казнями устанавливал свой порядок.

Емельян Пугачев, провозгласивший себя царем, и вел себя в соответствии со своими представлениями о том как должен казнить и миловать самодержец. Должно быть кого-то он, кроме героя из пушкинской «Капитанской дочки», и миловал, но еще больше казнил. А поскольку в конечном итоге именно Пугачев оказался побежденным, то его противники смогли составить детальный реестр злодеяний бунтовщика-самозванца.

В «Материалах для истории пугачевского бунта», опубликованных академиком Яковом Гротом в 1875 году приводятся такие данные о казненных Пугачевым:

«Страдальческой смертью замучено: дворян - 67, их жен - 90, обоего пола детей - 94. Перебито до смерти дворян - 232, их жен - 103, младенцев - 49. Повешено дворян - 335, их жен - 231, обоего пола детей 99. Застрелено дворян - 76, их жен - 16, обоего пола детей - 29. Потоплено дворянских младенцев - 15. Заколото дворян - 43, их жен - 13, обоего пола детей - 16. Изрублено дворян - 43, их жен - 21. Итого: дворян, их жен и детей разными смертями умерщвлено 1 572.

Повешено священников - 102, да в ризах и с крестами - 4, их жен - 47, дьяконов - 25, причетчиков - 59. Итого: священников и церковнослужителей с их женами истреблено - 237. Унтер-офицеров и прочих нижних чинов умерщвлено - 118, их жен -14. Разночинцев - 716, их жен - 105, обоего пола детей - 39. Канцелярских служителей - 45. Итого: унтер-офицеров и приказных служителей их женами и детьми истреблено - 1 037. Всего дворян и прочих чинов истреблено - 2 791».

Из этой сухой статистики наглядно видно каким методам казни народные борцы за свободу отдавали предпочтение: повешение, расстрел, утопление и простое порубание без лишних проволочек. Впрочем порой пугачевцы проявляли и жестокую изобретательность.

Так Александр Пушкин в свой «Истории Пугачева» описывал взятие крепости Татищевой. Ее защитники под началом полковника Елагина оказали бунтовщикам отчаянное, хотя и безнадежное сопротивление. Пугачевцы ворвались в дымящиеся развалины крепости, схватили офицеров и приступили к расправе над ними и их близкими. Пушкин описывал это так: «Билову отсекли голову. С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало и мазали свои раны. Жену его изрубили. …Вдова майора Веселовского, бежавшая из Рассыпной, также находилась в Татищевой. Ее удавили. Все офицеры были повешены. Несколько солдат и Башкирцев выведены в поле и расстреляны…».

Казнями Емельян Пугачев хотел запугать власть, но и та действовала схожими методами. Чтобы испугать мятежников, в Москве был публично казнен «в страх бездельникам» захваченный в плен соратник Пугачева - Белобородов. Князь М.Н. Волконский, руководивший экзекуцией, 6 сентября 1774 года рапортовал Екатерине II, что «учинена смертная казнь отсечением головы при многих тысячах смотрителей, не только городовых жителей, но и поселян, ибо я принаровил сию экзекуцию в торговый день, то многое число крестьян, на торг приехавших, в числе смотрителей были. И тако повсюду слух скоро разнесется и я надеюсь, всемилостивейшая государыня, что сей страx хороший в черни эфект сделает».

Но с гораздо большей помпой была позже обставлена казнь самого Пугачева 10 января 1775 года в Москве на Болотной площади. О ней было объявлено заранее, а потому все окрестности лобного места и даже крыши домов были усеяны зрителями.
Сцена казни хорошо описана в записках И.И. Дмитриева, их даже использовал А.С. Пушкин в своей книге «История Пугачева». Дмитриев писал:

«В десятый день января тысяча семь сот семьдесят пятого года, в восемь или девять часов по полуночи, приехали мы на болото; на середине его воздвигнут был эшафот, или лобное место, вкруг коего построены были пехотные полки. Начальники и офицеры имели знаки и шарфы сверх шуб, по причине жестокого мороза. Тут же находился и обер-полицеймейстер Архаров, окруженный своими чиновниками и ординарцами. На высоте или помосте лобного места увидел я с отвращением в первый раз исполнителей казни. Позади фрунта всe пространство болота, или, лучше сказать, низкой лощины, все кровли домов и лавок, на высотах с обеих сторон ее, усеяны были людьми обоего пола и различного состояния. Любопытные зрители даже вспрыгивали на козлы и запятки карет и колясок. Вдруг всe восколебалось, и с шумом заговорило: везут, везут! Вскоре появился отряд кирасир, за ним необыкновенной высоты сани, и в них сидел Пугачев: насупротив духовник его, и еще какой-то чиновник, вероятно секретарь Тайной экспедиции, за санями следовал еще отряд конницы.

Пугачев с непокрытою головою, кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет; роста среднего, лицом смугл и бледен; глаза его сверкали; нос имел кругловатый; волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.

Сани остановились против крыльца лобного места. Пугачев и любимец его Перфильев, в препровождении духовника и двух чиновников, едва взошли на эшафот, раздалось повелительное слово: на караул; и один из чиновников начал читать манифест. Почти каждое слово до меня доходило.

При произнесении чтецом имени и прозвища главного злодея, также и станицы, где он родился, обер-полицеймейстер спрашивал его громко: "Ты ли донской казак Емелька Пугачев?" Он столь же громко ответствовал: "так, государь, я донской казак, Зимовейской станицы, Емелька Пугачев". Потом, во всe продолжение чтения манифеста, он, глядя на собор, часто крестился, между тем, как сподвижник его Перфильев, немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный, стоял неподвижно, потупя глаза в землю. По прочтении манифеста, духовник сказал им несколько слов, благословил их и пошел с эшафота. Читавший манифест последовал за ним. Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам; потом с уторопленным видом стал прощаться с народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: "прости, народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!" - При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья. Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы. С Перфильевым последовало то же».

Пугачева с Перфильевым четвертовали. Им отсекли головы, руки и ноги. Причем за счет того, что их сначала обезглавили, сократили их страдания. Отрезанные части тела несколько дней были выставлены у московских застав, а после сожжены вместе с телами и пепел развеян.

Еще трое из числа руководителей пугачевского бунта: Максим Шигаев, Василий Торнов и Тимофей Подуров были повешены.

Екатерина II не стала подвергать бунтовщиков-пугачевцев массовым казням, ограничившись лишь показательным умерщвлением самых главных из них. Например, организатора мятежа в Башкирии и генерала пугачевского войска Салавата Юлаева она оставила в живых. Правда дальнейшая судьба его была безрадостной. Приговоренный к пожизненной каторге Салават Юлаев 19 ноября 1775 года был доставлен на каторгу в Рогервик на территории нынешней Эстонии, где и скончался 8 октября (26 сентября по ст. стилю) 1800 года.

Жена Пугачева - Софья, дети, а также вторая жена – «императрица» Устинья были сосланы навечно в Кексгольм.

Гораздо менее, нежели казни пугачевцев известны расправы над польскими мятежниками.

Северин Наливайко возглавил восстание крестьян и казаков на Украине в конце 16 века. Захватив несколько городов, Наливайко отправил письмо польскому королю Сигизмунду 3 с просьбой отвести казакам свободную землю между реками Бугом и Днестром в обмен на обязательство помогать Речи Посполитой в войнах с соседними странами. Однако король вместо ответа послал восставшим войска для их усмирения. В мае 1596 года на урочище Солонице казаки, отгородившись возами в четыре ряда, больше двух недель выдерживали осаду поляков, окруживших табор с трёх сторон (с четвертой стороны было болото). Но недостаток провизии сломил их дух к сопротивлению. Казаки предали Наливайко и передали его полякам, желая спасти свою жизнь. Наливайко отправили в Варшаву, где после двухлетнего заключения и пыток его казнили в 1597 году.

По одной версии его сожгли живьем в медном быке, по другой – просто обезглавили.

Иван Гонта поднял бунт против польских магнатов и стал одним из вождей гайдамаков. Говорят, что его выдал польским властям российский полковник Гурьев, обещавший гайдамакам поддержку русских войск.

Гонта был осужден особым церковным трибуналом, который состоял из трех монахов и ксендза. После десятидневной пытки Гонте был вынесен смертный приговор. Монахи проявили садистскую фантазию в выборе вида казни. Наказание должно было длиться на протяжении двух недель и сопровождаться ужасной пыткой, отрыванием кожи кусками, четвертованием и вырыванием сердца. Однако уже на третий день коронный гетман Ксаверы Браницкий «сжалился» над Гонтой, который стойко выносил все экзекуции, и приказал отрубить ему голову. Оставшуюся часть казни проделывали уже над трупом. Останки Гонты выставили для острастки в 14 городах Правобережной Украины.

Позже Гонту воспел Шевченко в поэме «Гайдамаки».

Подавив в Германии революцию 1848 года, Бисмарк потребовал публичной казни её лидеров. На аргумент одного из своих оппонентов о том, что жизнь у человека может отобрать только Бог, железный канцлер без тени сомнения ответил: «Господь Бог не может уследить за всеми мерзавцами на земле, а потому нуждается в нашей помощи».

Король много читал об истории, и особенно об истории Англии; как все несчастные, он искал в несчастьях других сверженных государей аналогии со своим собственным положением. Его особенно поразили два обстоятельства: Яков II потерял корону из-за того, что покинул свое королевство, а Карл I был казнен за войну с парламентом. Эти размышления внушили Людовику инстинктивное отвращение к отъезду из Франции и предложению броситься в объятья армии. Для того чтобы король принял какое-нибудь из этих двух крайних решений, нужно было, чтобы его ум оказался совершенно подавлен неизбежностью грозящих опасностей.

Жестокие угрозы, которые сыпались в адрес короля и королевы, как только они показывались в окнах своего жилища, оскорбления журналистов, восклицания якобинцев , волнения и убийства, повторявшиеся в столице и провинциях, наконец, даже воспоминание о кинжалах, пронзивших постель королевы во время событий 5 и 6 октября, – все это наполняло жизнь несчастных непрерывным ужасом.

Бегство было делом решенным; оно часто обсуждалось уже и до того, как король на него согласился. Мирабо, купленный двором, предлагал это средство во время своих таинственных свиданий с королевой. Один из его планов, представленных королю, состоял в том, чтобы удалиться в какой-нибудь пограничный город и оттуда вступить в переговоры с устрашенным Национальным собранием. Мирабо , оставаясь в Париже и управляя общественным настроением, привел бы, как предполагалось, дело к соглашению и добровольному восстановлению королевской власти. Но он унес свои надежды в могилу. Да и сам король в тайной корреспонденции демонстрировал нежелание вверять свою участь первому и самому могущественному из мятежников. Кроме того, другое беспокойство волновало ум короля и еще глубже смущало сердце королевы: им было небезызвестно, что частью у Кобенцеля, частью в советах Леопольда и короля Прусского возникал вопрос о том, чтобы объявить французский трон вакантным и признать регентом королевства одного из эмигрировавших принцев, чтобы дать иностранным войскам неоспоримое право вмешательства.

В этом дворце среди множества других ужасов находила себе место еще мучительная зависть. «Итак, граф д"Артуа будет героем!» – иронически говорила королева, которая уже ненавидела молодого принца. Король со своей стороны боялся того нравственного падения, каким ему угрожали под предлогом освобождения монархии. Он не знал, кого больше страшиться – друзей или врагов. Одно только бегство в стан верной армии могло избавить его и от тех и от других. Но бегство само по себе уже было опасностью. Если бы оно удалось, то могло бы произвести междоусобную войну и на короле лежала бы кровь, пролитая за его дело; в случае же неудачи оно будет вменено ему в преступление.

Терзания короля оказались продолжительны и ужасны; они длились восемь месяцев, их пересказали только королеве, принцессе Елизавете [младшей сестре Людовика XVI], нескольким верным дворцовым служителям, а вне дворца – маркизу де Буйе.

Маркиз де Буйе, двоюродный брат Лафайета , был личностью, совершенно противоположной герою Парижа. Это был суровый, мужественный воин, преданный монархии из принципа, королю – из религиозной привязанности. Он отличился во время службы в Америке, во французских колониях, в Индии. Героическое усмирение войск в Нанси еще больше закрепило его авторитет; один из всех генералов, он сумел восстановить дисциплину и прекратить беспорядки. Национальное собрание, встревоженное среди своих триумфов военным мятежом, изъявило Буйе признательность как спасителю королевства.

Генерал командовал войсками Лотарингии, Эльзаса, Франш-Конте и Шампани; власть его простиралась от Швейцарии до Самбры. В его распоряжении находилось не менее 90 батальонов и 104 эскадронов. Но из этого числа генерал мог испытывать полное доверие только к 20 батальонам немецких войск и к нескольким полкам кавалерии; остальные были пропитаны революционными устремлениями.

С февраля 1791 года король, вполне полагавшийся на Буйе, писал этому генералу, что вскоре сообщит ему важные планы, согласованные с Мирабо при посредничестве графа Ламарка, иностранного вельможи, друга и поверенного Мирабо. «Хоть эти люди и не заслуживают уважения, – писал король, – и хоть я заплатил Мирабо очень дорого, однако ж, думаю, он может оказать мне услугу. Выслушайте его, но не слишком доверяйтесь». Действительно, вскоре после этого граф Ламарк прибыл в Мец и открыл Буйе план контрреволюционного заговора, в котором все основывалось на могуществе слова Мирабо. Опьяненный своим красноречием, этот оратор не понимал еще, что слова могут возбудить народ своей силою, но останавливают его одни лишь штыки. Буйе, человек военный, улыбнулся, слушая эти фантазии человека трибуны, однако обещал свое содействие.

После смерти Мирабо король не оставил мысль о бегстве, только немного видоизменил ее: в конце апреля он послал маркизу Буйе шифрованное письмо с извещением, что немедленно уедет со всем семейством в экипаже, тайно заказанном для этой цели. Он приказывал Буйе расставить цепь постов от Шалона до Монмеди, куда хотел отправиться.

Самая близкая дорога до Монмеди проходила через Реймс, но король боялся, что его узнают там, где он был коронован, и, несмотря на возражения Буйе, предпочел проехать через Варенн. Вареннская дорога была неудобна тем, что на ней не везде имелись почтовые станции. Надо было посылать туда запасных лошадей под различными предлогами; присутствие этих лошадей могло возбудить подозрения в жителях придорожных маленьких городков. Ту же опасность создавало присутствие военных отрядов на дороге, которую войска обыкновенно не посещали. Буйе советовал также не использовать бросающуюся в глаза карету «берлин», но уместиться в двух английских дилижансах; в особенности он настаивал на необходимости взять с собой человека благонадежного, твердого и решительного и указал для этой цели на маркиза д"Агу, майора французской гвардии; наконец, он предложил попросить императора Леопольда о небольшом передвижении австрийских войск, которое стало бы кажущейся угрозой французским границам со стороны Монмеди: возбужденная этим маневром тревога населения могла служить оправданием сбору французской кавалерии около этого города.

Двадцать седьмого мая король написал Буйе, что поедет 19-го числа следующего месяца, между полуночью и часом ночи, в обыкновенном экипаже, а свой «берлин» возьмет в Бонди, первую станцию от Парижа, где короля будет ждать один из телохранителей, назначенный курьером; что если он не приедет туда в два часа, это значит, что его остановили, и в этом случае тот же курьер должен отправиться к Буйе и сообщить, что план не удался, предупредить его, чтобы тот позаботился о безопасности своей и замешанных в это дело офицеров.

По получении последних инструкций Буйе предложил герцогу Шуазелю отправиться в Париж, ожидать там от короля приказаний и выехать за двенадцать часов до королевского отъезда. Шуазель должен был приказать своим людям ждать 18-го в Варение с лошадьми для королевского экипажа. Он получил из рук Буйе предписания, подписанные самим королем, в которых ему, как и другим начальникам отрядов, разрешалось употребить в случае надобности силу для безопасности и охранения его величества и королевского семейства. Сам маркиз Буйе поехал в Мец под предлогом осмотра крепостей, находящихся под его командованием. Пятнадцатого числа он был в Лонгви и получил там от короля сообщение, что отъезд отсрочен на двадцать четыре часа, вследствие необходимости скрыть приготовления к нему от горничной дофина, фанатичной демократки, которая способна донести на них; срок услужения ее заканчивается только 19 июня.

Такое промедление вызывало необходимость новых срочных распоряжений, но Буйе, сделав все, что от него зависело, прибыл 20-го в Стене, где нашел немецкий полк, на который мог положиться. Двадцать первого числа он собрал подчиненных ему генералов и объявил, что ночью король проедет Стене, а на следующее утро будет в Монмеди; он поручил генералу Клинглину разбить у этой крепости лагерь для 12 батальонов и 24 эскадронов: королю приличнее и безопаснее находиться среди своей армии, а не в укрепленном городе. Генералы не выказали ни малейшего колебания.

Ночью маркиз выехал из Стене с несколькими офицерами и доехал до самых ворот Дюньи. Там, в безмолвии и мраке, он ожидал прибытия курьера, который должен был явиться за час до экипажей. Судьбы монархии, трон династии, жизнь всей королевской семьи, короля, королевы, принцессы, детей – все это лежало тяжелым грузом на душе маркиза Буйе. Эта ночь показалась ему целым веком; наконец она миновала, но галоп так и не возвестил группе людей, скрывавшихся под деревьями, ни о спасении, ни о гибели короля Франции.

Что же происходило в Тюильри в эти решительные часы?

Тайна задуманного отъезда свято хранилась королем, королевой, принцессой Елизаветой, несколькими преданными слугами и графом Ферзеном, шведским дворянином, на которого были возложены основные приготовления. Правда, уже в течение нескольких дней в народе распространилась молва о побеге короля, но это было скорее следствием тревожного настроения умов, чем разглашением тайны со стороны соучастников бегства. Тем не менее эти слухи, доходившие до Лафайета и его главного штаба, заставили удвоить надзор за дворцом и даже за внутренними комнатами короля. С 5 и 6 октября дворцовой стражи, честь, кровь и преданность которой обеспечивали непоколебимую верность королю, более не существовало. Внутренние покои замка, лестницы, коридоры между комнатами находились под надзором национальной гвардии. Лафайет приходил туда каждый час, его офицеры расхаживали ночью около всех дворцовых выходов, имея полномочия, хоть и устные, препятствовать кому бы то ни было, тем более самому королю, выйти из дворца после полуночи.

К этому официальному надзору присоединялось соглядатайство со стороны многочисленной дворцовой прислуги. Здесь, как и в более высоких сферах, донос назывался добродетелью, а измена – патриотизмом. В стенах дворца своих предков король мог вполне положиться только на сердце королевы, на свою сестру и на нескольких придворных.

Король и королева, по обыкновению, приняли перед сном придворных и отпустили слуг не раньше, чем в другие дни. Но, оставшись одни, они сейчас же надели дорожные костюмы, очень простые и соответствующие ролям, которые взяли на себя беглецы. Потом они сошлись в комнате королевы с принцессой Елизаветой и детьми; оттуда, секретным проходом, достигли комнат герцога Виллекье и вышли из дворца по отдельности, чтобы не привлечь внимания дворцовой стражи. Благодаря активному в это время движению, которое Ферзен, без сомнения, постарался усилить и запутать, королева с одним из стражей незамеченными выскользнули из дворца, достигли площади Карусель и, проходя площадь, встретили Лафайета, в сопровождении одного или двух офицеров шедшего в Тюильри. Королева задрожала, увидев человека, который в ее глазах был олицетворением мятежа и плена; ускользнув от его взгляда, она подумала, что вырвалась из тисков самой нации, и улыбнулась при мысли, что обманула своего стража, который на другой день не будет в состоянии выдать несчастных пленников народу.

Принцесса Елизавета, опираясь на руку одного из стражей, следовала за ними. Король шел последним, вместе с семилетним дофином. Граф Ферзен, переодетый кучером, служил королю проводником. Королевская семья должна была сойтись на углу набережной Театинцев, где наемный экипаж уже ожидал их.

Пребывая в смущении после опасной встречи с Лафайетом, королева и ее спутник вступили было на улицу Бак. Заметив свою ошибку, королева встревожилась и поспешно вернулась назад. Король и сын его, вынужденные прийти к назначенному месту окольными улицами, опоздали на полчаса. Эти полчаса показались его сестре и жене целым веком. Наконец все разместились в экипаже, граф Ферзен сел на козлы, взял вожжи и сам провез королевскую семью до заставы Сен-Мартен. Там, благодаря стараниям графа, находился «берлин», запряженный четырьмя лошадьми, принадлежавшими Ферзену, и управляемый его кучером, переодетым в почтальона. Двое переодетых телохранителей сели один спереди, другой сзади. Ферзен, вновь поместившись на козлах, проводил экипаж до Бонди, где заготовлены были почтовые лошади; там он поцеловал руки королю и королеве, вверил их Провидению и возвратился в Парнас, откуда в ту же ночь по другой дороге выехал в Брюссель, чтобы потом встретиться с королевским семейством. В тот же час брат короля, граф Прованский, также выехал из Люксембургского дворца в Брюссель, куда и прибыл незамеченным.

Королевские экипажи катились по дороге в Шалон: перемены по восьми лошадей назначили на всех станциях заранее. Такое количество лошадей, величина «берлина», число путешественников и их телохранителей – все это способно было возбудить по пути подозрения. Но охранное свидетельство министра иностранных дел отвечало за все. Оно гласило: «Во имя короля, приказываем пропустить госпожу баронессу Корф, едущую во Франкфурт с двумя детьми, служанкой, лакеем и тремя слугами».

В Монмирале, маленьком городке между Mo и Шалоном, отряд короля задержался на целый час из-за починки, которая понадобилась «берлину». Когда экипаж привели в порядок, путники отправились дальше, не подозревая, что потерянный час стоил, возможно, свободы и жизни четырем из пяти лиц, составлявших королевское семейство.

Путники были исполнены доверия и спокойствия. Успех побега из дворца, выезд из Парижа, аккуратность в смене почтовых лошадей, пустынность дорог, городов и деревень, через которые им приходилось проезжать, наконец, прелесть природы, столь приятная тем, которые в течение двух лет видели только мятежные толпы в Тюильри и лес штыков под окнами, – все облегчало сердца путников.

С этими счастливыми предзнаменованиями путники прибыли в Шалон. Было около половины четвертого пополудни. Праздные люди толпились около экипажей, пока меняли лошадей. Король не совсем благоразумно показался у дверцы и был узнан почтмейстером. Но этот почтенный человек понимал, что жизнь его государя зависит от одного взгляда или жеста. Почтмейстер скрыл свое изумление, постарался отвлечь внимание толпы, сам помогал запрягать лошадей и торопил почтальонов. Кровь короля не запятнала этого человека.

Когда экипаж выехал из Шалона, король, королева и принцесса Елизавета воскликнули в один голос: «Мы спасены!» Действительно, теперь спасение короля зависело уже не от случая, но от благоразумия и силы. Первую остановку сделали в Сом-Ведь. Согласно распоряжениям Буйе, с самого начала посвященные в план бегства герцог Шуазель и офицер главного штаба Гогела, во главе отряда из сорока гусар, должны были находиться там для защиты короля в случае надобности и следовать позади него; кроме того, заметив экипажи, им следовало послать одного гусара в Сен-Менегу, а оттуда в Клермон, с уведомлением о близком проезде королевского семейства. Король был уверен, что найдет там преданных и вооруженных друзей; он не нашел никого. Шуазель, Гогела и сорок гусаров уехали полчаса назад. Народ с ропотом бродил вокруг экипажей, с подозрением рассматривая путешественников. Несмотря на это, никто не посмел задерживать поезд, и король прибыл в Сен-Менегу в половине восьмого вечера. В это время года в восьмом часу еще совершенно светло. Встревоженный, что уже на двух станциях не оказалось условленного конвоя, король высунул голову в дверцы экипажа, чтобы поискать в толпе разумный взгляд. Это движение погубило его. Сын почтмейстера Друэ, никогда не видевший Людовика XVI, узнал его по сходству с изображением на монетах.

Начальник отряда драгун, который прохаживался тут же для наблюдения, также узнал королевские экипажи по описанию, которое ему доставили. Он хотел посадить свой отряд на лошадей, чтобы следовать за королем, но национальные гвардейцы Сен-Менегу, до которых дошла глухая молва о сходстве путников с портретами королевской семьи, окружили казарму, заперли двери конюшен и воспротивились отъезду драгун. Пока происходило это быстрое, инстинктивное народное движение, сын почтмейстера оседлал свою лучшую лошадь и во всю прыть поскакал в Варенн, чтоб заявить свои подозрения муниципальным властям города и побудить патриотов арестовать монарха, который продолжал путь, ничего не подозревая, к тому же самому городу. Друэ был уверен, что опередит короля. Между тем, по странной приходи судьбы, смерть уже мчалась по пятам самого Друэ.

Квартирмейстер драгун, запертых в казарме Сен-Менегу, нашел возможность сесть на лошадь и ускользнуть от бдительности народа. Узнав от своего начальника о поспешном отъезде Друэ и подозревая причину этого, он бросился преследовать его по вареннской дороге. Друэ, который несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, нет ли погони, заметил всадника и понял его замысел; уроженец края, знающий все местные тропинки, он, въехав в лес, исчез из виду и продолжал свой путь во весь опор.

Прибыв в Клермон, король был узнан графом Дама, который ожидал его с двумя эскадронами драгун. Клермонские муниципальные власти не препятствовали отъезду экипажей, но, волнуемые неопределенными подозрениями, приказали драгунам остаться. Те повиновались народу; граф Дама, оставленный своими солдатами, ускользнул с одним унтер-офицером и двумя драгунами и поскакал в Варенн: помощь слишком слабая и слишком поздняя. В половине двенадцатого ночи экипажи достигли маленького городка Варенн. Все спало или казалось спящим, все было пустынно и безмолвно. Между королем и Буйе было условленно, что лошади Шуазеля будут заранее размещены в Варение в определенном месте и отвезут королевские экипажи в Дюньи и Стене, где Буйе ожидал короля. Шуазель и Гогела, которые, по инструкциям Буйе, должны были ожидать короля в Сом-Вель и потом следовать за ним, не дождались его. Вместо того чтобы быть в Варение в одно время с королем, эти офицеры, оставив Сом-Вель, явились в Варенн уже час спустя после его приезда.

Король, удивленный, что не видит ни Шуазеля, ни Гогела, ни конвоя, ни лошадей, тревожно ждал, что свист почтальонских бичей известит наконец о приближении лошадей, которые были необходимы, чтобы продолжать путь. Телохранители вышли из экипажа и старались узнать, где находятся лошади. Никто не мог дать им ответа.

Варенн состоит из двух частей – верхнего города и нижнего города, – разделенных рекой и мостом; Гогела разместил лошадей в нижнем городе, по другую сторону моста. Но о том следовало уведомить короля, чего не было сделано. Король и королева, сильно встревоженные, сами выходят из экипажа и с полчаса блуждают по пустынным улицам верхнего города. Между тем нетерпеливые почтальоны угрожают распрячь лошадей и уехать. Беглецы уговаривают этих людей переехать на другую сторону. Экипажи двигаются. Путники успокаиваются, приписывая этот случай недоразумению, и надеются через несколько минут быть уже среди солдат Буйе. Верхний город проехали беспрепятственно. Запертые дома погружены в кажущееся спокойствие. Не спят только несколько человек; эти люди скрыты и безмолвны.

Между верхней и нижней частями города, у входа на разделяющий их мост, возвышается башня; эта башня опирается на массивный, мрачный и узкий свод, где экипажи должны проехать шагом и где достаточно самого малого препятствия, чтобы загородить проезд. Это был памятник феодализма, западня, где когда-то дворянство хватало народ и где, по странной случайности, народу предстояло захватить всю монархию. Как только экипажи вступили во мрак этого свода, лошади, испуганные опрокинутой тележкой, брошенной на пути, останавливаются, а из мрака выходят пять или шесть человек, с оружием в руках бросаются к лошадям, на козлы и к дверцам экипажей, приказывают путешественникам сойти и явиться в муниципалитет для предъявления паспортов. Человек, который приказывал таким образом своему королю, был Друэ. Только что, прискакав из Сен-Менегу, он поднял с постелей несколько знакомых молодых патриотов и сообщил им о своих догадках. Не желая ни с кем делить славу ареста короля Франции, они не уведомили муниципальные власти, не разбудили город, не взволновали народ. Они считали себя целой нацией.

Слыша крики и видя блеск сабель и штыков, королевские телохранители поднимаются с мест, берутся за спрятанное у них оружие и взглядом спрашивают приказаний короля; король запрещает им употреблять силу для прокладывания ему пути. Поворачивают лошадей и везут экипажи, под стражей Друэ и его друзей, к дому торговца пряностями Сосса, который в то время был прокурором-синдиком Вареннской общины. Там короля и его семейство заставляют выйти, чтоб удостовериться в справедливости подозрений народа. В эту минуту товарищи Друэ бросаются с криком по всему городу, стучат в двери, забираются на колокольню, звонят в набат. Жители в испуге просыпаются; национальные гвардейцы из города и соседних деревень сходятся один за другим к дверям Сосса. Напрасно король начинает с отрицания своего сана: черты лица его и королевы обличают истину; тогда король называет себя мэру и членам муниципалитета; он берет руку Сосса. «Да, я ваш король, – говорит он, – и вверяю вашей верности свою участь и участь жены, сестры и детей моих! Наша жизнь, судьба государства, мир королевства, самое спасение конституции в ваших руках! Пропустите меня; я не бегу за границу, не выхожу из королевства, я иду встать среди части своей армии, во французский город, чтобы возвратить себе действительную свободу, которой в Париже мне не дают мятежники, и чтобы оттуда вступить в переговоры с Национальным собранием, которое, подобно мне, находится под страхом черни. Заклинаю вас как человек, как муж, как отец, как гражданин! Пропустите нас! Через час мы будем спасены! С нами будет спасена и Франция! И если в ваших сердцах сохранилась еще верность, которую вы выражаете на словах к тому, кто был вашим государем, то я вам приказываю как король».

Эти люди, почтительные в самом насилии, колеблются и кажутся побежденными; по их лицам, по их слезам видно, что в душе их происходит борьба между естественным состраданием и совестью патриотов. Они уступили бы, если бы слушались только своего сердца, но они боятся ответственности за свою снисходительность. Жена Сосса, с которой муж часто советуется взглядом и к сердцу которой королева надеется найти более доступа, оказывается самою нечувствительной из всех.

Пока король уговаривает представителей муниципальных властей, королева в слезах указывает госпоже Сосс на своих детей: «Вы сами мать, – говорит она, – вы женщина; судьба женщины и матери в ваших руках». «Сударыня, – сухо отвечает ей жена торговца, – я хотела бы быть вам полезна, но вы заботитесь о короле, а я забочусь о господине Соссе. Жена должна думать о муже».

Арест семьи Людовика XVI в Варенне

Офицер, командовавший отрядом гусар, расположенным, по распоряжению Буйе, в Варение, не был посвящен в тайну. Ему сказали только, что здесь провезут казенные деньги и что он должен их конвоировать. Никакой курьер не появился впереди королевского экипажа, ни один всадник не прибыл из Сен-Менегу предупредить офицера, чтобы тот собрал войско. Два других офицера, посвященные Буйе в тайну путешествия, были посланы генералом в Варенн, но остались в нижнем городе, в той же гостинице, в конюшне которой были и лошади Шуазеля; они не знали, что происходит в другой части города; их пробудил только звук набата.

Шуазель и Гогела, сопровождаемые своими гусарами, скакали в Варенн; граф Дама и его трое верных драгун, едва ускользнувшие от возмутившихся клермонских батальонов, присоединились к ним; когда они прибыли к городским воротам, спустя три четверти часа после ареста короля, национальная гвардия заставила их малочисленный отряд слезть с коней. Они просят позволения говорить с королем; это им разрешается. Король запрещает им прибегать к насилию. Он ожидает с минуты на минуту прибытия превосходящих сил Буйе. Несмотря на это, Гогела выходит из дома, видит, что гусары смешались с толпою, занимающей площадь, и хочет испытать их верность: «Гусары! – неблагоразумно кричит он им, – за нацию вы или за короля?» – «Да здравствует нация! – отвечают солдаты. – Мы стоим и всегда будем стоять за нее». Народ рукоплещет. Сержант национальной гвардии принимает начальство над гусарами. Их начальник убегает, соединяется в нижнем городе с двумя офицерами, которые оставались у лошадей Шуазеля, и все трое выходят из города и отправляются в Дюньи уведомить обо всем своего генерала.

Между тем король, королева, принцесса Елизавета и дети отдыхали в комнатах дома Сосса при грозном шуме шагов и голосов встревоженного народа, которого каждую минуту становилось все больше под их окнами. Королева, впрочем, не спала. Чувства женщины, матери, супруги так нахлынули в душу Марии-Антуанетты, что ее волосы, еще накануне белокурые, наутро сделались седыми.

В Париже отъезд короля оставался в глубокой тайне. Лафайет, приходивший в Тюильри два раза, чтобы собственными глазами удостовериться в точном исполнении своих распоряжений, вышел из дворца в последний раз в полночь, вполне убежденный, что стены его верно хранят народного заложника. Только 21 июня люди из дворцовой прислуги, войдя в помещение короля и королевы, нашли постели нетронутыми, комнаты пустыми. Новость, выйдя из дворца, распространилась в смежных кварталах и постепенно дошла до предместий. Встречные в то утро начинали разговор зловещими словами: «Король уехал». Толпа шла ко дворцу, чтобы удостовериться, спрашивала стражу, бранила изменников, думала, что открыт заговор, готовый вспыхнуть. Имя Лафайета слышалось везде с проклятиями: «Что он, глупец? Или изменник? Как могло, без потворства с его стороны, совершиться бегство такого числа людей?» Выломали двери, чтобы осмотреть комнаты. Народ проник во все тайники королевского помещения. Переходя от изумления к раздражению, он вымещал свой гнев на неодушевленных предметах. Сняли из спальни портрет короля и повесили его на воротах дворца. Торговка плодами завладела постелью королевы и продавала с нее, как с лотка, вишни, приговаривая: «Сегодня очередь нации повеселиться». На молодую девушку хотели надеть шляпу Марии-Антуанетты – она закричала, что ее лоб будет осквернен, и с негодованием растоптала шляпу ногами. Вошли в учебный кабинет маленького дофина: здесь народ был растроган книгами, картами, рабочими инструментами ребенка-короля.

Улицы и площади запрудила толпа. Люди с пиками и в красных колпаках прибывали все в большем и большем количестве. Гнев народа стал преобладать над страхом и выражался в циничных словах и оскорбительных действиях. На Гревской площади обезобразили бюст Людовика XVI, поставленный под зловещим фонарем, который использовался во время первых преступлений революции. «Когда же, – кричали демагоги, – народ совершит правосудие над всеми этими бронзовыми и мраморными королями, постыдными памятниками рабства и идолопоклонства?!» У продавцов забирали королевские портреты: одни разрывали их, другие только пририсовывали повязку на глаза короля в знак ослепления, ему приписываемого. Со всех вывесок снимали имена короля, королевы, Бурбонов. Пале-Рояль переименовали в Пале-д"Орлеан. Клуб кордельеров постановил, что Национальное собрание, провозгласив корону наследуемой, предало Францию рабству. Он требовал, чтобы королевский сан был уничтожен навсегда и королевство превратилось в республику.

В десять часов правительство и муниципалитет тремя пушечными выстрелами возвестили народу о событиях прошлой ночи. Национальное собрание уже было в сборе; президент сообщил ему, со слов мэра Парижа Байи, что король и его семейство ночью были похищены из Тюильри врагами народного дела. В эту торжественную минуту мудрость великой нации проявилась вполне в ее представителях. Защита конституции, даже в отсутствие короля, принятие временного управления страной, созыв министров, рассылка гонцов по всем дорогам, арест всякого, кто попробует покинуть пределы королевства, осмотр арсеналов, движение войск к границам – все эти предложения принимаются немедленно. Нет больше ни правой стороны, ни центра; левая сторона соединила в себе все.

Барнав, видя новую опасность в раздражении народа против Лафайета, устремляется на трибуну: до тех пор враг популярного генерала, он великодушно и искусно защищает его от подозрений. «Цель, к которой мы должны стремиться, – говорит Барнав, – состоит в возвращении народного доверия тому, кому оно принадлежит... Встанем же между ним и народом. Нам нужна объединяющая сила, нужна рука, чтобы действовать, а голова для размышлений у нас уже есть. С самого начала революции Лафайет демонстрировал взгляды и поступки доброго гражданина; важно сохранить к нему доверие нации. Парижу нужна сила, но ему нужно и спокойствие; направлять эту силу должны вы».

Эти слова Барнава подвергнуты голосованию как текст прокламации. В эту минуту приходит известие, что оратор правой стороны Казалес находится в руках народа и подвергается в Тюильри большой опасности. Для защиты его назначено шесть комиссаров, которые приводят его с собой. Казалес всходит на трибуну, раздраженный и против народа, от которого только что вырвался, и против короля, который покинул своих приверженцев. «Я едва не был разорван на куски, – восклицает он, – и без помощи парижской национальной гвардии, которая выказала мне такое уважение...» При этих словах, обнаруживающих в ораторе-роялисте претензию на личную популярность, Собрание поднимается, а левая сторона разражается ропотом. «Я говорю не о себе, – продолжает Казалес, – а об общественном интересе. Я охотно принес бы в жертву свое слабое существование, да эта жертва уже давно и принесена; но для всего государства важно, чтобы никакое бурное движение не смущало ваших заседаний в минуты кризиса, нами переживаемого, и, вследствие этого, я поддерживаю все меры порядка и силы, какие будут установлены».

Наконец, по предложению некоторых членов, Собрание решает, что за отсутствием короля оно принимает в свои руки всю власть, что его декреты будут немедленно приведены в исполнение министрами.

Пока Собрание брало в свои руки власть, Лафайет со спокойной отвагою бросился в толпу, чтобы возвратить себе ускользавшее доверие. Первым побуждением народа было умертвить вероломного генерала, который отвечал за короля своей головой и допустил его бегство. Лафайет понял опасность и, решившись идти напролом, успел отвести ее. Он спешит в Тюильри, где встречает мэра Байи и президента Собрания Богарне. Оба выражают недовольство тем, сколько пропадет времени для погони, пока соберется Национальное собрание и его декреты получат исполнительную силу. «Думаете ли вы, – говорит им Лафайет, – что арест короля и его семейства необходим для общественного блага?» – «Да, без сомнения», – отвечают мэр и президент. «Ну, в таком случае я беру на себя ответственность за этот арест», – говорит Лафайет и немедленно шлет национальным гвардейцам приказание арестовать короля. Это также была в своем роде диктатура, и притом самая персонифицированная их возможных.

Выйдя из Тюильри, Лафайет отправился пешком в ратушу. Толпа заполонила набережные; гнев ее выражался в брани, обращенной к прежнему народному любимцу. Он спокойно выносил это. Придя на Гревскую площадь, Лафайет увидел, что герцог д"Омон, один из его дивизионных начальников, попал в руки народа, готового его растерзать. Лафайет рванулся в толпу, изумленную этой смелостью, освободил герцога и уже потом отправился в Собрание.

Камю, подле которого он сел, вскочил с негодованием, воскликнув: «Прочь, мундиры! В этих стенах мы не должны видеть ни мундиров, ни оружия!» Несколько членов левой стороны поднимаются со своих мест и кричат Лафайету: «Вон!» Другие члены, друзья Лафайета, бросаются к нему и требуют, чтобы все замолчали. Лафайет получает слово. Он произносит несколько обычных фраз о свободе и народе и предлагает Собранию выслушать своего помощника Гувиона, которому была вверена стража Тюильри. Слушают Гувиона. Он утверждает, что все дворцовые выходы держались под строгим надзором и король не мог бежать ни в одну из дверей. Байи подтверждает это. Лапорт, заведующий канцелярией двора, представляет Собранию манифест, оставленный королем.

«Французы, – говорит король в этом обращении к своему народу, – пока я надеялся увидеть возрождение порядка и общественного благосостояния посредством мер, условленных между мною и Собранием, я не останавливался ни перед чем. Клевету, обиды, оскорбления, лишение свободы – я все перенес без жалоб. Но ныне, когда я вижу королевство разоренным, собственность попранной, личную безопасность поколебленной, когда я вижу полную анархию во всех сферах государства, я считаю себя обязанным отдать отчет моим подданным в побудительных причинах моего поведения. Созыв Генеральных штатов, двойное представительство, пожалованное третьему сословию, соединение сословий, жертва 20 июня – все это я сделал для нации, и все эти жертвы оказались напрасны и были обращены против меня. Меня держали пленником в моем собственном дворце, ко мне приставили тюремщиков, а не гвардию, меня сделали ответственным за правление, которое вырвали из моих рук. Я обязан был поддерживать достоинство Франции по отношению к иностранным державам, а у меня отняли право мира и войны. Ваша конституция составляет постоянное противоречие между титулами, которые мне дает, и правами, в которых мне отказывает. Я не более чем ответственный глава анархии, а мятежная сила клубов отнимает у вас самих реальную власть, которую вы отняли у меня. Французы, неужели от них вы ждете своего возрождения? В таком положении мне остается только воззвать к правосудию и к любви моего народа и бежать от мятежников и притеснений, Собрания и клубов в какой-нибудь город моего королевства. И там, пользуясь полной свободой, подумать о тех изменениях, каких требует конституция, о восстановлении нашей святой религии, об укреплении королевской власти и об утверждении истинной свободы».

Собрание несколько раз прерывало чтение этого манифеста взрывами смеха, а потом презрительно перешло к очередному вопросу и приняло присягу генералов, находившихся на службе в Париже.

Вечером клубы кордельеров и якобинцев вывесили предложения о низложении короля. Марат издает пламенный манифест и распространяет его по Парижу. «Народ, – говорит он, – вот каковы верность, честь, религия королей! Австрийка соблазнила Лафайета, Людовик XVI в монашеском платье ускользнул вместе с дофином, женой, братом, со всем семейством. Теперь он смеется над глупостью парижан и вскоре будет плавать в их крови. Граждане, это бегство давно готовилось изменниками Национального собрания. Вы близитесь к гибели, так начните же думать о своем спасении. Выберите немедленно диктатора, и пусть ваш выбор падет на гражданина, который до сих пор проявил больше всех разума, рвения и верности. Делайте все, что он вам скажет, чтобы поразить врагов».

Представители конституционной партии сочли своей обязанностью отправиться 22 июня в клуб якобинцев, чтобы сдержать их порывы. Барнав, Сийес, Лафайет явились туда и принесли присягу в верности народу. Камилл Демулен описывает происходившее следующим образом:

«Пока Национальное собрание издавало декреты, декреты и еще декреты, народ действовал. Я отправился к якобинцам и встретил Лафайета на набережной Вольтера. (Голос Барнава уже успокоил умы. Начали кричать: "Да здравствует Лафайет!") Он делал смотр батальонам, расположенным на набережной. "Лафайет, – обратился я к нему из толпы, – в течение этого года я говорил о вас много дурного, вот случай показать, что я говорил ложь! Осыпьте меня проклятиями, покройте позором и спасите общее дело". – "Я всегда вас знал как достойного гражданина, – сказал он, – вы видите, что вас обманули. Наша общая присяга – жить свободными или умереть. Все идет хорошо, в Национальном собрании господствует единодушие, партии там соединились под влиянием общей опасности". – "Но почему, – возразил я, – ваше Собрание во всех своих декретах говорит о похищении короля, когда сам король пишет, что бежал добровольно? Какая подлость со стороны Собрания говорить так, когда вокруг него три миллиона штыков!" – "Слово «похищение» – ошибка изложения, которую Собрание поправит, – отвечал Лафайет, а потом прибавил: – Какое позорное дело – этот поступок короля!" Лафайет повторил эти слова несколько раз, очень горячо пожимая мне руку».

Когда Камилл Демулен вошел в клуб, на трибуне стоял Робеспьер . «Я не назову, – говорил Робеспьер, – это событие несчастьем. Это лучший день революции, если вы сумеете воспользоваться им... Король, император, король Шведский, д"Артуа, Конде, все беглецы, все разбойники идут на нас! Посмотрите на Собрание! Оно сегодня в двадцати декретах называет бегство короля похищением. Кому вверяет оно спасение народа? Министру иностранных дел! Кто же этот министр [Монморен]? Изменник, которого я не переставал обвинять перед вами, гонитель солдат-патриотов, опора офицеров-аристократов. Разве вы не видите коалиции всех этих людей с королем и союза короля с европейской лигой? Сию минуту вы увидите, как в наш зал войдут все эти люди 1789 года: мэр, генерал, министры, ораторы! Как вы убежите от них? Антоний, – продолжал Робеспьер, намекая на Лафайета, – командует легионами, которые идут отомстить за Цезаря, а племянник Цезаря командует легионами республики. Может ли республика не погибнуть? Нам говорят о необходимости единства! Но когда Антоний встал лагерем подле Лепида и изменники свободы соединились с теми, которые называли себя ее защитниками, Бруту и Кассию оставалось только предать себя смерти! Вот куда ведет нас это притворное единодушие, это вероломное примирение патриотов! Да, вот что вам готовится! Я знаю, что, осмеливаясь раскрывать эти заговоры, я оттачиваю против себя тысячи кинжалов! Я знаю участь, которая меня ждет! Но если уже в то время, когда я был едва заметен в Национальном собрании между первыми апостолами свободы, я жертвовал своей жизнью правде, человеколюбию, отечеству, то теперь, когда за эту жертву мне заплачено общей благосклонностью, теперь я приму смерть как благодеяние, которое не допускает меня оставаться свидетелем таких несчастий».

Эти слова, искусно рассчитанные на то, чтобы бросить семя подозрения в сердца слушателей, были приняты как предсмертное завещание мученика свободы. Слезы оросили глаза присутствующих. «Мы все умрем с тобой!» – воскликнул Камилл Демулен, протягивая к Робеспьеру руки. Каждый из членов общества поклялся защищать жизнь Робеспьера. Тут возвестили о приходе министров и членов Национального собрания, которые явились брататься с якобинцами.

Дантон , узнав в их числе Лафайета, устремляется на трибуну и кричит: «Я должен и буду говорить так, как если бы гравировал историю для будущих столетий. Как вы, господин Лафайет, осмеливаетесь являться для присоединения к друзьям конституции – вы, поборник системы двух палат?! Как осмелились вы в своем дневном приказе посягнуть на распространение памфлетов, написанных защитниками народа, тогда как низким писакам, врагам конституции, вы даете покровительство своих штыков? Зачем вы привели пленными, даже с триумфом, жителей Сент-Антуанского предместья, которые хотели разрушить последнее логовище тирании в Венсене? Зачем в тот же вечер, после венсенской экспедиции, вы оказали в Тюильри покровительство убийцам, вооруженным кинжалами, чтобы благоприятствовать бегству короля? Объясните мне следующую случайность: как оказалось, что 21 июня на страже в Тюильри оставили ту же самую роту гренадеров, которую вы наказали 18 апреля за сопротивление отъезду короля? Не будем увлекаться иллюзиями. Бегство короля – результат заговора, и вам, господин Лафайет, вам, который еще недавно отвечал за особу короля своей головой, явиться в наше Собрание – не значит ли искать здесь осуждения? Народу нужно мщение! Он утомлен насилием и изменами; если мой голос будет здесь заглушен, то я взываю к суду потомства: оно рассудит нас с вами!»

Лафайет не отвечал на эти вопросы. Он сказал только, что пришел присоединиться к обществу якобинцев потому, что сюда добрые граждане должны обращаться в смутное время, и вышел из Собрания. На следующий день ему приказали явиться для оправдания; он ответил, что придет потом, и не явился вовсе. Однако предложения Робеспьера и Дантона не уменьшили его значения в глазах национальной гвардии. Дантон продемонстрировал в тот день недюжинную смелость: у Лафайета имелись наготове доказательства продажности этого оратора, который получил от Монморена 100 000 франков. Дантон знал, что Лафайету известно об этой сделке; но он знал также, что Лафайет не может обвинить его, не погубив Монморена и не рискуя сам быть обвиненным в соучастии в этой торговле политическими ролями, которая восполняла фонд содержания королевской семьи. Эти два секрета и принудили трибуна и генерала к умолчаниям, которые ослабили общее впечатление от схватки.

Тем же вечером Национальное собрание обсудило и приняло проект обращения к французам, звучащий следующим образом:

«Революция не отступит. Мы спасем нацию, посылая в армию подкрепление в триста тысяч человек. Мы спасем порядок, ставя его под защиту рвения и патриотизма вооруженных граждан. В этом положении мы готовы встретить наших врагов. В манифесте короля обвиняют вас, обвиняют конституцию, обвиняют закон! Нация справедливее: она не обвиняет короля за преступления его предков. (Рукоплескания.) Но король присягал 14 июля этой конституции; неужели он согласился на клятвопреступление? Изменения, сделанные в конституции королевства, сваливают на так называемых мятежников. Нескольких мятежников! Этого недостаточно: нас двадцать шесть миллионов мятежников! (Новые рукоплескания.) Французы! Все власти организованы. Все на своих местах. Национальное собрание бодрствует. Не бойтесь ничего, кроме самих себя, в случае, если бы справедливое волнение повело вас к беспорядку. Взгляните на Париж! Подражайте столице! Там все идет обычным порядком.

Тираны обманутся: чтобы наложить на Францию иго, нужно уничтожить целую нацию. Если деспотизм осмелится сделать такую попытку, он будет побежден, а если восторжествует – то на развалинах».

Чтение сопровождалось единодушными и продолжительными рукоплесканиями.

Заседание, прерванное на час, возобновляется в половине десятого. Сильное волнение во всех концах зала: «Он арестован! Он арестован!» Эти слова проникают на трибуны. Президент объявляет, что получил пакет с несколькими бумагами, которые намерен прочесть. Он приглашает воздержаться от всяких знаков одобрения или порицания. Раскрыв пакет, он читает, среди глубокого молчания, письма муниципалитетов Варенна и Сен-Менегу. Собрание избирает из своей среды трех комиссаров – , Петиона и Латур-Мобура, которых посылает осуществить доставку короля в Париж.

В Варение ночь прошла, как для короля, так и для народа, среди волнений, надежд и страха. Пока дети спали, уставшие после долгой дороги и жаркого дня, король и королева, с которых не спускала глаз муниципальная стража, тихо разговаривали о своем ужасном положении. Принцесса Елизавета молилась подле них. Ее королевство воистину располагалось «на Небесах». Только из преданности брату она оставалась при дворе, которому была чужда своей набожностью и отказом от всех удовольствий. Она принимала участие только в слезах и скорбях трона.

Пленники были еще далеки от отчаяния. Они не сомневались, что Буйе шел всю ночь к ним на помощь. Промедление его пленники приписывали необходимости собрать достаточные силы, чтобы рассеять национальных гвардейцев, созванных в Варенн звуком набата. Курьер, посланный вареннским муниципалитетом в Париж, уехал только в три часа утра. Чтобы доехать до Парижа, ему нужно было 20 часов и столько же для возвращения. На созыв Национального собрания и на рассуждения нужно было еще не менее трех или четырех часов. Таким образом, Буйе имел в своем распоряжении около 48 часов.

Притом еще неизвестно, в каком положении находился Париж. Что там произошло при известии о бегстве короля? Не овладело ли умами раскаяние? Не опрокинула ли анархия те слабые плотины, какие старалось ей противопоставить Собрание, само страдавшее от анархии? Крик «измена!» не послужил ли первым набатом для народа? Не одержали ли верх добрые граждане, пользуясь внезапной тревогой главных мятежников? Нация, обезоруженная и трепещущая, быть может, упадет к ногам своего короля? Такими обольщениями королевского несчастья пленники ласкали себя в ту роковую ночь в узкой и душной комнате.

Король мог общаться с некоторыми офицерами отрядов. Гогела, Дама, Шуазель получили к нему доступ. Синдик и муниципальные власти Варенна выказывали королю почтение и сострадание даже при исполнении того, что считали своей обязанностью. В каждом святотатстве имеется минута нерешимости, когда все еще проявляется уважение к тому, что уже готовы уничтожить. Эти оттенки в обращении не ускользнули от короля: он льстил себя надеждой, что по первому призыву Буйе почтение возьмет верх над патриотизмом и его выпустят на свободу. Об этом он говорил и офицерам.

Один из них, Делон, командовавший эскадроном гусар, расположенным в Дюньи, между Варенном и Стене, получил уведомление об аресте короля в три часа утра от начальника вареннского отряда, бежавшего из города. Делон велел своим гусарам садиться на лошадей и понесся с ними в Варенн, чтоб отбить короля силой. Прибыв к воротам города, он нашел их забаррикадированными и защищаемыми огромными силами национальных гвардейцев. Делон, оставив эскадрон за воротами и сойдя с лошади, просил, чтобы его провели к королю. На это последовало согласие.

Целью Делона было уведомить короля, что Буйе знает о случившемся и встал во главе королевского немецкого полка; помимо того, Делон хотел убедиться собственными глазами, нет ли у его эскадрона возможности проникнуть в верхний город и увезти короля. Баррикады показались ему непреступными для кавалерии. Он вошел к королю и спросил его приказаний. «Скажите Буйе, – отвечал король, – что я в плену и не могу давать приказаний. Боюсь даже, что он уже ничего не может для меня сделать, но все-таки прошу его сделать то, что он может». Делон, который был родом из Эльзаса и говорил по-немецки, хотел сказать несколько слов королеве и испросить ее приказаний так, чтобы их не могли понять посторонние. «Говорите по-французски, сударь, – сказала ему королева, – нас подслушивают». Делон в отчаянии удалился, оставшись с гусарами у ворот Варенна, в ожидании превосходящих сил Буйе.

Ромеф, адъютант Лафайета, посланный с приказаниями Собрания, прибыл в Варенн в половине восьмого. Королева, которая его знала лично, осыпала Ромефа самыми патетическими упреками за преступное поручение, возложенное на него генералом. Ромеф напрасно старался успокоить ее раздражение всеми проявлениями преданности, какие только были совместимы со строгостью данных ему приказаний. Королева перешла от упреков к слезам и дала волю своему отчаянию. Король принял из рук Ромефа письменное приказание Национального собрания и положил его на постель, где спал дофин. Королева в гневе бросила это приказание на пол и топтала ногами, говоря, что подобная бумага оскверняет постель ее сына. «Во имя вашего спасения и вашей славы, сударыня, – сказал ей молодой офицер, – сдержите вашу горесть. Неужели вы хотите, чтобы не я, а другой был свидетелем подобных взрывов отчаяния?»

Торопили приготовлениями к отъезду, боясь, чтобы войска Буйе не завладели городом и не перекрыли дорогу. Король медлил, сколько мог. Когда уже садились в экипаж, одна из женщин, сопровождавших королеву, притворилась, что внезапно и серьезно заболела. Королева без этой женщины не хотела ехать и уступила только угрозам насилия. Заключив дофина в свои объятия, она села в экипаж, и королевский поезд, под конвоем трех или четырех тысяч национальных гвардейцев, направился к Парижу.

Что делал в продолжение этой долгой агонии короля маркиз де Буйе? Мы видели, что он провел ночь у ворот Дюньи, ожидая гонцов с извещением о приближении экипажей. В три часа утра, так и не дождавшись никого, он возвратился в Стене, чтобы иметь возможность отдать приказания своим войскам в случае какого-нибудь несчастия с королем. В половине пятого он был у ворот Стене, когда два офицера, поставленные им накануне в Варение, и начальник эскадрона, покинутый своими войсками, явились к нему и сообщили, что король арестован. Буйе немедленно отдал приказание немецкому полку сесть на лошадей и следовать за ним. Полк потерял почти час на приготовления, несмотря на беспрерывные понукания Буйе, который послал в казармы даже собственного сына. Как только полк в боевом порядке выступил из города, Буйе присоединился к нему и хотел лично разъяснить свои распоряжения. «Ваш король находится в нескольких милях отсюда, – сказал он им, – жители Варенна его арестовали. Неужели вы оставите его среди оскорблений, в плену, в руках городских властей? Устремимся на освобождение короля и возвратим его нации и свободе! Я иду с вами; следуйте за мной!» Эти слова были приняты с шумным одобрением. Буйе роздал всадникам 500 или 600 луидоров, и полк выступил.

От Стене до Варенна девять миль по бугристой и трудной дороге. Буйе спешил, насколько это было возможно. В предместье Варенна он встретил первый отряд своих солдат, остановленных при входе в лес национальными гвардейцами, которые открыли по ним огонь. Буйе велел напасть на этих стрелков и, сам приняв начальство над авангардом, прибыл в начале десятого утра в Варенн. Тут он нашел эскадрон Делонома, который целую ночь ожидал подкрепления. Делон подбежал к генералу и сообщил ему, что король уехал с час назад. Он прибавил, что улицы перегорожены баррикадами, что клермонские драгуны и вареннские гусары братались с народом, а начальники нескольких отрядов, Шуазель, Дама и Гогела попали в плен.

Буйе, при всем своем отчаянии не потерявший мужества, решился следовать за королем и вырвать пленника из рук национальных гвардейцев. Он послал искать брод, но брода не нашли. Между тем выяснилось, что гарнизоны Вердена и Меца выступили с пушками для вооруженной помощи народу. Деревня заполнилась национальными гвардейцами и войсками; всадники выказывали колебание; лошади, утомленные девятью милями дороги, не могли вынести быстрого хода. Вся энергия исчезла вместе со всякой надеждой, и полк повернул назад. Буйе безмолвно привел его к воротам Стене. В сопровождении нескольких офицеров он бросился в направлении Люксембурга и перешел границу, желая смерти тем более, что в противном случае ему не избежать было казни.

Между тем королевские экипажи подъезжали к Шалону в сопровождении национальных гвардейцев. Окрестное население теснилось по обочинам, стараясь увидеть пленного короля. Приходилось двигаться сквозь сплошной поток ругательств, ропот возобновлялся при каждом повороте колеса. Это была голгофа, растянутая на шестьдесят миль. Старый дворянин Дампьер хотел приблизиться к экипажу и подать пример почтительного сочувствия своему государю, но нашел смерть под колесами. Верность стала непростительным преступлением в глазах одичавшей толпы. Августейшее семейство не доехало бы живым до Парижа, если бы комиссары Собрания, присутствие которых внушало почтение народу, не прибыли вовремя, чтобы усмирить этот стихийный мятеж и управиться с движением.

Комиссары встретили королевские экипажи между Дорманом и Эперне, прочли королю и народу приказания Национального собрания, согласно которым предписывалось заботиться не только о безопасности короля, но и о поддержании уважения, подобающего королевскому сану. Барнав и Петион поспешили сесть в экипаж короля, чтобы разделить с ним опасность. Им удалось уберечь его от смерти, но не от оскорблений. Все заподозренные в сочувствии королю подвергались самым гнусным преследованиям.

Священник, который, приблизившись к экипажу, выразил знаки уважения и горести, был схвачен народом, брошен под ноги лошадей и растоптан на глазах королевы. Барнав, побуждаемый высоким душевным порывом, выскочил из кареты с криком: «Французы, нация храбрых, неужели вы хотите сделаться народом убийц?» Принцесса Елизавета, удивленная мужественным поступком Барнава и боясь, чтобы он не был убит сам, удерживала его за одежду, пока он взывал к разъяренному народу. С этой минуты набожная принцесса, королева, сам король стали питать к Барнаву тайное уважение. Все последующее поведение Барнава, начиная с этого дня, оправдало такое доверие. Дерзкий перед силой, он был бессилен перед слабостью, красотой и несчастьем. Это погубило его жизнь, но возвысило его память.

Антуан Барнав

Напротив, Петион в обращении с королевским семейством выказывал грубую фамильярность. Он ел перед королевой и выбрасывал корки плодов в дверцы кареты, едва не задевая ими лицо короля. Когда принцесса Елизавета наливала ему вина, он, не благодаря ее, лишь приподнимал свой стакан, показывая меру. Когда Людовик XVI спросил у Петиона, предпочитает ли он систему двух палат или республику, тот отвечал: «Я буду за республику, если увижу, что мое отечество достаточно созрело для этой формы правления». Король не произнес до Парижа больше ни слова.

Жером Петион

Комиссары написали Собранию из Дормана, сообщая маршрут короля и предупреждая о дне и часе своего приезда. Собрание удвоило энергию, чтобы обеспечить неприкосновенность особы короля. Вывесили множество призывов следующего содержания: «Кто станет рукоплескать королю – будет бит, кто оскорбит короля – будет повешен».

От Mo, где королевская семья провела ночь, до предместий толпа на пути короля беспрестанно увеличивалась. Народ выглядел зловеще, но не яростно.

День был жаркий. Жгучее солнце, отражавшееся от мостовой и на штыках, как будто пожирало карету, в которой теснилось восемь человек. Волны пыли, поднятой двумя или тремя сотнями тысяч зрителей, были единственным покрывалом, которое время от времени скрывало унижение короля и королевы от народной радости. Лошадиный пот, лихорадочное дыхание возбужденной толпы разрежали и портили воздух.

По лицам детей тоже струился пот. Королева, боясь за них, быстро опустила штору экипажа и, обращаясь к толпе, сказала в надежде смягчить ее: «Посмотрите, господа, в каком положении мои бедные дети! Мы задыхаемся!» – «Мы тебя задушим другим способом», – отвечали ей безжалостно.

Лафайет, который страшился покушения на жизнь короля или засады на парижских улицах, предупредил генерала Дюма, командовавшего конвоем, чтобы не проезжали через город. Он расставил войска на бульваре, от заставы Этуаль до Тюильри. Швейцарская стража расположилась тут же, но ее знамя уже не прикрывало короля, а главному начальнику армии не воздавалось никаких военных почестей. Национальные гвардейцы смотрели на этот поезд равнодушно и презрительно.

Экипажи въехали в сад Тюильри по подъемному мосту. Громадная толпа заполнила сад и террасы и загородила ворота замка. Конвой с трудом рассекал эти бурные волны. Всех заставляли надевать шляпы. Гильерми, член Собрания, один оставался с непокрытой головой, несмотря на угрозы и оскорбления. Видя, что готовы применить силу, чтобы принудить его повиноваться всеобщему безумию, Гильерми бросил свою шляпу далеко в толпу, чтобы принести ее обратно было нельзя.

Королевская семья вышла из экипажа внизу террасы. Лафайет принял пленников из рук Барнава и Петиона. Детей унесли национальные гвардейцы. Один из левых членов Собрания виконт де Ноайль поспешно приблизился к королеве и предложил ей руку. Королева с досадой во взоре отвергла покровительство либерального вельможи и, заметив депутата из правых, попросила его подать ей руку. Унижение могло ее убить, но не победить.

Продолжительные крики толпы при входе короля в Тюильри возвестили Собранию о его торжестве. Волнение прервало заседание на полчаса. Один депутат, ворвавшись в зал, сообщает, что трое королевских телохранителей находятся в руках народа, который хочет разорвать их на куски. Двадцать комиссаров немедленно отправляются спасать этих людей. Через несколько минут они возвращаются: волнение усмирили уже раньше их. Они сообщили, что видели, как Петион прикрыл своим телом дверцу королевского экипажа. Барнав взошел на трибуну, весь покрытый дорожной пылью. «Мы выполнили данное нам поручение, – сказал он, – к чести Франции и Национального собрания. Мы сохранили общественное спокойствие и безопасность короля. Король сказал нам, что не имел намерения перейти границы королевства». Петион прибавил, желая польстить общественному мнению, что при выходе из экипажа народ и в самом деле хотел захватить телохранителей и что даже сам он был взят за воротник и сдернут с места подле дверец экипажа, но что это народное движение кажется ему справедливым и имеет целью только обеспечить исполнение закона, который повелевал арестовать сообщников двора.

Собрание постановило, что судом того округа, где находится Тюильри, будет произведено дознание о бегстве короля и что три депутата, назначенные Собранием, примут объяснения от короля и королевы. «Что значит это уклончивое исключение?! – закричал Робеспьер. – Или вы боитесь унизить королевский сан, предав короля и королеву обыкновенному суду? Гражданин, гражданка, каждый человек, каким бы достоинством он ни был облечен, никогда не может считаться униженным подчинением закону». Это мнение поддержал Бюзо, а Дюпор опроверг его. Уважение взяло верх над гневом. Членами комиссии были избраны Тронше, д"Андре и Дюпор.

Когда Людовик XVI вернулся в свои комнаты, к нему явился Лафайет с выражением уважения и участия. «Ваше величество знает мою привязанность к вам, – сказал он, – но я от вас не скрывал, что если вы отделите свое дело от народного, то я останусь на стороне народа». «Это правда, – отвечал король. – Вы следуете своим принципам. Это вопрос противостояния; говорю вам откровенно: до последнего времени я считал, что вы и ваши сторонники окружали меня искусственными бурями, вводя в заблуждение относительно действительного мнения Франции. Во время этого путешествия я увидел, что ошибался и что такова общая воля». «Нет ли у вашего величества каких-нибудь приказаний для меня?» – спросил Лафайет. «Мне кажется, – возразил король, улыбаясь, – что это я, скорее, должен ожидать ваших приказаний».

Решетки дворца и сада были заперты, и королевское семейство передало Лафайету список лиц, которых желало принять. Часовых расставили во всех залах, на всех выходах в коридоры, разделявшие комнаты короля и королевы. Двери этих комнат требовалось держать постоянно открытыми. Постель королевы подвергалась ежедневному досмотру. Движения, взгляды, слова, оброненные королем и королевой, – все замечали, подкарауливали, записывали. Каждые двадцать четыре часа офицер национальной гвардии проходил по темному коридору позади комнат королевы. Женщина, прислуживавшая королеве, стелила себе постель между постелью своей госпожи и открытой дверью комнаты: таким образом она собой заслоняла королеву от глаз часовых. Однажды ночью начальник батальона, который находился на страже между королевскими комнатами, видя, что эта женщина заснула, а королева не спит, позволил себе подойти к постели королевы и тихим голосом начал давать ей советы и предостерегать относительно ее положения. Разговор разбудил камеристку. При виде человека в мундире у постели королевы она хотела закричать, но королева сказала: «Успокойтесь, этот человек – добрый француз, обманутый относительно намерений короля и моих, но, судя по всему, искренне преданный своему государю».

Король, смирившийся и бесстрастный, согнулся под тяжестью горя и унижений. Он чувствовал себя побежденным и как будто хотел умереть заранее. Однажды королева, бросившись к его ногам и показывая ему на детей, прервала скорбное молчание: «Сбережем, – сказала она, – все наши силы, чтобы выиграть борьбу с судьбой. Если даже гибель неизбежна, то все-таки возможен выбор положения, в котором лучше погибнуть. Погибнем же как должно королям и не будем без сопротивления ждать, пока нас задушат прямо на паркете наших комнат». Королева обладала сердцем героя, Людовик XVI имел душу мудреца, но обоим недоставало гения, который соединяет мудрость с храбростью. Одна умела сражаться, другой умел подчиняться, но ни один из них не умел царствовать.

Никогда участь такого числа людей и идей не зависела с большей очевидностью от случая, который, однако, нельзя назвать вполне слепым. Друэ стал орудием гибели короля: если бы он не узнал Людовика XVI по сходству с изображениями на монетах, если бы не поскакал во всю прыть и не опередил экипажи в Вареные, то через два часа король и его семейство оказались бы спасены. Это Друэ, праздно шатаясь вечером у ворот деревни, решил судьбу монархии. Но он не мог бы обладать таким инстинктом решительности, если бы не олицетворял собой, так сказать, волнения и подозрения, которые господствовали в эту минуту в народе.

Что касается короля, то это бегство явилось для него по меньшей мере ошибкой. Оно было совершено или слишком рано, или слишком поздно. Слишком поздно потому, что король уже очень далеко зашел в своем одобрении революции, чтобы внезапный поворот против не мог показаться изменой делу и противоречием самому себе. Слишком рано потому, что конституция, над которой работало Национальное собрание, не была еще окончена, правительство не призналось еще в своем бессилии, и жизнь короля и его семейства не подвергалась еще настолько очевидным угрозам, чтобы заботы о личной безопасности человека могли одержать верх над обязанностями короля. С какой стороны ни рассматривать это бегство, оно в любом случае выглядело гибельно. Оно стало или путем к позору, или дорогой на эшафот. Чтобы бежать с трона, когда не хотят умереть на нем, существует только один путь – отречение. По возвращении из Варенна король должен был отречься от престола. Революция усыновила бы его сына и воспитала бы его по своему образцу. Но король не отрекся, он согласился принять прощение от своего народа и поклялся соблюдать конституцию, от которой позже бежал. Это был помилованный король. Европа видела в нем слабого человека, бежавшего от трона и пойманного для казни, народ – изменника, а революция – игрушку.

Я обнаружил, что замечательная книга Александра фон Шёнбурга "Все, что вы хотели знать о королях, но не решались спросить" теперь доступна в Сети .

Спешу украсить свой журнал самым ценным и интересным отрывком из этой книги:

КАК УМИРАЮТ КОРОЛИ

Есть одно место, как никакое другое в Европе способствующее размышлению о смерти королей. Это Сен-Дени.
Сен-Дени - заброшенный, пришедший в запустение промышленный район на северной окраине Парижа. Министерство туризма настоятельно не советует туда ехать. Этот пригород Парижа сегодня знаменит прежде всего высоким уровнем безработицы и самой высокой в стране криминогенностью. А еще тем, что это - единственное место во Франции, где большинство населения мигранты. Чтобы написать эту главу, я предпринял паломническую поездку в Сен-Дени, потому что здесь находится уникальная усыпальница, окруженная со всех сторон унылыми бетонными зданиями и пряно пахнущими ларьками с люля-кебабом. С седьмого века, то есть примерно тысяча четыреста лет, базилика бывшего бенедиктинского аббатства Сен-Дени служит "некрополем", местом погребения французских королей. В этой церкви похоронены почти все французские монархи - от Меровингов и до последних Бурбонов. Еще Дагоберт I, скончавшийся в 639 году, выбрал это место в качестве усыпальницы для своей семьи, тем самым он хотел заручиться защитой святого Дионисия (Дени). Дионисий, это надо знать, примерно в 250 году был послан папой в Галлию, чтобы проповедовать там христианство. Очевидно, он делал это настолько успешно, что вызвал недовольство римского наместника и был обезглавлен на холме за пределами тогдашней Лютеции (Парижа). Место казни позднее назвали Монмартр ("Холм мучеников") и сегодня постоянно используют как декорацию в романтических фильмах. Легенда о святом Дионисии рассказывает, что после казни миссионер взял свою голову в руки и так, к изумлению римских солдат, прошел шесть километров на север, до места, где он хотел быть похороненным. Именно здесь Дагоберт I и приказал построить церковь.
Общественный пригородный транспорт - не лучший способ добраться до Сен-Дени. Начать с того, что Сен-Дени нет ни в одном расписании поездов. Станция называется в честь футбольного стадиона, построенного здесь к чемпионату мира 1998 года, "Стад-де-Франс". Кроме того, я действительно никому не рекомендую добираться пешком от вокзала до базилики. Но приехать сюда на сером "ягуаре" тоже было не особенно удачной идеей. На этой, совершенно обычной в Восьмом округе, а здесь - чрезвычайно вызывающей машине меня привез знакомый историк Ги Стэр-Сэнти, подъехавший за мной к Люксембургскому парку. Примерно через полчаса мы добрались до Сен-Дени и не пробыли там и двух минут, как нас остановил полицейский патруль. Доброжелательный жандарм сказал:
- Вам нельзя здесь находиться!
На наши слова о запланированном посещении базилики он только покачал головой. Он посоветовал оставить автомобиль на парковке возле городской ратуши, оборудованной видеонаблюдением ("силь ву пле").
В базилике не было ни единого человека. Чтобы войти в нее, вначале надо миновать будку сторожа на западной стороне. Ее поставили примерно десять лет тому назад, чтобы прекратить вандализм в церкви. А у вандализма здесь богатая традиция. С превращением Сен-Дени в промышленное предместье церковь стала любимым местом развлечений местной молодежи. Убранство хоров XVII века несколько лет тому назад из соображений безопасности вынесли из базилики и перевезли в один из парижских музеев, многие мраморные памятники в боковых нефах разрисованы граффити. Как ни странно, это ничуть не умаляет величия мраморных фигур XII и XIII веков. От лежащих здесь статуй в коронах, с улыбкой на губах, опирающихся ногами на охраняющих их львов, исходит совершенно особое достоинство.
Холодно. Ги и я - единственные посетители, молча переходящие от гробницы к гробнице, восхищающиеся архитектурным совершенством, огорчающиеся из-за вандализма.
Крипта под церковью, похоже, избежала разрушений. Наверно, потому, что здесь не было ничего особенно выдающегося, что стоило бы разрушать. Трупы бесчисленных королей, королев, принцев и принцесс, когда-то сброшенные чернью в две вонючие ямы, в 1815 году, во времена Реставрации, были захоронены. С тех пор они покоятся в тесной нише крипты, в так называемом склепе. Сейчас здесь лежат останки более чем ста семидесяти королей и королев в своеобразном огромном саркофаге, словно предназначенном для огромного сверхкороля на все времена; тут находятся Дагоберт І, Хлодвиг II, Хлотарь III, Пипин III Младший и его отец Карл Мартелл, Карл II Лысый, Людовик II, Людовик III, Карломан, Карл III Простоватый, Гуго Капет, Роберт II Благочестивый, Генрих I, Людовик VI Толстый, Филипп II Август, Людовик VIII Лев, Людовик IX Святой, Филипп III Смелый, Филипп IV Красивый, Людовик X Сварливый, Филипп V Длинный, Карл IV Красивый, Филипп VI Валуа, Иоанн II Добрый, Карл V Мудрый - вся история Франции под одним каменным надгробием.
Людовик XVI и Мария-Антуанетта, или, лучше сказать, то, что от них осталось и что удалось отыскать в 1815 году, покоятся не здесь. Для них в середине крипты выделено место, которое украшают две черные мраморные плиты.
Их путь сюда был ужасен.
Меньше чем за четыре недели до того знаменательного штурма Тюильри в 1792 году, с которого начался дьявольски жестокий период французской революции, период ужасного господства якобинцев, когда Людовик XVI с семьей вначале был заточен в здании Национального собрания, а под конец - в башне замка Тампль, Лафайет настоятельно предлагал королю бежать из Парижа. Король отказался.
Людовика XVI поместили в двух комнатушках на третьем этаже Тампля. Спальней ему служило крошечное помещение. Единственная мебель - три стула и кишащий насекомыми плетеный матрас. Когда короля заперли в этой каморке, он не выказал ни удивления, ни плохого настроения. Только снял со стены несколько гравюр, потому что нашел их "неприличными", попросил бумагу, письменные принадлежности, несколько книг и лег спать.
Вначале гражданину Капету, как его теперь официально называли, предоставили шесть слуг; повар, как мог, готовил еду для королевской семьи, но с каждым днем обращение становилось все более жестким: занавешенные окна, постоянный надзор, строго регламентированное общение с Марией-Антуанеттой и двумя оставшимися в живых детьми, тринадцатилетней Марией-Терезой-Шарлоттой и шестилетним дофином Шарлем-Луи, которые вместе с матерью содержались в заключении на втором этаже в чуть более просторных помещениях. Через десять дней после ареста у короля и королевы забрали всех слуг, кроме одного.
С первого же дня Людовик XVI составил себе точный распорядок дня. Одевшись (в шесть часов), он сразу же приступал к молитве. Затем читал Фому Кемпийского, "О подражании Христу". После чего, если ему это позволяли, навещал семью и проводил день в комнате королевы. В одиннадцать часов ложился спать.
После кровавого 2 сентября, когда в парижских тюрьмах была устроена резня и погибли сотни священников, аристократов и роялистов, обращение с королевской семьей сделалось еще суровее. У них забрали последнего слугу и заменили его неким Клери, которого начальство тюрьмы считало политически более благонадежным. 20 сентября Клери (оказавшийся тайным роялистом) сообщил королю, что его хотят разлучить с семьей.
- Это самое убедительное доказательство вашей верности, - сказал король. - Я надеюсь, вы ничего не станете от меня скрывать, я готов ко всему. Попробуйте узнать, когда должно произойти это горестное расставание, и незамедлительно сообщите мне!
Это случилось 29 сентября. Затем в октябре Национальный конвент начал готовить показательный процесс против "гражданина Капета". Дантон и Робеспьер были против. Дантон потому, что боялся, как бы в судебном разбирательстве не выяснилось, что он получил деньги из Лондона, чтобы выступить за спасение короля. Робеспьер - потому что жаждал крови: "Свергнутый король в республике способен только на одно: нарушать покой государства!"
Король ничего не знал про споры о его судьбе. Самой большой радостью для него было в те дни, когда ему позволяли общаться с детьми, проводить с дофином, со "своим любимым малышом", уроки географии. Вместе они рисовали географические карты.
11 декабря в пять часов утра во дворе Тампля установили пушки. Лицо короля оставалось бесстрастным. В одиннадцать часов он играл с сыном, у них были кегли и волчок, потом игрушки отняли. В двенадцать часов дня пришли мэр, прокурор и некоторые другие члены магистрата и отвезли Людовика XVI в Национальный конвент, где его допрашивал депутат-якобинец Бертран Барер, противник Дантона. Рассказывают, что Людовик на этом допросе явно был сильнее и своим дружелюбием несколько раз вывел Барера из себя. По окончании допроса король потребовал копию обвинительного заключения и юрисконсульта. Наверно, он удивился, когда его просьба о юрисконсульте была и в самом деле удовлетворена. Выбор короля пал на Кретьена Гийома де Ламуаньона де Малерба. Все остальные кандидаты отказались из страха за свою жизнь. Конвент согласился с этой кандидатурой. Малерб назначил адвоката - Раймона де Сэза, который уже защищал королеву в деле об афере с колье, представляя ее в суде.
Посещая Тампль, Малерб каждый раз старался вселить в короля надежду. Прусские войска вот-вот покончат с террористическим режимом Робеспьера, скоро король снова будет сидеть на троне. По-видимому, эти слова не производили на короля ни малейшего впечатления. Насильственно отвоеванный трон, по его словам, не представлял бы для него никакой ценности. Он высказал Малербу всего одно желание: как можно быстрее передать священнику, патеру Эджворту, просьбу напутствовать короля перед смертью, когда пробьет его последний час. Король уже жил в ожидании близкой смерти. Он спросил Малерба, видел ли тот "белую даму".
- Белую даму? Кого вы имеете в виду? - спросил Малерб.
- А разве вы не знаете, - ответил король, - что, по народному поверью, незадолго до смерти члена моей семьи во дворце начинает проказничать дама в белых одеяниях?
Король запретил, и это признают даже самые неблагожелательные биографы, любой намек на сострадание и жалость к себе. Малерб в своих записях подчеркивает, что хотя король и настаивал на положенной защите, но не потому, что надеялся на признание его невиновным или верил, что обязан отчитаться перед народом, а только, чтобы не оказаться виноватым перед Богом в самоубийстве.
В декабре состоялась последняя попытка спасения. Годой, премьер-министр Испании, попытался заинтересовать Уильяма Питта Младшего, английского премьер-министра, в спасении Людовика XVI. Дантон снова согласился взять деньги, чтобы организовать освобождение. Ноэль, агент Дантона, встретился с Питтом для переговоров. Дантон требовал сорок тысяч фунтов стерлингов. Для Питта это оказалось слишком дорого.
В день Рождества 1792 года Людовик XVI долго молился. Он читал Тацита и писал завещание. Кстати, документ поражающего величия духа. В нем он прощал всех, в первую очередь своих врагов и своих неверных друзей, а также свою жену ("если она думает, что в чем-то должна укорять себя") - и всю Францию. И просил прощения у всех, кого он, "не желая того, оскорбил". Его завещание венчают знаменитые слова: "Я советую своему сыну, если ему выпадет несчастье стать королем, думать о том, что он целиком и полностью должен работать на благо своих соотечественников, что он должен забыть про всякую ненависть и чувство мести, особенно относительно несчастий и бед, которые сейчас переношу я".
26 декабря в десять часов утра он снова предстал перед Конвентом. Раймон де Сэз красноречиво защищал его. Он указал на то, что весь процесс - фарс, что все направленные против Людовика XVI обвинения беспочвенны, и в заключение воскликнул:
- Послушайте, что говорит история о его славе: Людовик взошел на престол в двадцать лет, в двадцать лет он уже служил образцом нравственности, он не проявил ни слабости, в которой его можно было бы обвинить, ни пагубной страстности, он был экономен, справедлив и показал себя последовательным другом народа - и вот сегодня от имени этого народа вы требуете!.. Граждане, я не могу закончить эту фразу! Я умолкаю перед историей. Подумайте, каким будет ее приговор и каким будет суд Божий!
Потом слово взял сам Людовик:
- Сейчас, говоря с вами, возможно, в последний раз, я заявляю, что моя совесть ни в чем меня не укоряет и что мои защитники говорили вам только правду. Я никогда не боялся, что мое правление будет расследоваться публично, но мое сердце разрывается от того, что в обвинительном заключении есть пункт, будто бы я хотел пролить кровь народа…
Депутаты растерялись. Король ни словом не обвинил своих врагов, чтобы защитить себя. Настроение Национального собрания изменилось. Жирондист Ланжюине высказался за то, чтобы снять обвинение, Бриссо, один из предводителей жирондистов, предостерег от возмущения европейских государств и предложил сослать Людовика в Соединенные Штаты, даже якобинец Луи Робер выступил за отсрочку приговора.
28 декабря Робеспьер произнес речь, предопределившую исход процесса, в которой он от имени добродетели, "той добродетели, которая на земле всегда в меньшинстве", потребовал крови. Депутаты были запуганы. Когда Людовик XVI покидал зал, он сказал Малербу:
- Теперь вы убедились в том, что моя смерть была предрешена еще до того, как меня выслушали?
Малерб возмущенно ответил, что это не так, что многие депутаты заверяли его: "Он не умрет. По крайней мере, только после нас". Людовик XVI возразил:
- Возвращайтесь в зал, попытайтесь поговорить с некоторыми из них, скажите им: я не прощу им, если из-за меня прольется еще хоть одна капля крови.
14 января Национальное собрание проголосовало. Процедура растянулась на несколько часов, потому что у каждого депутата было право объяснить свой выбор. Триста тридцать четыре депутата проголосовали за дальнейшее тюремное заключение, двадцать шесть - за отсрочку казни и триста шестьдесят один - за ее быстрейшее проведение. Большинство историков утверждают, что если бы депутаты были свободны в своем решении, то за смерть проголосовало бы максимум сто человек, но, так как стараниями Робеспьера бушующая чернь окружила здание Конвента, Людовик XVI был осужден на смерть незначительным перевесом голосов.
Вечером 14 января король сидел сгорбившись в своей жалкой камере в Тампле. Когда к нему пришел Малерб, король обнял его и попросил позвать патера Эджворта, чтобы получить перед смертью последнее причастие и благословение. Еще он хотел видеть список депутатов, голосовавших за его казнь. Просмотрев имена, он вздохнул:
- Меня очень огорчает, что принц Орлеанский, мой родственник, голосовал за мою смерть.
Клери пытался подбодрить его и рассказал о готовящемся выступлении армии.
- Было бы очень жаль, - возразил король. - Это приведет только к новым жертвам.
В следующие дни Малерб не приходил. Чтобы чем-то занять себя, король решал ребусы, которые ему принес Клери.
20 января в два часа дня неожиданно открылась дверь. Перед Людовиком стояли пятнадцать человек, среди них мэр, министр юстиции Тара и различные чиновники департамента. Король встал. Тара зачитал решение Конвента, обвинявшее короля в заговоре против свободы нации и приговаривавшее его к смертной казни. Король выслушал приговор и попросил отсрочить его исполнение на три дня, чтобы "подготовиться предстать пред Господом", а кроме того, о визите духовника, снятии постоянной стражи и о возможности еще раз увидеть свою семью. Тара пообещал передать все просьбы Конвенту.
За обедом ему не подали нож и вилку, боясь, что он может опередить публичную казнь. В первый и последний раз в своей жизни король ел руками. Поздно вечером он снова услышал шум у своей двери. Это снова был Тара. Конвент, возвестил Тара, удовлетворил все просьбы, за исключением отсрочки. Потом он сообщил о прибытии патера Эджворта. По знаку Людовика XVI министр и его свита вышли. Людовик XVI провел священника в свою камеру. Их разговор был прерван сообщением, что пришли жена и дети короля. По рассказам, Мария-Антуанетта все время плакала, а король сохранял самообладание и еще раз напомнил дофину о его долге: во-первых, простить палачей отца, а во-вторых, молиться за них. Король начертил большим пальцем крест на лбу своих детей и погладил их по голове. Он не разрешил семье провести с ним последнюю ночь, но пообещал увидеться с ними еще раз на следующее утро. Когда Марию-Антуанетту вывели из камеры, она потеряла сознание.
Король простился с семьей незадолго до одиннадцати вечера. Свои последние часы он провел со священником.
- Ах, - сказал он духовнику, - почему я так люблю и так нежно любим?
Потом он исповедовался. Священник предложил отслужить импровизированную мессу. Патер Эджворт спросил у охраны разрешения, после чего в камеру внесли небольшой деревянный стол, который послужил алтарем. Около часу ночи Людовик лег на топчан и попросил Клери разбудить его в пять утра. Но проснулся раньше, чем пришел Клери, и сказал ему:
- Я хорошо выспался. Вчерашний день очень утомил меня.
Клери молча одел и причесал его. В шесть патер отслужил еще одну мессу. Король выслушал ее, стоя на коленях, священник причастил и соборовал Людовика. Затем слуга Клери попросил короля благословить его. Король выполнил эту просьбу, передал Клери печать для своего сына, кольцо для жены и кольцо для дочери. Людовик просил объяснить семье, что не хочет видеться с ними еще раз. Как он сказал, он хочет избавить их от ужасного расставания.
С семи часов в дверь постоянно стучали. Чересчур усердные охранники. В девять часов утра 21 января 1793 года появился Антуан Сантерр, командовавший охраной короля, и произнес слова, которые во Франции знает каждый ребенок:
- Месье, пора идти.
Не так известен "крутой", как сказали бы сегодня, ответ короля:
- Я еще занят, подождите за дверью. Через несколько минут я буду в вашем распоряжении.
Вероятно, Сантерр был так изумлен, что без возражений повиновался. Людовик XVI закрыл дверь и опустился на колени перед священником:
- Дайте мне последнее благословение, святой отец! И молитесь за меня.
Потом он взял шляпу, вышел к страже, и его увели. Во втором дворе Тампля его, священника и двух жандармов посадили в карету. По пути к месту казни никто не разговаривал. Король читал молитвенник Эджворта. Было слышно, как маршируют солдаты, доносился барабанный бой. После мучительно долгой поездки экипаж въехал на площадь Луи XV, которая сегодня называется Плас-де-Конкорд, то есть площадь Согласия.
Три палача проводили короля к помосту, на котором была установлена гильотина. Когда они хотели снять с него одежду, он мягко отодвинул их. Король настоял на том, чтобы самому снять сорочку и шейный платок. Ему хотели связать руки.
- Связать меня? - удивился он. - Делайте, что вам приказано, но, пожалуйста, не связывайте меня. Откажитесь от этого намерения!
Палачи стояли на своем. Священник, стоявший рядом с ним, прошептал:
- Сир, рассматривайте это оскорбление как последний штрих сходства вашего величества с Христом.
Тогда король сказал палачам:
- Делайте, что хотите. Я выпью эту чашу до дна.
Ему связали руки за спиной. Крик толпы смолк.
Вдруг воцарилась мистическая тишина. Он повернул лицо к толпе и прокричал:
- Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию…
Продолжения не было слышно, так как Сантерр тут же отдал приказ барабанным боем заглушить слова короля. Палачи поспешно привязали короля к доске, упал нож гильотины, они опрокинули доску, голова Людовика XVI скатилась в корзину. Тишина. Жуткая тишина. Несколько мужчин и женщин бросились к эшафоту, чтобы смочить свои носовые платки в крови короля, брызги которой разлетелись очень далеко. Потом вдруг разразилось ликование. С этого момента королевская власть во Франции стала историей.
Мария-Антуанетта была обезглавлена 16 октября того же года на том же месте. Рассказывают, что она до самого конца держалась подчеркнуто вежливо. Случайно наступив на ногу своему палачу, она произнесла:
- Тысячу извинений, месье.
Дофина после казни матери выпустили из Тампля, ему предстояло перевоспитание и превращение в "гражданина", поэтому его послали в учение к сапожнику Антуану Симону, надежному якобинцу. После того как и сапожник был казнен на гильотине - якобы он вызвал подозрение в роялизме, - семилетнего к тому времени Луи-Шарля де Бурбона снова вернули в темницу в Тампле, где спустя два года он, неухоженный и заброшенный, умер от туберкулеза. Только Мария-Тереза-Шарлотта пережила тюремное заточение. Через три года после смерти родителей ее выкупил венский двор.
Труп Людовика XVI, одетый в белый пикейный жилет, серые шелковые панталоны и белые чулки, отвезли в открытом деревянном гробу (голова лежала между ног) к расположенному невдалеке приходскому кладбищу на рю Д’Анжу и там зарыли. Это произошло 21 января 1793 года. 16 октября на то же кладбище привезли тело Марии-Антуанетты. Адвокат Пьер-Луи Оливье Деклозо, дом которого граничил с кладбищем, купил этот кусок земли и пометил место, где лежали король и королева, посадив две плакучие ивы. Сегодня там стоит часовня покаяния. Здание в стиле неоклассицизма - самое знаменитое место паломничества французских роялистов. Алтарь в подвальном помещении часовни, на котором красуется барельеф тернового венца, указывает точное место бывшей могилы Людовика. Бывшей, потому что 21 января 1813 года скорбные останки Людовика и Марии-Антуанетты были эксгумированы и перенесены в Сен-Дени.
Если мыслить архаическими категориями, то возникает вопрос: мог ли вообще институт королевской власти такого величия, как французский, исчезнуть иначе, чем путем почти ритуального убийства короля? Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы Людовик XVI после отмены монархии упаковал чемодан и отправился куда-нибудь за границу на пенсию. Блеск, присущий и нынешней французской государственности, как раз связан с тем, что на эпохальном отцеубийстве, какое осмелились совершить французы, удалось создать совершенно иную государственность с совершенно особой национальной гордостью. Республиканское самосознание Франции в конечном счете основывается, кроме всего прочего, и на том, что свержение монархии было актом мужества, достойного Прометея. Французские революционеры ведь никогда не отрицали величия и блеска французской монархии. Гильотинируя Людовика XVI, они знали, что убивают не какого-то опереточного короля, а монарха, представляющего абсолютно высшую форму монархизма, фигуру олимпийской величины. На самом деле революция воспринимала себя как юного Зевса, свергающего с Олимпа старого Кроноса, - и точно так же, как Зевс был наследником Кроноса, Французская республика претендует быть наследницей французской королевской власти. Во французских путеводителях Версаль не поносится как крепость феодального тирана, а превозносится как национальный памятник, воплощающий величие и блеск Франции. Если посмотреть на республиканские ритуалы, например на национальный праздник 14 июля, во время которого президент, что примечательно, принимает военный парад точно на том месте, где был казнен Людовик XVI, то становится ясно: во Франции королевская власть в некотором отношении живее, чем в иных еще существующих монархиях...
Так что французская монархия задает масштаб не только своим существованием, но и своим исчезновением.