Главная » Мебель » Господа головлевы краткое содержание 1 главы. Характеры членов семьи. История создания и публикации

Господа головлевы краткое содержание 1 главы. Характеры членов семьи. История создания и публикации

Перед вами краткое содержание баллады «Людмила» В.А. Жуковского. Основные места даны, что называется, «в оригинале», чтобы вы смогли прочувствовать лирический стиль автора и насладиться красотой этого литературного произведения.

ЛЮДМИЛА – читать краткое содержание.

Людмила ждет своего возлюбленного. Она гадает, что же с ним могло произойти, - или изменил ей, или его нет в живых. Ее «милый друг» с «грозной ратию» уехал воевать уже давно.

Людмила видит, как многие воины возвращаются домой: проходит мимо одна дружина за другой, но, к сожалению, ее возлюбленного среди этих воинов нет.

Мать спрашивает Людмилу, что с ней происходит.

Людмила жалуется на Бога, который «нас забыл». Мать говорит, что большой грех - роптать на Бога. Но Людмила стоит на своем - она и молилась перед иконами, и плакала, но мольбы ее Всевышний не услышал.

Нет, забыл меня спаситель! -

Так Людмила жизнь кляла,

Так Творца на суд звала…

Ночь. Людмила слышит, что «борзый конь и ржет и пышет». Затем она слышит знакомый голос - это вернулся ее жених. Людмила рада, спрашивает его, как случилось, что он вернулся.

Жених отвечает:

Близ Наревы дом мой тесный.

Только месяц поднебесный

Над долиною взойдет,

Лишь полночный час пробьет -

Мы коней своих седлаем,

Темны кельи покидаем.

Поздно я пустился в путь

Ты моя; моею будь…

Жених зовет Людмилу с собой, но та предлагает переждать ночь, а уж потом пустится в путь. Однако жених говорит, что ему дан очень короткий срок, - нужно срочно ехать. Людмила спрашивает, где его дом. Ее возлюбленный отвечает:

Там, в Литве, в краю чужом:

Хладен, тих, уединенный,

Свежим дерном покровенный;

Саван, крест и шесть досток…

Людмила и всадники мчатся. Они скачут рвами, полями, кустами и буграми.

Путь их неблизкий. Наконец они достигли цели. Людмила с ужасом видит, что оказалась на кладбище:

Камней ряд, кресты, могилы,

И среди них Божий храм.

Она и ее жених примчались к свежей могиле и вместе с конем упали в нее.

Дом твой - гроб; жених - мертвец.

Видит труп оцепенелый:

Прям, недвижим, посинелый,

Длинным саваном обвит.

Страшен милый прежде вид;

Впалы мертвые ланиты;

Мертвый взор полуоткрытый;

Руки сложены крестом.

Вдруг привстал… манит перстом…

«Кончен путь: ко мне, Людмила;

нам постель - темна могила;

Завес - саван гробовой;

Сладко спать в земле сырой.

Людмила каменеет и умирает. Завыл страшный хор о том, что смертным не следует роптать на Бога.

Вот такое, странное и мистическое произведение.

Однажды бурмистр из дальней вотчины, Антон Васильев, окончив барыне Арине Петровне Головлевой доклад о своей поездке в Москву для сбора оброков с проживающих по паспортам крестьян и уже получив от нее разрешение идти в людскую, вдруг как-то таинственно замялся на месте, словно бы за ним было еще какое-то слово и дело, о котором он и решался и не решался доложить.

Арина Петровна, которая насквозь понимала не только малейшие телодвижения, но и тайные помыслы своих приближенных людей, немедленно обеспокоилась.

– Что еще? – спросила она, смотря на бурмистра в упор.

– Все-с, – попробовал было отвильнуть Антон Васильев.

– Не ври! еще есть! по глазам вижу!

Антон Васильев, однако ж, не решался ответить и продолжал переступать с ноги на ногу.

– Сказывай, какое еще дело за тобой есть? – решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, – говори! не виляй хвостом… сумб переметная!

Арина Петровна любила давать прозвища людям, составлявшим ее административный и домашний персонал. Антона Васильева она прозвала «переметной сумуй» не за то, чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык. Имение, которым он управлял, имело своим центром значительное торговое село, в котором было большое число трактиров. Антон Васильев любил попить чайку в трактире, похвастаться всемогуществом своей барыни и во время этого хвастовства незаметным образом провирался. А так как у Арины Петровны постоянно были в ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость доверенного человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде, нежели они могли быть приведены в исполнение.

– Есть, действительно… – пробормотал наконец Антон Васильев.

– Что? что такое? – взволновалась Арина Петровна.

Как женщина властная и притом в сильной степени одаренная творчеством, она в одну минуту нарисовала себе картину всевозможных противоречий и противодействий и сразу так усвоила себе эту мысль, что даже побледнела и вскочила с кресла.

– Степан Владимирыч дом-то в Москве продали… – доложил бурмистр с расстановкой.

– Продали-с.

– Почему? как? не мни! сказывай!

– За долги… так нужно полагать! Известно, за хорошие дела продавать не станут.

– Стало быть, полиция продала? суд?

– Стало быть, что так. Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то пошел.

Арина Петровна грузно опустилась в кресло и уставилась глазами в окно. В первые минуты известие это, по-видимому, отняло у нее сознание. Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право рушилось, – и тут она не была бы до такой степени поражена. Губы ее шевелились, глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели. Она не приметила даже, что в это самое время девчонка Дуняшка ринулась было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в другое время этот поступок вызвал бы целое следствие). Наконец она, однако, опамятовалась и произнесла:

– Какова потеха!

После чего опять последовало несколько минут грозового молчания.

– Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала? – переспросила она.

– Так точно.

– Это – родительское-то благословение! Хорош… мерзавец!

Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому что мысли ее путались в совершенно противоположных направлениях. С одной стороны, думалось: «Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала! чай, опись была, оценка, вызовы к торгам? Продала за восемь тысяч, тогда как она за этот самый дом, два года тому назад, собственными руками двенадцать тысяч, как одну копейку, выложила! Кабы знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!» С другой стороны, приходило на мысль и то: «Полиция за восемь тысяч продала! Это – родительское-то благословение! Мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!»

– От кого слышал? – спросила наконец она, окончательно остановившись на мысли, что дом уже продан и что, следовательно, надежда приобрести его за дешевую цену утрачена для нее навсегда.

– Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.

– А почему он вовремя меня не предупредил?

– Поопасился, стало быть.

– Поопасился! вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы, и как явится – сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! «Поопасился»!

Хотя крепостное право было уже на исходе, но еще существовало. Не раз случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни самые своеобразные приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что даже и ему сделалось не совсем ловко. Прозвище «сумб переметная» невольно ему при этом вспомнилось. Иван Михайлов был мужик обстоятельный, об котором и в голову не могло прийти, чтобы над ним могла стрястись какая-нибудь беда. Сверх того, это был его приятель душевный и кум – и вдруг его в солдаты, ради того только, что он, Антон Васильев, как сумб переметная, не сумел язык за зубами попридержать!

– Простите… Ивана-то Михайлыча! – заступился было он.

– Ступай… потатчик! – прикрикнула на него Арина Петровна, но таким голосом, что он и не подумал упорствовать в дальнейшей защите Ивана Михайлова.

Но прежде, нежели продолжать мой рассказ, я попрошу читателя поближе познакомиться с Ариной Петровной Головлевой и семейным ее положением.

Арина Петровна – женщина лет шестидесяти, но еще бодрая и привыкшая жить на всей своей воле. Держит она себя грозно; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет? Вообще имеет характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый, чему, впрочем, немало способствует и то, что во всем головлевском семействе нет ни одного человека, со стороны которого она могла бы встретить себе противодействие. Муж у нее – человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно говорит об себе, что она – ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в Петербурге, частью – пошли в отца и, в качестве «постылых», не допускаются ни до каких семейных дел. При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья» не сходит с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел.

Глава семейства, Владимир Михайлыч Головлев, еще смолоду был известен своим безалаберным и озорным характером, и для Арины Петровны, всегда отличавшейся серьезностью и деловитостью, никогда ничего симпатичного не представлял. Он вел жизнь праздную и бездельную, чаще всего запирался у себя в кабинете, подражал пению скворцов, петухов и т. д. и занимался сочинением так называемых «вольных стихов». В минуты откровенных излияний он хвастался тем, что был другом Баркова и что последний будто бы даже благословил его на одре смерти. Арина Петровна сразу не залюбила стихов своего мужа, называла их паскудством и паясничаньем, а так как Владимир Михайлыч собственно для того и женился, чтобы иметь всегда под рукой слушателя для своих стихов, то понятно, что размолвки не заставили долго ждать себя. Постепенно разрастаясь и ожесточаясь, размолвки эти кончились, со стороны жены, полным и презрительным равнодушием к мужу-шуту, со стороны мужа – искреннею ненавистью к жене, ненавистью, в которую, однако ж, входила значительная доля трусости. Муж называл жену «ведьмою» и «чертом», жена называла мужа – «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой». Находясь в таких отношениях, они пользовались совместною жизнью в продолжение с лишком сорока лет, и никогда ни тому, ни другой не приходило в голову, чтобы подобная жизнь заключала в себе что-либо противоестественное. С течением времени озорливость Владимира Михайлыча не только не уменьшилась, но даже приобрела еще более злостный характер. Независимо от стихотворных упражнений в барковском духе, он начал попивать и охотно подкарауливал в коридоре горничных девок. Сначала Арина Петровна отнеслась к этому новому занятию своего мужа брезгливо и даже с волнением (в котором, однако ж, больше играла роль привычка властности, нежели прямая ревность), но потом махнула рукой и наблюдала только за тем, чтоб девки-поганки не носили барину ерофеича. С тех пор, сказавши себе раз навсегда, что муж ей не товарищ, она все внимание свое устремила исключительно на один предмет: на округление головлевского имения, и действительно, в течение сорокалетней супружеской жизни, успела удесятерить свое состояние. С изумительным терпением и зоркостью подкарауливала она дальние и ближние деревни, разузнавала по секрету об отношениях их владельцев к опекунскому совету и всегда, как снег на голову, являлась на аукционах. В круговороте этой фанатической погони за благоприобретением Владимир Михайлыч все дальше и дальше уходил на задний план, а наконец и совсем одичал. В минуту, когда начинается этот рассказ, это был уже дряхлый старик, который почти не оставлял постели, а ежели изредка и выходил из спальной, то единственно для того, чтоб просунуть голову в полурастворенную дверь жениной комнаты, крикнуть: «Черт!» – и опять скрыться.

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Господа Головлевы

* * *

«Общественный роман» М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»

В самом начале 80-х годов XIX столетия А. Н. Островский, занятый хлопотами о русском театре, был принят во дворце Александром III. Во время этой аудиенции государь поинтересовался, почему в последней пьесе «Красавец-мужчина» он взял такой сюжет. Очевидно, его смутило изображение на сцене людей весьма сомнительной нравственности. «Дух времени таков, Ваше Величество», – почтительно, но твердо отвечал драматург.

Дух того времени Н. А. Некрасов так определил в сатирической поэме «Современники»: «Бывали хуже времена, но не было подлей». Тогда же на страницах некрасовских «Отечественных записок» одновременно с «Бесприданницей» А. Н. Островского М. Е. Салтыков-Щедрин печатал книгу «Убежище Монрепо», в которой с тревогой и растерянностью оценивал новое общественное явление: «В последнее время русское общество выделило из себя нечто на манер буржуазии… В короткий срок эта праздношатающаяся тля успела опутать все наши Палестины; в каждом углу она сосет, точит, разоряет и вдобавок нахальничает»1
Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М.: Худож. лит., 1972. Т. 13. С. 349.

; «…Это совсем не тот буржуа, которому удалось неслыханным трудолюбием и пристальным изучением профессии… завоевать себе положение в обществе; это – просто праздный, невежественный и притом ленивейший забулдыга, которому, благодаря слепой случайности, удалось уйти от каторги и затем слопать кишащие вокруг него массы «рохлей», «ротозеев» и «дураков»2
Там же. С. 352.

Этот новый «культурный слой», выведенный сатириком под собирательным именем разуваевых, совершенно глух к тому, что принято называть духовными основами жизни. Он равнодушен к литературе и искусству, понятия не имеет о чести, совести и отечестве. «Ему ни «общество», ни «отечество», ни «правда», ни «свобода» – ничто доподлинно не известно! Ему известен только грош…»3
Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. соч. С. 383.

И тем не менее он с успехом плодит себе подобных. Вот уже целая фаланга продажных публицистов и журналистов поет ему осанну фальшивыми до омерзения голосами. «Горе, думается мне, тому граду, в котором и улица и кабаки безнужно скулят о том, что собственность священна! наверное, в граде сем имеет произойти неслыханнейшее воровство! <…>

Горе той стране, в которой шайка шалопаев во все трубы трубит: государство, дорогой мой! – это священно! Наверное, в этой стране государство в скором времени превратится в расхожий пирог! <…>

Интеллигенция! дирижирующие классы!.. «Разуваев, бывый халуй»! Разуваев, заспанный и пахучий, буйный, бесшабашный, безвременно оплывший, с отяжелевшею от винного угара головой и хмельною улыбкою на устах! Подумайте! да он в ту самую минуту, как вы, публицисты, призываете его: иди и володей нами! – даже в эту торжественную минуту он пущает враскос глаза, высматривая, не лежит ли где плохо?

Знает ли он, что такое отечество? слыхал ли он когда-нибудь это слово? Ах, это отечество! По-настоящему-то ведь это нестерпимейшая сердечная боль, неперестающая, гложущая, гнетущая, вконец изводящая человека, – вот какое значение имеет это слово! А Разуваев думает, что это падаль, брошенная на расклевание ему и прочим кровопийственных дел мастерам!»4
Там же. С. 387–389.

В «Дневнике писателя» за 1876–1877 годы Ф. М. Достоевский вслед за Островским, Некрасовым и Салтыковым-Щедриным отмечал появление нового поколения молодых людей – сыновей вчерашних отечественных «столпов»: «Кроме разврата с самых юных лет и самых извращенных понятий о мире, отечестве, чести, долге, богатство ничего не вносило в души этого юношества, плотоядного и наглого. А извращенность миросозерцания была чудовищная, ибо над всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: «Деньгами все куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь»5
Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1981. Т. 23. С. 158.

Так писал Достоевский, и ему вторил Некрасов:

Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
Бредит Америкой Русь,
К ней тяготея сердечно…
Шуйско-Ивановский гусь -
Американец?.. Конечно!
Что ни попало – тащат,
«Наш идеал, – говорят, -
Заатлантический брат:
Бог его – тоже ведь доллар!..»
Правда! Но разница в том:
Бог его – доллар, добытый трудом,
А не украденный доллар!6
Некрасов Н.А. Поли. собр. соч. и писем. В 15 т. Л.: Наука, 1982. Т. 4. С. 241.

Появление на русской исторической сцене нового общественного типа русского буржуа заставило Салтыкова-Щедрина существенно пересмотреть приемы сатирического обобщения, выработанные на почве знакомого ему старого бюрократического уклада русской жизни. Новый тип требовал и новых форм художественного изображения. Сатирическая гипербола, гротеск и фантастика, с блеском примененные в «Истории одного города», оказались бессильными перед только что народившимся общественным явлением, нуждавшимся в пристальном вглядывании в него, в тщательном художественном анализе.

В творчестве Салтыкова-Щедрина с начала 1870-х годов появляются новые формы проникновения во внутренний мир человека. Но этот психологический анализ существенно отличается от толстовской «диалектики души». Если Толстого интересует в человеке индивидуально-неповторимое качество внутреннего мира, то Салтыков-Щедрин обращает внимание на общетиповое, общехарактерное в психологии своих героев. Он становится исследователем общественной психологии целых групп, каст, сословий, его интересуют в первую очередь глубокие перемены во внутреннем мире людей, обусловленные изменяющейся общественной ситуацией, драматическим переходом России от старых, патриархально-дворянских к новым, буржуазным общественным отношениям. Изменяется в эти годы и жанровый состав сатирической прозы писателя.

В конце 1860 – начале 1870-х годов Салтыков-Щедрин в ряде своих критических работ утверждает необходимость появления в русской литературе нового, «общественного» романа. Он считает, что старый – любовный роман исчерпал себя. В современном обществе истинно драматические конфликты обнаруживаются не в любовной сфере, а в «борьбе за существование», в «борьбе за неудовлетворенное самолюбие», «за оскорбленное и униженное человечество».

Эти новые, более широкие общественные вопросы настойчиво стучатся в двери литературы. «Роман современного человека разрешается на улице, в публичном месте – везде, только не дома; и притом разрешается самым разнообразным, почти непредвиденным образом. Вы видите: драма началась среди уютной обстановки семейства, а кончилась… получением прекрасного места, Сибирью и т. п.». По мнению Салтыкова-Щедрина, «разрабатывать помещичьи любовные дела сделалось немыслимым, да и читатель стал уже не тот. Он требует, чтоб ему подали земского деятеля, нигилиста, мирового судью, а пожалуй, даже и губернатора»7
Салтыков-Щедрин М. Е. Указ, соч., 1970. Т. 9. С. 440.

Если в старом романе на первом плане стояли вопросы психологические, то в новом – «вопросы общественные». К «общественному» роману Салтыков-Щедрин вплотную подошел в «Господах Головлевых».

Примечательна с этой точки зрения творческая история романа-хроники. Сперва он включался отдельными очерками в цикл «Благонамеренные речи», в котором писатель обратился к изображению нарождающейся пореформенной буржуазии. Становление русской буржуазности совершалось под покровом лживых благонамеренных речей о незыблемости и святости национальных устоев – семьи, собственности и государства. И вот Салтыков-Щедрин, по его словам, «обратился к семье, к собственности, к государству и дал понять, что в наличности ничего этого уже нет». Сокровенный смысл благонамеренных речей, произносимых во имя этих принципов, сатирик назвал «наглым панегириком мошенничеству». Охранитель современных устоев общества лжет без зазрения совести. «Он лжет искренно, без всякой для себя пользы и почти всегда со слезами на глазах, и вот это-то именно и составляет главную опасность его лжи, – опасность, к сожалению, весьма немногими замечаемую…»

Когда в 1875 году И. С. Тургенев прочел в «Отечественных записках» очерк «Семейный суд», входивший в цикл «Благонамеренные речи» и ставший впоследствии первой главой романа «Господа Головлевы», он написал сатирику: «Я вчера получил окт<ябрьский> номер – и, разумеется, тотчас прочел «Семейный суд», которым остался чрезвычайно доволен. Фигуры все нарисованы сильно и верно: я уже не говорю о фигуре матери, которая типична – и не в первый раз появляется у Вас – она, очевидно, взята живьем – из действительной жизни. Но особенно хороша фигура спившегося и потерянного «балбеса». Она так хороша, что невольно рождается мысль, отчего Салтыков вместо очерков не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением?»8
Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 28 т. М.; Л.: Наука, 1966. T. 11. С. 149.

Однако писатель к этому совету прислушался не сразу. Он включал в цикл и последующие очерки из хроники семейства Головлевых, за исключением последнего, написанного в 1880 году, когда писатель почувствовал, что очерки действительно складываются в роман и могут быть вычленены из цикла «Благонамеренные речи».

Творческая история романа подтверждает, таким образом, его широкие связи с той общественной атмосферой пореформенного времени, которая оказалась предметом пристального внимания сатирика. Ограничивая действие историей семейства Головлевых, Салтыков-Щедрин придал семейной теме своего романа эпическое звучание. Семья для него – фундамент общественного здания, первооснова национального организма. Семейное неблагополучие, распад семьи – симптом общественного неблагополучия, общественного разложения и распада. Такой поворот семейной теме одновременно с Салтыковым-Щедриным дали в 1870-е годы Л. Н. Толстой в «Анне Карениной», Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых» – именно семейная тема позволила им раскрыть глубинные причины тяжелой социальной болезни, охватившей все русское общество.

Головлевы у Салтыкова-Щедрина не похожи на патриархальных дворян. Это люди с иной, буржуазно-потребительской психологией, которая движет всеми их мыслями и поступками. Теме дворянского оскудения, очень популярной в то время, писатель дает новый, неожиданный поворот. Его современники обращали внимание на экономическое разорение пореформенных дворянских гнезд. Салтыков делает акцент на другом: господа Головлевы легко приспособились к новым порядкам и не только не разоряются, а стремительно богатеют. Но по мере их материального преуспевания в собственнической душе совершается страшный процесс внутреннего опустошения, который и интересует сатирика прежде всего. Шаг за шагом отслеживает он этапы духовного разложения всех своих героев, и в первую очередь – Порфирия Головлева, судьба которого находится в центре романа.

Главному герою писатель неспроста дает кличку Иудушка, вызывающую прямые ассоциации с Иудой Искариотом, предавшим Иисуса Христа за тридцать сребреников. Он получает такую кличку за постоянное надругательство над словом. Салтыков-Щедрин – христианин и просветитель, верящий в божественную природу и божественную силу человеческого слова.

Слово в его понимании – Божий дар человеку. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Евангелие от Иоанна, гл. 1, ст. 1–5).

Весь колорит романа «Господа Головлевы» окрашен в серые, пасмурные тона, и по мере движения сюжета к финалу сумерки в нем сгущаются, а действие прерывается в глухую, темную, метельную мартовскую ночь. Этот темный фон – отражение главной художественной мысли писателя. Смысл жизни господ Головлевых – надругательство над святыней, данной Богом человеку, над светоносной, духовной природой Слова. Атмосфера всеобщей лжи особенно тяжело переживалась человеком, для которого Слово было Богом. «Как ни страстно привязан я к литературе, однако должен сознаться, что по временам эта привязанность подвергается очень решительным испытаниям, – с горечью писал сатирик во время работы над романом. – Когда прекращается вера в чудеса – тогда и самые чудеса как бы умолкают. Когда утрачивается вера в животворящие свойства слова, то можно почти с уверенностью сказать, что и значение этого слова умалено до металла звенящего. И кажется, что именно до этого мы и дошли»9
Салтыков-Щедрин М. Е. Указ, соч., 1972. Т. 13. С.535.

Лживое обращение человека со словом Салтыков-Щедрин приравнивал к самому злостному богохульству.

Роман «Господа Головлевы» – не столько объективное отражение общественной ситуации 1870-х годов, сколько пророческое предупреждение писателя: надругательство над Словом не проходит безнаказанно. Кто такой Иудушка Головлев? По характеристике известного исследователя А. С. Бушмина, это прежде всего «хищник, эксплуататор, стяжатель и деспот. Однако его хищные вожделения, его кровопийственные махинации далеко не сразу бросаются в глаза и распознаются не легко, они всегда глубоко спрятаны, замаскированы сладеньким пустословием и выражением преданности и почтительности к тем, кого он наметил в качестве своей жертвы. Его внешнее поведение обманчиво. Мать, братья, сыновья, все, кто соприкасается с Иудушкой, чувствовали, что его «добродушное» празднословие страшно своим неуловимым коварством. Он бесконечно лжет и тут же клятвенно заявляет себя поборником правды. Забрасывая петлю, он тут же ласково лебезит перед своей жертвой. Высасывая кровь из мужика, он прикидывается его благодетелем. Он самый отъявленный мошенник, плут и сутяга, но в речах он бескорыстнейший правдолюбец. Он разжигает междоусобицы в семье, но на словах он миротворец. Он в самых почтительных выражениях изъявляет сыновнюю преданность и тут же объегоривает и тиранит мать и обрекает ее на заброшенность, одиночество и смерть. Он прикидывается любящим братом и отцом и с садистским наслаждением споспешествует гибели братьев и сыновей. Он ласково, «по-родственному» лебезит и в то же самое время предательствует. Одним словом, это опаснейший словоточивый лицемер, у которого расхождение между словом и скрытой мыслью, между речами и поступками дошло до чудовищных размеров и стало неистребимым, органическим свойством всего нравственного облика»10
Бушмин А. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. М.; Л., 1959. С. 175.

Салтыков-Щедрин специально подчеркивает глубокое отличие пустословия Иудушки от лицемерия, свойственного классическому типу западноевропейского буржуа. «Не над о думать, что Иудушка был лицемер в смысле, например, Тартюфа или любого современного французского буржуа, соловьем рассыпающегося по части общественных основ. Нет, ежели он и был лицемер, то лицемер чисто русского пошиба, то есть просто человек, лишенный всякого нравственного мерила и не знающий иной истины, кроме той, которая значится в азбучных прописях».

Если европейский буржуа использует лицемерие расчетливо и сознательно, то Иудушка лицемерит бессознательно: он и впрямь считает себя поборником правды, лжет на каждом шагу и сам не знает, лжет или говорит правду. Ему кажется, что все творимые им пакости оправданы религией, Священным писанием, гражданскими законами. Он боится черта, Бог для него– авторитет. А потому Иудушка «не столько лицемер, сколько пакостник, лгун и пустослов».

Тема духовного омертвения человеческой души связывает роман Салтыкова-Щедрина с «Мертвыми душами» Гоголя. Однако между ними есть одно существенное отличие. У Гоголя представлены уже готовые, сложившиеся характеры помещиков с пустыми душами, омертвевшими на разный манер. Салтыков-Щедрин, как писатель второй половины XIX века, изображает жизнь в непрестанном и стремительном изменении. Он показывает читателю сам процесс умирания, испепеления, превращения в прах Иудушкиной души. Его пустословие не стоит на месте, а постоянно меняется, и эти перемены говорят не только о преступлениях героя, но и о неотвратимом наказании, которое, как Божья кара, надвигается и разрешается в финале романа.

Язык, призванный быть средством общения и молитвенного предстояния перед святыней, у Иудушки используется как средство обмана и одурачивания своих жертв. Вся жизнь его – сплошное надругательство над словом. Уже в детстве в ласковых словах Иудушки Арина Петровна чувствовала что-то зловещее: говорит он ласково, а взглядом словно петлю накидывает. И действительно, елейные речи героя не бескорыстны: внутренний их источник – инстинктивное стремление к личной выгоде, желание урвать у «милого друга маменьки» самый лакомый кусок.

По мере того как богатеет Иудушка, изменяется и его пустословие. Из медоточивого в детстве и юности оно превращается в тиранствующее . Подобно злому пауку, Иудушка в главе «По-родственному» испытывает наслаждение при виде того, как в паутине его липких слов задыхается и отдает Богу душу очередная жертва – больной брат Павел.

Но вот герой добивается того, к чему стремился. Он становится единственным и безраздельным хозяином головлевских богатств. Теперь его пустословие из тиранствующего превращается в охранительное . Привычными словоизвержениями герой отгораживает себя от жизни, отговаривается от «посягательств» родного сына Петра. Истерическая мольба сына о помощи и спасении глушится и отталкивается отцовским охранительным пустословием.

Наступает момент, когда никакое, даже самое тяжелое горе не в состоянии пробить брешь в нещадном словоблудии Иудушки. «Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир в его глазах есть гроб, могущий служить лишь поводом для его пустословия». Иудушка настолько привык лгать, ложь так срослась с его душой, что пустое слово берет в плен всего героя, делает его своим рабом. Он занимается празднословием без всякой цели, любой пустяк становится поводом для нудной словесной болтовни. Подадут, например, к чаю хлеб. Иудушка начинает разглагольствовать, что «хлеб бывает разный: видимый, который мы едим и через это тело свое поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаем и тем стяжаем себе душу…».

Празднословие отталкивает от Иудушки последних близких ему людей, он остается один, и на этом этапе его существования празднословие переходит в новое качество: оно сменяется праздномыслием . Иудушка запирается в своем кабинете и тиранит воображаемые жертвы, отнимает последние куски у обездоленных мужиков. Но теперь это не более чем пустая игра развращенной, умирающей, истлевающей в прах души. Запой пустомыслил окончательно разлагает его личность. Человек становится фальшивкой, рабом обмана. Как паук, он запутывается в собственной липкой паутине праздных слов, пустых мыслей. Надругательство Иудушки над словом оборачивается теперь надругательством пустого, обманного слова над душою Иудушки. «Ведь слово-то, – писал Щедрин, – дар Божий – неужто же так-таки и затоптать его? Ведь оно задушить может…»11
Салтыков-Щедрин М. Е. Указ, соч., 1972. Т. 14. С. 239.

Наступает последний этап – предел падения: запой праздномыслия сменяется пьянством. Казалось бы, на этом уже чисто физическом разложении героя Щедрин и должен был поставить точку. Но он ее не поставил. Писатель верил, что именно на последней ступени падения жизнь мстит поругателю святынь, и не сам по себе умирает такой разложившийся человек – совесть просыпается в нем, но лишь для того, чтобы своим огненным мечом убить, покарать его.

На исходе Страстной недели, во время слушания в церкви двенадцати Евангелий о страданиях Иисуса Христа, вдруг что-то живое и жгучее просыпается в душе Иудушки. До него неожиданно доходит истинный смысл высоких божественных слов. «Наконец он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирович некоторое время ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом Искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.

На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирович шел по дороге, шагая по лужам, не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая полы халата.

На другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина». Покаянный порыв Иудушки не получил полного удовлетворения: совесть убила его на пути к могиле матери, до которой ему дойти было не суждено.

Именно в совесть, заложенную в сердце каждого человека, верит Салтыков-Щедрин как в последнее прибежище спасения от повсеместной и бесстыдной лжи, ставшей особой приметой пореформенного времени. «Я говорю о стыде, все о стыде и желал бы напоминать о стыде всечасно. По-моему, это главное, – писал Салтыков-Щедрин во время работы над романом «Господа Головлевы». – Как скоро в обществе пробужден стыд, так немедленно является потребность действовать и поступать так, чтоб не было стыдно. <…> Стыд есть драгоценнейшая способность человека ставить свои поступки в соответствии с требованиями той высшей совести, которая завещана историей человечества. И рабство тогда только исчезнет из сердца человека, когда он почувствует себя охваченным стыдом. Стыдом всего, что ни происходит окрест: и слез, и смеха, и стонов, и ликований. Ни к чему нельзя прикоснуться, ни о чем помыслить без краски стыда»12
Салтыков-Щедрин М.Е. Указ, соч., 1972. Т. 13. С. 640.

Несмотря на все сомнения и противоречия, неизменной оставалась вера Салтыкова-Щедрина в свой народ и в свою историю. «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России, – писал Щедрин. – Только раз в жизни мне пришлось выжить довольно долгий срок в благорастворенных заграничных местах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рвалось бы к России»13
Там же. С. 334.

Эти слова можно считать эпиграфом ко всему творчеству сатирика, гнев и презрение которого рождались из суровой и требовательной любви к Родине, из выстраданной веры в ее творческие силы, одним из ярчайших проявлений которых была русская литература.

Ю. В. Лебедев

Краткое содержание

Семейный суд

Арина Петровна Головлева, «которая насквозь понимала не только малейшие телодвижения, но и тайные помыслы своих приближенных людей», узнает от приехавшего из Москвы бурмистра Антона Васильева, которого «она прозвала «переметной сумой» не за то, что он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык», что за долги ее сына «полиция продала» в Москве дом за 8 тысяч рублей. «Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право рушилось, — и тут она не была бы до такой степени поражена». Головлева купила в свое время этот дом за 12 тысяч, а он «за восемь тысяч родительское благословение спустил».

Головлева — «женщина лет шестидесяти», «держит она себя гордо; единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует», требует послушания от детей. Мужа, Владимира Михайлыча, она имеет «легкомысленного и пьяненького», говорит о себе, что «она — ни вдова, ни мужняя жена». Муж вел жизнь «праздную и бездельную», занимался сочинением «вольных стихов», которые Арина Петровна называла «паскудством и паясничаньем». За то, что жена его не понимала, он ее возненавидел. Муж называл жену «ведьмою» и «чертом», жена называла мужа — «ветряною мельницей» и «бесструнной балалайкой». Со временем он начал пить и караулить в коридоре горничных. Арина Петровна «успела удесятерить свое состояние», муж ее «совсем одичал». Теперь он стал «дряхлым стариком».

Детей у Головлевой было четверо, из них три сына и дочь. Среднего, Порфишу, она побаивается. Степан Владимирыч — старший сын. В семействе его называют Степкой-балбесом и Степкой-озорником, он «был даровитый малый», «от отца он перенял неистощимую проказливость, от матери — способность быстро угадывать слабые стороны людей». Он слушал стихи отца, за что ему доставалось от матери. У Степки «характер рабский, повадливый до буффонства, не знающий чувства меры и лишенный всякой предусмотрительности». Степка учился в университете, где ему не хватало денег и он был нахлебником у богатых студентов. По окончании получил степень кандидата, что удивило мать. Четыре года он пытался найти в Петербурге место выше канцелярского чиновника, но тщетно. Мать вызвала его в Москву и определила в надворный суд, но спустя три года «его уже там не было». После того как мать купила ему дом, он «вздохнул свободно», но «прогорел», а потому поступил в ополчение, а деньги на жизнь берет у зажиточных крестьян матери, которые жили в Москве. К сорока годам ему был один путь — в Головлево.

Дочь Головлевой, которую звали Анной, после окончания института стала жить в деревне и по настоянию матери должна была стать домашним секретарем и бухгалтером, но убежала из дома с корнетом Улановым и обвенчалась с ним. Мать «выбросила ей кусок»: в качестве приданого выделила маленькую деревушку Пого- релку. Года через два муж Анны скрылся в неведомом направлении, а Анна через три месяца после его исчезновения умерла. Арина Петровна оказалась вынужденной взять к себе дочерей-близняшек Анны, которых зовут Аннинькой и Любинькой.

У Арины Петровны есть еще двое сыновей, которые «на службе в Петербурге: первый — по гражданской части, второй — по военной». У Порфирия своя семья. В семействе его называют Иудушкой, «кровопивушкой» и «откровенным мальчиком». Арина Петровна, замечая, как сын за ней наблюдает, так и не могла понять, «что именно он источает из себя: яд или сыновнюю почтительность».

Младший сын Головлевых, Павел, был лишен «каких бы то ни было поступков», с детства любил уединяться и фантазировать в «своем углу», был апатичен и зага- дочно-угрюм.

В зрелом возрасте братья значительно различаются. Иудушка посылает матери «обширные послания», а Павел пишет редко и мало. Когда мать ругает сыновей за «мотовство», то Иудушка «с смирением покоряется», а Павел дерзит («вы долгов за меня еще не платили»), но выговор принимает. По-разному они отреагировали и на известие о смерти сестры.

После бани Арина Петровна допрашивает Антона Васильева и узнает, что Степан собирается поселиться у нее, чего она и боялась, так как «он человек наглый, готовый на всякое буйство». Антон Васильев замечает, что долго он «не заживется», потому что «кашляет очень сильно… за левую грудь все хватается». Желая оставить Степана без денег, но в то же время боясь пересудов соседей, она приглашает из Петербурга двух своих сыновей, чтобы обсудить с ними, что ей делать.

Степан едет к родителям. Везет его за свой счет трактирщик Иван Михайлыч, который советует ему «от повертки» пойти пешком, чтобы мать увидела, в каком он бедственном состоянии. На вид Степану около пятидесяти. «Это — чрезмерно длинный, нечесаный, почти немытый малый, худой от недостатка питания, с впалою грудью, с длинными, загребистыми руками. Лицо у него распухшее, волосы на голове и бороде растрепанные, с сильною проседью, голос громкий, но сиплый, простуженный, глаза навыкате и воспаленные», «смотрит он исподлобья, угрюмо», «говорит он без умолку, без связи перескакивая с одного предмета на другой». В беседе с Иваном Михайлычем Степан говорит, что у него умная мать, потому что денег скопила, но ему ничего не достанется, так как она все отдаст братьям. На станции пассажиры и трактирщик идут в избу обедать. Степан не решается войти, но голод вынуждает его переступить порог. За щи, которые он съедает, платит Иван Михайлыч. Прощаясь с ним, Степан говорит, что «мать его заест». Он идет в Головлево, «словно на Страшный суд». Он вспоминает прежнюю «головлевскую жизнь» и видит перед собой двери сырого подвала, которые захлопнутся за ним, лишь только он перешагнет через порог. Он осознает, что любой «может добыть себе хлеба — он один ничего не может». По мере того как он приближался к усадьбе, его покидает бодрость. Он заходит к священнику, которого просит сходить к матери, чтобы узнать, примет ли она его. «Ледяным взглядом» его встречает мать, но «никаких… упреков не позволила себе». Отец, увидев сына, кричит: «Попался к ведьме в лапы!» Степана помещают во флигеле.

Степан примиряется с «маменькиным положением», но живет впроголодь, питается объедками, постоянно мечтая «как бы наесться». Однажды утром земский докладывает, что приехали братья.

После того как сыновья посетили отца, а затем позавтракали, мать приглашает их в спальню, дверь которой запирает на ключ. Она рассказывает им о том, как явился в родительский дом их брат, о том, каким образом были собраны головлевские богатства. Иудушка говорит матери, что, как она решит, так тому и быть. Павел отказывается судить брата. Арина Петровна выносит решение: «…отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян». Иудушка отговаривает мать отдавать Степану деревушку, он предлагает ей оставить старшего брата в Головлеве и «бумагу насчет наследства от него вытребовать». Арина Петровна, глядя на Иудушку, «думала: неужто он в самом деле такой кровопивец, что брата родного на улицу выгонит?» Она все же прислушивается к совету Иудушки и оставляет Степана в Головлеве, но предупреждает среднего сына, что если он брата выгонит за порог, то ему не будет ее благословения.

Сыновья уезжают в Петербург. Арина Петровна преумножает свои запасы. Степан «принимал живое и суетливое участие в процессе припасения, бесконечно радуясь и печалясь удачам и неудачам головлевского скопидомства». Он подписывает все бумаги, которые ему прислала мать, и от безысходности напивается каждую ночь. «Перед ним было только настоящее в форме наглухо запертой тюрьмы, в которой бесследно тонула и идея пространства, и идея времени… Ему становилось страшно; ему нужно было заморить в себе чувство действительности до такой степени, чтоб пустоты не было… Утром он просыпался со светом, и вместе с ним просыпались: тоска, отвращение, ненависть. Ненависть без протеста, ничем не обусловленная, ненависть к чему-то неопределенному, не имеющему образа». Мать не обращает на него никакого внимания. Однажды в ноябре он

исчезает из Головлева, но его удается вернуть. Оказалось, что он «за ночь дошел до дубровинской усадьбы, отстоявшей в двадцати верстах от Головлева». Мать пытается с ним поговорить, но он не реагирует на ее слова. С тех пор он ни с кем не разговаривает, «он весь погрузился в безрассветную мглу, в которой нет места не только для действительности, но и для фантазии». В декабре Арина Петровна пишет сыну Порфирию письмо, в котором сообщает, что Степан скончался.

По-родственному

Прошло не более десяти лет. Описание жаркого июльского полдня на дубровинской усадьбе. Доктор сообщает Арине Петровне, что «Павел Владимирыч погибает в цвете лет — от водки». «Семейная твердыня, воздвигнутая неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого был, разумеется, Порфиришка-кровопивец». Когда умер муж Головлевой, «как будто и старый головлевский дом, и все живущие в нем — все разом собралось умереть». Она поделила имущество между сыновьями. Иудушке досталось имение Головлево, в котором Арина Петровна какое-то время вела дела, так как об этом ее попросил сын. Однако однажды Иудушка потребовал от нее строгого учета буквально всему, прислав «целый тюк форм счетоводства, которые должны были служить для нее руководством на будущее время при составлении годовой отчетности». Арина Петровна, потрясенная скупостью сына, переехала в имение Дубровино к Павлу, в доме которого хозяйничают ключница Улитушка, состоящая в секретной переписке с Иудушкой, и бывший папенькин камердинер Кирюшка. Павел принял мать довольно сносно, то есть обязался кормить и поить ее и сирот-племян- ниц, но с двумя условиями: во-первых, не входить к нему «на антресоли», а во-вторых — не вмешиваться в распоряжения по хозяйству. Павла обкрадывают, и Арина Петровна «должна была оставаться безмолвной свидетельницей расхищения». Павел пил, «страсть эта въелась в него крадучись… Уединившись с самим собой, Павел Владимирыч возненавидел общество живых людей и создал для себя особенную, фантастическую действительность». В своем воображении он создавал роман, в котором главными героями были он сам и ненавистный ему Порфишка. Он старался не видеться с братом, так как знал, «что глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека».

Доктор уезжает из Дубровина со словами: «Теперь поздно думать об каких-нибудь распоряжениях». Если же они надумают подделать его подпись, предупреждает он, то Иудушка может начать дело о подлоге. Арина Петровна молится, не зная, как быть. Она поднимается на антресоли к сыну. На ее вопрос о наследстве тот отвечает: «Только не кровопивцу. Собакам выброшу, а не ему!» Мать боится, что после смерти Павла все отойдет Иудушке. Павел же укоряет ее за то, что она «все Иудушке спустить успела». Разговор между ними не получается. Перед глазами у Арины Петровны проходят картины будущих похорон, ей слышится голос Иудушки, спрашивающий ее о запонках брата: «…и куда только эти запоночки девались — ума приложить не могу!»

Перед смертью Павла в имение приезжает Иудушка, который «по сделанной ему встрече уже заключил, что в Дубровине дело идет к концу». «По-родственному… на антресоли к брату поплетусь — может быть, и успею, — говорит он. — Не для тела, так для души что-нибудь полезное сделаю». Павел Владимирыч по суете в доме понимает, что что-то происходит, и уже почти не удивляется тому, что видит перед собой «кровопивца во плоти». «Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло». Иудушка «по-родственному» пытается приободрить брата, но Павел гонит его от себя, обвиняет его в том, что он «мать по миру пустил». Иудушка отвечает: «По закону действую». Узнав, что брат не сделал распоряжений относительно имения и капитала, он замечает: «По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется». Павел понимает, что «он заживо уложен в гроб».

Арина Петровна беседует с внуками. Петенька и Володенька жалуются, что отец их «колотит», что требует, чтобы они по всякому поводу у него разрешения спрашивали, что он у дверей подслушивает, что скуп, говорят, что он боится материнского проклятия. Заходит разговор о наследстве Павла Владимирыча. Арина Петровна узнает, что Иудушка в последнее время только о нем и говорил у себя дома, делая на бумаге вычисления. Петенька говорит, что если отцу достанется, то он никому ничего 1 не даст и их наследства лишит. Мальчики говорят, что их сестрам нужно ехать в Петербург, на что бабушка замечает, что им дорога в монастырь. Подкравшийся Иудушка сообщает, что поговорил с братом и останется всему доволен, что тот ему пожелает оставить. Тем временем Павел умирает, так и не составив завещания.

Прощаются с покойным, которого всем вдруг стало жалко. После смерти Павла имущество переходит к Иудушке. Арина Петровна принимает решение переехать в имение сирот, чтобы «Иудушка вдруг и навсегда потерял всякую власть над нею». Она велит готовить тарантас, чтобы перевезти вещи. Арина Петровна ест мало и неохотно, так как это теперь Иудушкино, а не Павлово. Ей «противно с ним дело иметь». Похоронив Павла и отобедав, она уезжает в Погорелку со своими внучками, Аннинькой и Любинькой. Иудушка замечает, что они должны при случае вернуть тарантас, в котором уезжают, так как он раньше принадлежал Павлу, а теперь ему. Арина Петровна кричит, что тарантас принадлежит ей, и спешит уехать. Иудушка надеется, что отношения у них сложатся: «Мы к вам, вы к нам… по-родственному!»

Семейные итоги

Спустя несколько лет Арина Петровна чувствует себя «лишним ртом», у нее уже нет ни сил, ни желания заниматься хозяйством. Внучки сообщают ей, что уезжают из деревни. С их отъездом «она разом получила какую- то безграничную свободу, до того безграничную, что она уже ничего не видела перед собой, кроме пустого пространства». Головлевой приходится жить экономно, она распускает почти всю прислугу. На старости остается с «беспомощным одиночеством и унылой праздностью». Арина Петровна делает шаги к сближению с Иудушкой, ездит к нему в гости. Тот берет в экономки девку Евпраксеюшку, которую мать называет кралей. Та прислуживает ей за обедом.

Прошло пять лет. Иудушка постарел, а его мать «ради сладкого старушечьего куска сделалась обязательной слушательницей его пустословия». Автор, размышляя о лицемерах, называет Иудушку «лицемером чисто русского пошиба». Имея качества «закоренелого департаментского чиновника», он слабо представляет, что делается у него в хозяйстве. Жизнь Иудушки проходит в! проверках сложной отчетности, он почти полностью прерывает связь с внешним миром. Он и экономку выбрал себе подходящую: «ничего выдающегося, кроме разве спины, которая была до того широка и могуча, что у человека самого равнодушного невольно поднималась рука, чтобы, как говорится, «дать девке раза» между лопаток».

За самоваром Арина Петровна, Иудушка и Евпраксе- юшка беседуют. Арина Петровна достает из кармана письмо и дает его Иудушке. В письме внучки сообщают, что живут в Харькове, «поступили на сцену в театр», что жалованья им вполне достаточно, а кроме того, им дарят подарки, что жизнь их проходит весело. Иудушка с презрением возвращает письмо матери и советует ей не отвечать на него. Арина Петровна беспокоится о том, что девушки не думают о своей чести. Иудушка советует матери вытребовать у них полную доверенность на Погорелку. Арина Петровна напоминает сыну, что нынче 23 ноября. Это — «память кончины милого сына Владимира», который застрелился, потому.что отец не пожелал ему помочь. Иудушка сетует, что не вспомнил сам об этом, «делает распоряжение насчет завтрашней церемонии», а потом все продолжают играть в карты, предаваясь воспоминаниям о покойном.

Приезжает из полка сын Иудушки, Петенька. Это красивый молодой человек лет двадцати пяти. Между отцом и сыном «совсем как бы ничего не существовало». Приезд сына настораживает Иудушку, а потому он долго не может заснуть. «Он знает, что ничто не застанет его врасплох и ничто не заставит сделать какое-нибудь отступление от той сети пустых и насквозь прогнивших афоризмов, в которую он закутался с головы до ног». Петенька тоже не может уснуть и понимает, что приехал напрасно, что проще приставить к виску револьвер и покончить с проблемами. Но он надеется, что Голов лево изменилось. Наутро отец и сын не смотрят друг на друга, так как Иудушка застал молодого человека со своей экономкой. Петенька рассказывает бабушке, что проиграл казенные деньги, что ему грозит Сибирь, если он не вернет три тысячи рублей. Та советует обратиться к отцу. Для Петеньки это все равно, что «от железного попа да каменной просвиры ждать».

На следующее утро, помолившись, он приходит к отцу, который оставляет приоткрытой дверь кабинета. Иудушка, выслушав Петеньку, отказывает ему, замечая, что он должен сам выпутываться из своих затруднений. Петенька напоминает отцу, что некогда тот вот так же не помог старшему сыну, что привело к трагедии. Иудушка наотрез отказывается заплатить деньги, которые проиграл сын. За столом Петенька смотрит на отца и, когда тот сетует на детей, шепчет: «Иудушка!», а потом: «Убийца!», обвиняет его в смерти Владимира, который женился на Лидочке, не спросив отцовского благословения, и остался без денег. Арина Петровна проклинает Иудушку.

Племяннушка

Петр уезжает ни с чем. На Иудушку материнское проклятие не оказывает никакого воздействия. Арина Петровна уезжает на другой день в Погорелку. В течение месяца она ни с кем не разговаривает. Однажды утром она оказывается не в силах встать с постели. На другой день ей становится хуже. Сын приезжает к матери, расспрашивает прислугу о ней, а потом начинает распоряжаться по-хозяйски. Арина Петровна с ним не разговаривает, зовет сироток. Ночью она умирает. Иудушка пишет сироткам письмо, в котором называет их «неблагодарными». Мать отложила на похороны сумму денег, а потому он не особо тратится. После похорон он объявляет себя единственным наследником, забирает все, что можно забрать, крестьян оставляет ждать приезда Анниньки и Любиньки.

Вскоре за первой следует другая могила. Иудушка получает от сына письмо, в котором тот сообщает, что уезжает в одну из дальних губерний, и интересуется, будет ли отец высылать ему содержание. Иудушка отказывает. Через месяц он узнает о смерти Петра, который умер по дороге от болезни.

В имение к Иудушке приезжает его племянница Ан- нинька. «Перед ним явилась рослая и статная женщина, с красивым румяным лицом, с высокою, хорошо развитою грудью, с серыми глазами навыкате и с отличнейшей пепельной косой». Иудушке нравится девушка, а потому он просит ее погостить. За столом они говорят о бабушке. Аннинька посещает могилу бабушки, на которой стоит скромный крест, а потом, заехав в Погорелку уезжает в Головлево, где пеняет Иудушке за то, что он забрал двух коров, которые ему не принадлежат, даже бабушкины образа и те присвоил.

Аннинька понимает, что ее мечтам не суждено сбыться, что ей не стать той, кем она представляла себя в юности, что сценическая жизнь ее не устраивает. Приехав в Головлево, она вдруг осознала, что у нее есть дом, могилы родных. «Но впечатление это немедленно же должно было разбиться при столкновении с действительностью, встретившеюся в Головлеве». Аннинька торопится уехать в Москву, чтобы поступить на казенную сцену. Иудушка отговаривает ее. На пятый день Иудушка отправляется с племянницей в город, где представляет отчет, согласно которому «сиротского капитала, по день смерти Арины Петровны, состояло без малого двадцать тысяч рублей в пятипроцентных бумагах». Аннинька подписывает бумаги, которые подготовил дядя. В Головлеве он делает все возможное, чтобы сблизиться с девушкой, а потому удерживает ее. Девушка отказывается остаться, потому что ей с ним страшно. Аннинька останавливается у воплинского батюшки, который напоминает ей, что она является ближайшей родственницей Головлеву, а потому можно «насчет свободы несколько и постеснить себя». Она рассказывает, что у нее приличное жалованье и они с сестрой делятся. Поп говорит, что поведение актрис не заслуживает одобрения, что «сокровище свое надлежит соблюсти». Девушка собирается в дорогу. В Погорелке она просит лошадей, но их еще не кормили. Федулыч признается, что если крестьяне окажутся у барина, то они все будут просить отпустить их на заработки, потому что ее дядя «словами сгноить человека может». Аннинька хочет поскорее уехать отсюда.

Недозволенные семейные радости

Еще до приезда Петеньки в имение к отцу Арина Петровна заметила, что ключница Евпраксеюшка ждет ребенка. Головлева расспрашивает о беременности ключницы сына, но тот «неопределенно отвечает» ей. Арина Петровна с нескрываемой радостью готовится стать бабушкой. Она высчитывает, что экономке случилось забеременеть «под постный день». Арина Петровна вспоминает, что Иудушку она родила очень легко. Она зовет повитухой Улитушку, с которой Иудушка свел связь, в результате чего появился ребенок, но потом он «прежней ее «заслуги» не попомнил». Видя старания матери, Иудушка «надеялся, что «беда» пройдет без огласки» и что ему самому, быть может, придется узнать о результате, когда уже все будет кончено.

После смерти матери Иудушка боится, что его могут обвинить в прелюбодеянии, а потому он отдаляет от себя Евпраксеюшку, общается с ней только через Улиту, отрицает свое отцовство. В седьмом часу вечера у Евпраксеюшки начинаются тяжелые роды. Улитушка прибегает к Порфирию Владимирычу и просит, чтобы он взглянул на роженицу. Тот отмахивается от нее. Рождается ребенок, и Улитушка появляется с младенцем перед Иудушкой, но тот выражает своим лицом «бесконечную гадливость» и отправляет ее прочь. Улитушка негодует, но вскоре приходит с известием, что ребенка «Володимером назвали». Иудушка беседует с батюшкой и пытается дать ему понять, что, оставшись вдовцом, «вдовеет честно», хоть это и тяжело, но «чем тяжче, тем лучше», и добавляет при этом, что Евпраксеюшка является усердной прислугой, но отсутствие ума толкает «в пре-лю-бо-де-яние». Через несколько дней он посылает Улитушку с новорожденным в Москву, чтобы та оставила его в воспитательном доме. Пока молодая мать мечется в бреду, Иудушка, стоя у окна, крестит через стекло уезжающую кибитку.

Выморочный

Иудушка остается один, так как «одни перемерли, другие — ушли». Евпраксеюшка «вдруг нечто поняла, и ближайшим результатом пробудившейся способности понимания явилось внезапное, еще не сознанное, но злое и непобедимое отвращение», она вдруг почувствовала себя «совершенно взбудораженною». Теперь она понимает, что «Иудушка пристает, досаждает, зудит». Евпраксеюшка осознает, что еще молода, что Иудушка лишил ее материнской радости. Однажды за утренним чаем экономка «бунтует». Иудушка собрался было побить ее, но «она так решительно выпятила грудь, что он внезапно опешил». Когда вечером он подходит к двери ее комнаты, она бросает ему: «Это не про вас». Иудушке не нравится, что Евпраксеюшка отлучается из дому, он обзывает ее «девкой гулящей», но боится, как бы она совсем не ушла. Она гуляет с молодыми парнями, забрасывает хозяйство. У Иудушки начинается «запой праздномыслия». «Он любил мысленно вымучить, разорить, обездолить, пососать кровь… Фантазируя таким образом, он незаметно доходил до опьянения; земля исчезала у него из-под ног, за спиной словно вырастали крылья». В мыслях Иудушка в сопровождении старого Ильи, уже покойного, «инспектирует свои владения». Он слышит голос матери, упрекает ее за то, что она брату его купила дом в Москве, читает на лице матери «кровопивец ты несуразный!», но делает вид, что не замечает этого. В апреле к нему приезжает мужик Фокушка и просит ржи, так как запасы его кончились. Иудушка под огромные проценты дает в долг крестьянину, предупредив: «Десятинку-то шутя скосишь». «Порфирий Владимирыч берет лист бумаги, вооружается счетами, а костяшки так и прыгают под его проворными руками… Мало-помалу начинается целая оргия цифр».

Расчет

Середина декабря. В Головлево приезжает Аннинька, «слабое, тщедушное существо с впалой грудью, вдавленными щеками, с нездоровым румянцем, с вялыми телодвижениями, существо сутулое, почти сгорбленное», с глазами, «горевшими лихорадочным блеском». Евпраксеюшка не сразу и узнает ее. Она сообщает, что сестра ее «целый месяц, как в Кречетове при большой дороге в могиле лежит», потому что покончила жизнь самоубийством: отравилась. Сама же она разорена и опасно больна. Она говорит Иудушке, который встречает ее, «как будто ему до нее совсем дела нет», что сестра отравилась, не видя в жизни смысла, что сама она приехала умирать.

После предыдущего посещения Головлева она, приехав в Москву, «начала хлопотать, чтоб ее и сестру приняли на казенную сцену». Но безуспешно. Они были такими актрисами, которые «всю жизнь играют одну и ту же роль». Однажды она получила от сестры письмо, из которого узнала, что Любинька живет с земским деятелем Люлькиным. «Невольно вспомнилось при этом Ан- ниньке, как воплинский батюшка говорил, что трудно в актерском звании «сокровище» соблюсти». Аннинька навещает сестру, но ссорится с нею вплоть до полного разрыва отношений. Купец Кукишев предложил ей стать его содержанкой. Она отказалась. Про Любиньку ходили всякие слухи, люди поговаривали о ее недостойном поведении. У Кукишева оказалась «длинная рука», поэтому Аннинька стала терять свои роли, ей сократили жалованье «ввиду охлаждения к ней публики». Когда она и вовсе отчаялась, к ней в комнату ворвалась Любинька и спросила: «Для кого ты свое сокровище бережешь?» После того как Аннинька приняла предложение Кукишева, все в ее жизни «стало на свои места». Купец приобщил ее к водке, и «целый год длился этот пьяный угар». Вскоре Кукишева и других купцов осудили за растрату, а у сестер все, что нашли, описали и опечатали. На суде сестры «выдержали целую пытку». Они пошли по рукам, сценической карьеры так и не сделали. В конце концов Любинька «наломала головок от фосфорных спичек и приготовила два стакана настоя». Предложив сестре последовать ее примеру, она выпила содержимое одного из них. Аннинька была напугана до смерти, но отраву не выпила.

И вот теперь Аннинька в Головлеве замечает, что дядя присматривается к ней. Она вспоминает свою актерскую жизнь. «Головлево — это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно подстерегающая новую жертву». Убедившись в том, что Иудушка спит, Аннинька отправляется вечерами к Евпраксеюшке, где поет, ведет «подлые» разговоры и выпивает. В одну из ночей Иудушка застает за таким времяпрепровождением молодых женщин, и с тех пор Аннинька пьет и с Иудушкой.

Авторское отступление о судьбе Головлевых. «В течение нескольких поколений три характеристические черты проходили через историю этого семейства: праздность, непригодность к какому бы то ни было делу и запой. Первые две приводили за собой пустословие, пустомыслие и пустоутробие, последний — являлся как бы обязательным заключением общей жизненной неурядицы… Головлевская семья, наверное, захудала бы окончательно, если бы посреди этой пьяной неурядицы случайным метеором не блеснула Арина Петровна… она не только не передала своих качеств никому из детей, а, напротив, сама умерла, опутанная со всех сторон праздностью, пустословием и пустоутробием».

Как-то за обедом Иудушка предлагает племяннице помянуть ее сестру. Аннинька напоминает дяде, скольких родственников он отправил на тот свет. Хмельные беседы множатся, они сопровождаются скандалами и продолжаются далеко за полночь. «Отовсюду, из всех углов этого постылого дома, казалось, «…выползали умертвия». У Иудушки «совесть проснулась, но бесплодно». Он осознает, что некому его пожалеть, что некому после его смерти воспользоваться «результатами этой жизни». Иудушка просит Анниньку, чтобы та каждый вечер рассказывала о смерти Любиньки. В его уме зрела «идея о саморазрушении». Он задается вопросом: «отчего все, что ни прикасалось к нему, — все погибло»? Здоровье его резко ухудшается.

На исходе «страстной недели» Иудушка просит у племянницы прощения, та бросается к нему и обнимает его. Ночью Иудушка, чувствуя свою кончину, отправляется на могилу Арины Петровны. На следующий день находят его закоченевший труп у дороги. С горестным известием направляются к Анниньке, но она уже без сознания, «со всеми признаками горячки».

Из Головлева в Горюшкино отправляют верхового «к «сестрице» Надежде Ивановне Галкиной (дочке тетеньки Варвары Михайловны), которая уже с прошлой осени зорко следила за всем, происходившим в Головлеве».

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Господа Головлевы

СЕМЕЙНЫЙ СУД

Что еще? - спросила она, смотря на бурмистра в упор.

Все-с, - попробовал было отвернуть Антон Васильев.

Не ври! еще есть! по глазам вижу!

Антон Васильев, однако ж, не решался ответить и продолжал переступать с ноги на ногу.

Сказывай, какое еще дело за тобой есть? - решительным голосом прикрикнула на него Арина Петровна, - говори! не виляй хвостом… сума переметная!

Арина Петровна любила давать прозвища людям, составлявшим ее административный и домашний персонал. Антона Васильева она прозвала «переметной сумой» не за то, чтоб он в самом деле был когда-нибудь замечен в предательстве, а за то, что был слаб на язык. Имение, в котором он управлял, имело своим центром значительное торговое село, в котором было большое число трактиров. Антон Васильев любил попить чайку в трактире, похвастаться всемогуществом своей барыни и во время этого хвастовства незаметным образом провирался. А так как у Арины Петровны постоянно были в ходу различные тяжбы, то частенько случалось, что болтливость доверенного человека выводила наружу барынины военные хитрости прежде, нежели они могли быть приведены в исполнение.

Есть, действительно… - пробормотал наконец Антон Васильев.

Что? что такое? - взволновалась Арина Петровна.

Степан Владимирыч дом-то в Москве продали… - доложил бурмистр с расстановкой.

Продали-с.

Почему? как? не мни! сказывай!

За долги… так нужно полагать! Известно, за хорошие дела продавать не станут.

Стало быть, полиция продала? суд?

Стало быть, что так. Сказывают, в восьми тысячах с аукциона дом-то пошел.

Арина Петровна грузно опустилась в кресло и уставилась глазами в окно. В первые минуты известие это, по-видимому, отняло у нее сознание. Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину или что крепостное право рушилось, - и тут она не была бы до такой степени поражена. Губы ее шевелились, глаза смотрели куда-то вдаль, но ничего не видели. Она не приметила даже, что в это самое время девчонка Дуняшка ринулась было с разбега мимо окна, закрывая что-то передником, и вдруг, завидев барыню, на мгновение закружилась на одном месте и тихим шагом поворотила назад (в другое время этот поступок вызвал бы целое следствие). Наконец она, однако, опамятовалась и произнесла:

Какова потеха!

После чего опять последовало несколько минут грозового молчания.

Так ты говоришь, полиция за восемь тысяч дом-то продала? - переспросила она.

Так точно.

Это - родительское-то благословение! Хорош… мерзавец!

Арина Петровна чувствовала, что, ввиду полученного известия, ей необходимо принять немедленное решение, но ничего придумать не могла, потому ч о мысли ее путались в совершенно противоположных направлениях. С одной стороны, думалось: «Полиция продала! ведь не в одну же минуту она продала! чай, опись была, оценка, вызовы к торгам? Продала за восемь тысяч, тогда как она за этот самый дом, два года тому назад, собственными руками двенадцать тысяч, как одну копейку, выложила! Кабы знать да ведать, можно бы и самой за восемь-то тысяч с аукциона приобрести!» С другой стороны, приходило на мысль и то: «Полиция за восемь тысяч продала! Это - родительское-то благословение! Мерзавец! за восемь тысяч родительское благословение спустил!»

От кого слышал? - спросила наконец она, окончательно остановившись на мысли, что дом уже продан и что, следовательно, надежда приобрести его за дешевую цену утрачена для нее навсегда.

Иван Михайлов, трактирщик, сказывал.

А почему он вовремя меня не предупредил?

Поопасился, стало быть.

Поопасился! вот я ему покажу: «поопасился»! Вызвать его из Москвы, и как явится - сейчас же в рекрутское присутствие и лоб забрить! «Поопасился»!

Хотя крепостное право было уже на исходе, но еще существовало. Не раз случалось Антону Васильеву выслушивать от барыни самые своеобразные приказания, но настоящее ее решение было до того неожиданно, что даже и ему сделалось не совсем ловко. Прозвище «сума переметная» невольно ему при этом вспомнилось. Иван Михайлов был мужик обстоятельный, об котором и в голову не могло прийти, чтобы над ним могла стрястись какая-нибудь беда. Сверх того, это был его приятель душевный и кум - и вдруг его в солдаты, ради того только, что он, Антон Васильев, как сума переметная, не сумел язык за зубами попридержать!

Простите… Ивана-то Михайлыча! - заступился было он.

Ступай… - потатчик. - прикрикнула на него Арина Петровна, но таким голосом, что он и не подумал упорствовать в дальнейшей защите Ивана Михайлова.

***

Арина Петровна - женщина лет шестидесяти, но еще бодрая и привыкшая жить на всей своей воле. Держит она себя грозно: единолично и бесконтрольно управляет обширным головлевским имением, живет уединенно, расчетливо, почти скупо, с соседями дружбы не водит, местным властям доброхотствует, а от детей требует, чтоб они были в таком у нее послушании, чтобы при каждом поступке спрашивали себя: что-то об этом маменька скажет? Вообще имеет характер самостоятельный, непреклонный и отчасти строптивый, чему, впрочем, немало способствует и то, что во всем головлевском семействе нет ни одного человека. со стороны которого она могла бы встретить себе противодействие. Муж у нее - человек легкомысленный и пьяненький (Арина Петровна охотно говорит об себе, что она - ни вдова, ни мужняя жена); дети частью служат в Петербурге, частью - пошли в отца и, в качестве «постылых», не допускаются ни до каких семейных дел. При этих условиях Арина Петровна рано почувствовала себя одинокою, так что, говоря по правде, даже от семейной жизни совсем отвыкла, хотя слово «семья» не сходит с ее языка и, по наружности, всеми ее действиями исключительно руководят непрестанные заботы об устройстве семейных дел.

Напечатать