Знаковая природа языка языкознание. Теория знаковой природы языка

В предыдущем параграфе мы отметили, что основное своеобразие языковой знаковой системы состоит в том, что весь опыт человеческих контактов со своим окружением закрепляется в особого рода знаках – словах, позволяющих человеку классифицировать свой опыт, членя его на объекты и изменения, способные происходить с объектами. В основе данной возможности лежит способность человеческого воображения разлагать опыт на его составляющие и объединять их в стабильные комплексы свойств. Те комплексы свойств опыта, которые мыслятся как целостные единицы, тождественные сами себе и не изменяющиеся во времени, и являются объектами (I, table, tomorrow). Существование объектов обязательно предполагает существование изменений, которым данные объекты подвергаются во времени в процессе удовлетворения человеческих потребностей (go, eat, do). Знаковое представление опыта как образование моделей, основанных на взаимосвязи знаков-объектов и знаков-изменений, мы будем называть грамматикой. Отметим сразу, что в основе природы грамматических явлений лежит универсальное свойство живых организмов, о котором мы вели речь в начале этой главы.

Для любого живого организма принципиально значимым является граница между статическими состояниями (исходное состояние для удовлетворения потребности или результат процесса удовлетворения потребности) и динамическими состояниями – изменениями, предпринимаемыми организмом ради удовлетворения потребности. Мы видим, что сфера знаков-объектов в любом языке (прежде всего, различные виды имен, особенно существительные) позволяют в словесных моделях опыта представлять как исходные условия для каких-то изменений, так и достигнутый результат. Эта знаковая сфера обеспечивает формирование грамматической модели пространства ситуации. Сфера знаков-изменений, представленная в любом языке прежде всего глаголами, позволяет моделировать изменчивый аспект опыта, стадию динамического преобразования исходных элементов пространства в результат какого-то процесса. Данная сфера знаков формирует грамматическое время в языковой модели реальности. Разделение времени и пространства, таким образом, следует рассматривать как следствие аналитической природы знаковости языковой системы, в которой подобным способом получает выражение стадийная природа взаимодействия человека с материальным окружением.

Различие между значимыми единицами – объектами и значимыми единицами – изменениями лежит в основе структуры любого языка. Данное свойство человеческого воображения делает язык как знаковую систему значительно более творческой, чем образные сигнальные системы животных. Формируя две знаковые сферы – сферу объектов и сферу их изменений, человек получил возможность не только изображать свои потребности, но и аналитически моделировать их, что, в свою очередь, дало возможность человеку модифицировать способы удовлетворения своих потребностей, постоянно изменяя свое внешнее окружение в соответствии со все более усложняющимися знаковыми моделями удовлетворения своих потребностей.

История возникновения языка до сих пор не изучена полностью. Нет единства мнений ни по поводу времени возникновения языка, ни по поводу конкретных форм первой знаковой системы, которую уже можно было бы считать языком. Вместе с тем, широко признанным считается тот факт, что возникновение языка теснейшим образом связано с формированием в человеческом воображении первых моделей опыта, которые позволили человеку мыслить о своих потребностях как о моделях его отношения с божествами. Язык как знаковая моделирующая система возникает в древнейшем религиозном обряде, превращающем определенную человеческую потребность (добычу пищи, например) в сложно структурированную модель, в которой выделяются отдельные компоненты – объекты: человек; зверь, которого надо поймать; божество, которое необходимо задобрить; а также те изменения, которые должны произойти с объектами для достижения желаемого результата (совершение заклинания, принесение жертвы и пр.). В недрах древнего синкретического обряда и зарождается знаковая система, качественно отличающая человека от животного и позволяющая людям совершенно иначе координировать свои действия при удовлетворении коллективных потребностей. С возникновением моделей, в которых насущные потребности структурируются как определенные отношения между человеком и божеством, человек переходит от образной знаковости к знаковости аналитически моделирующей, при которой отдельные знаки становятся элементами моделей гипотетических ситуаций. В таких моделях опыт закрепляется в форме знаковых образований, основанных на разделении знаков-объектов и знаков-изменений.

В современной лингвистике значимость двух неразрывно взаимосвязанных знаковых сфер в формировании языковой системности была четко разработана Н. Хомским (Chomsky 1957). Именно с его именем связана теория так называемого «дерева» (tree-diagram). Н. Хомский обратил внимание лингвистов на то, что любая структурно-оформленная знаковая последовательность естественно делится на сферу влияния имени и на сферу влияния глагола. (Each sentence can be naturally organized into a noun-phrase (Np) and a verb phrase (Vp). Именно это деление на две ветви – ветвь значимости, связанная с именем и ветвь значимости, связанная с глаголом – и дало название данной диаграмме.

Несмотря на то, что само определение знаковой последовательности как предложения в высшей степени формалистично, так как не связывает содержательность данной последовательности с ситуативными моделями, уходя в традиционный логицизм, сама констатация значимости первичного деления знаков на сферу имени и сферу глагола является существенным вкладом в развитие функциональной лингвистики.

Рассмотрим, каким образом данное свойство языка как системы знаков определяет природу рассматриваемых нами компонентов языка – слов.

Возьмем для анализа словарные дефиниции знака table и попытаемся выяснить, какие именно свойства данного знака позволяют нам рассматривать этот знак как слово, которое мы в самом общем виде определили как элемент, позволяющий человеку формировать знаковые модели собственного опыта. При наших наблюдениях мы искусственно абстрагируемся от того факта, что словари предлагают большое количество дефиниций для одного знака: данное явление будет рассмотрено в следующей главе. Оно никак не затрагивает основные качества слова как специфической языковой единицы.

The Concise Oxford Dictionary предлагает следующую дефиницию: table – a piece of furniture with a flat top and one or more legs, providing a level surface for eating, writing, or working at, playing games on, etc.

Webster’s New World Dictionary of the American Language имеет следующую дефиницию: table – a piece of furniture consisting of a flat top set horizontally on legs.

Обе дефиниции фиксируют с помощью других словесных знаков ряд свойств человеческого опыта, которые представляются как определенная целостная единица. Прежде всего, попытаемся определить, какие именно свойства человеческого опыта представлены как компоненты значения знака table.

Во-первых, обе дефиниции содержат элемент a piece of furniture. Данный элемент предполагает наличие в сознании человека словесной модели, описывающей жилище: человеческое жилье это определенная сфера опыта по обеспечению человеком комфортных условий для своей жизнедеятельности и защиты от неблагоприятных погодных условий. Для современного человека данная сфера опыта будет представлена моделью, элементом которой обязательно будет здание. Описание его внутреннего пространства будет предполагать наличие в здании целого ряда созданных человеком вещей, обеспечивающих ему удобство нахождения в этом внутреннем пространстве (furniture – the movable things in a room, apartment, etc. which equip it for living, as chairs, sofas, tables, beds, etc. Webster’s New World; furniture – the movable equipment of a house, room, etc., e.g. tables, chairs, and beds. The Concise Oxford). Таким образом, знак table наделен рядом свойств, относящих его к определенной сфере опыта – устройству человеческого жилья.

Другим важным свойством дефиниции является то, что свойства человеческого опыта, закрепленные в знаке table, синтезированы в целостную единицу как нечто, существующее вне времени и не предполагающее изменений: в структуре дефиниции нет элементов, предполагающих изменение данного комплекса свойств во времени, следовательно, мы имеем дело с объектом.

Дальнейшая конкретизация содержательности знака table осуществляется за счет включения в нее специфических свойств опыта человека, позволяющих четко определить функции данного знака в модели «жилище». Более наглядно эти свойства вербализованы в дефиниции из словаря The Concise Oxford: with a flat top and one or more legs, providing a level surface for eating, writing, or working at, playing games on, etc. В дефиниции отмечается, что объект – вещь, созданная человеком для обеспечения удобных условий для жизни в жилище (a piece of furniture) обладает определенными физическими свойствами (a flat top and one or more legs), которые человек использует для удовлетворения определенных потребностей (providing a level surface for eating,…). Как видим, физические свойства вещи в структуре значения знака-объекта являются следствием функционального отношения человека к своему окружению. Они полностью зависят от тех потребностей, которые человек стремится удовлетворить, моделируя свой опыт. Плоская поверхность и средства опоры не обладают значимостью сами по себе. Они входят в структуру данного знака не как свойства вещи, а как элементы ситуационной модели, в которой могут быть удовлетворены определенные человеческие потребности. Мы видим, что значение рассматриваемого нами знака не может быть описано иначе как набор свойств опыта человека, которые определяют роль данного знака в модели ситуации, обеспечивающей человеку удовлетворение определенных потребностей, связанных с обеспечением удобства в осуществлении определенных типов повседневной деятельности.

Важным свойством значения знака table является его целостность. Знак выражает все выделенные нами свойства как единый комплекс. В материальном (акустико-артикуляторном) комплексе table мы не можем выделить отдельные элементы, которые бы выражали свойство «объект», или свойство «вещь, созданная человеком», или свойство «плоская поверхность» или свойство «принятие пищи» и т. д. Целостность значения, т. е. невозможность выделения формальных элементов, которые были бы способны выражать отдельные свойства опыта внутри рассматриваемого знака, является критерием определения слова. Если рассматриваемая знаковая единица может члениться на элементы, каждый из которых способен выражать определенные свойства опыта, формирующие ситуационную модель, мы имеем дело с единицей, большей, чем слово. Вспомним наш анализ последовательности I will be busy all day tomorrow.

Таким образом, мы можем определить слово как знак, выражающий устойчивый комплекс свойств человеческого опыта, так что данный комплекс обеспечивает отнесенность слова либо к сфере знаков-объектов, либо к сфере знаков-изменений и определяет роль слова в оформлении ситуационных моделей опыта.

Свойства человеческого опыта, выражаемые словесными знаками мы будем в дальнейшем называть категориями. Категории возникают в знаковой системе тогда, когда сознание обладает возможностью отрывать свойства опыта от непосредственных стимулов, поступающих к организму из внешней среды, и представлять эти свойства как гипотетические модели. Категориальность, таким образом, является важнейшим свойством языка, отличающим его от образно-репрезентативных знаковых систем животных. Категории являются компонентами содержательного плана словесных знаков; материальной формой существования категорий является языковая система.

Категории существуют в отдельном слове постольку, поскольку данное слово обладает определенной ролью в оформлении модели опыта. Table обладает значением постольку, поскольку данный знак связан с моделью, в которой есть, в частности, элементы room, furniture, people who sit, eat, write, etc. in this room and who need a flat hard surface for putting plates on, etc. Иначе говоря, table имеет значение благодаря тому, что весь комплекс свойств человеческого опыта, представленный в данном знаке, предполагает совершенно определенный характер связи данного знака с ограниченным множеством других знаков языка. Эти знаки принадлежат как к сфере объектов, так и к сфере изменений: we can sit at a table; we eat at a table; we can push the table into a corner; but we cannot pour the table into a basin; we cannot spread it on toast; we cannot crumple it and throw it into a waste-paper basket.

В связи с этим, следует отметить важнейшее свойство словесного значения: оно не существует как содержательная единица, характеризующее только одно слово. Данное качество связано с природой человеческого опыта, который представляет собой моделированные способы взаимодействия с внешним окружением. Слова закрепляют в памяти человека свойства, составляющие результат проецирования определенной потребности на внешнюю среду, и, соответственно, предполагают сложную модельную репрезентацию этих свойств, поскольку они фиксируют функциональное отношение человека к внешней среде. Слово интегрирует в себе определенные характеристики опыта, превращая их в целостное значение и закрепляя его таким образом в памяти человека. Очень важно отметить сразу то, что данная интегрирующая функция значения слова по отношению к опыту человека одновременно выступает и в качестве принципа внутрисистемной дифференциации знаков: отдельное слово обладает значимостью только при возможности встроить его в систему отношений с другими словесными знаками. Так, table способен обозначать «вещь, созданную человеком для определенных целей» (ср. элемент словарной дефиниции a piece of furniture), благодаря тому, что этот комлекс свойств будет обязательно представлен в других языковых знаках, прежде всего man как деятель, способный создавать что-то материальное, и make как основная характеристика изменений, которые человек способен осуществлять во внешней среде. Интересной в этом смысле является структура дефиниции первого значения слова make в The Concise Oxford. В ней четко прослеживается взаимосвязанность данных знаков на основе общности элемента опыта «вещь как материальный объект, обслуживающий определенную потребность». Показательно, что хотя сам знак man в данной дефиниции не присутствует материально, мы его (или любой другой знак, способный обозначать «человека как деятеля») легко можем поставить в позицию подлежащего в примерах, приводимых в данной дефиниции:

Make – construct, create, form from parts of other substances (made a table; made it out of cardboard; made him a sweater).

Таким образом, словесное значение, интегрирующее в себе ряд функционально значимых свойств опыта, обеспечивает человеку возможность творческого взаимодействия со своим окружением. Активное преобразование среды обитания и постоянное усложнение потребностей, безусловно, являются следствием возникновения грамматического аналитизма словесных значений, распределяющего различные аспекты потребностей между взаимообусловленными словесными знаками.

Именно возможность смоделировать среду обитания в знаковой модели, позволившей представить отдельно пространство обитания как объект, отдельно человека-деятеля как объект, способный совершать изменения в данном пространстве, отдельно те изменения, которые могут быть произведены с элементами внешней среды, и, наконец, как отдельные объекты – преобразованные в соответствии с человеческими потребностями элементы окружения, и позволила человеку создавать материальные вещи и активно изменять условия своего существования и сами потребности. Столы, стулья, здания, дороги – все, что окружает современного человека, является результатом гипотетического моделирования возможной ситуации, связанной с насущной потребностью, с помощью словесных знаков. Так, стол как материальный предмет может быть создан человеком только тогда, когда в сознании его есть возможность выделить элемент внешней действительности a flat surface и спроецировать на него как ряд своих потребностей (еating, etc.), так и установить отношение между данным элементом и возможностями преобразования материальных объектов в целях оптимизации данных потребностей. Материальный стол как предмет внешней действительности возникает в результате знакового моделирования потребности на основе включения определенного свойства материального окружения (возможность плоской поверхности стабильно удерживать предметы) в определенную сферу деятельности человека. Именно такого типа моделирование является практически не доступным для животных. Именно поэтому материальная культура возникает в человеческом сообществе одновременно с развитием языкового сознания, а не предваряет появление языка.

Определение слова как знака, обладающего целостностью значения, в том смысле, что оно является минимальным далее не членимым элементом ситуативной модели, позволяет нам сформулировать критерий, по которому можно определить различие между словом и единицами, меньшими, чем слово. Любое слово может быть отнесено либо к сфере объектов, либо к сфере изменений, причем значение слова четко определит роль данной единицы в моделировании определенных ситуаций опыта.

Так, table, go, the, up, to, beautiful – благодаря комплексу интегрированных в каждом из этих знаков свойств человеческого опыта четко соотносятся с определенными ситуационными моделями. Table – это объект, принадлежащий к множеству «мебель» (модели опыта, относящиеся к сфере «жилище»); go – целенаправленное изменение состояния определенного объекта во времени; the – определенная роль объекта в структуре моделируемой ситуации с точки зрения говорящего; to – определенный характер отношения осуществляемого действия к объекту или действию (целенаправленность); beautiful – определенное свойство ряда объектов.

В каждом случае мы можем установить две важных характеристики знака. Во-первых, это роль каждого из знаков в ситуативной модели. Это один из объектов, формирующих пространство ситуации (table), изменение, направленное на преобразование пространственных отношений (go), или различные свойства либо объектов, либо изменений (the, up, beautiful, to). Во-вторых, в каждом знаке мы способны выделить какие-то аспекты человеческих потребностей: возможность использования плоской поверхности для определенных действий (table), возможность осуществления целенаправленного и размеренного изменения состояния объекта (go), возможность установления соответствия чего-то определенному идеалу (beautiful), возможность выделения особого места чего-либо в предыдущем опыте говорящего (the), возможность установления наиболее значимого аспекта в структуре ситуации (up), возможность определения целенаправленности в структуре ситуации (to).

Если мы рассмотрим такие элементы как, например, – er или – ment, то мы увидим, что, несмотря на то, что данные элементы также обладают значением в языковой системе, они не могут одновременно выражать обе рассмотренные выше характеристики знака, который мы способны определить как слово, т. е. как языковую единицу, способную выступать в качестве элемента ситуации (относясь либо к сфере объектов – noun phrase – либо к сфере изменений – verb phrase). Значение – er состоит в том, что во взаимодействии с другими элементами, данный знак способен образовывать единицы, обозначающие объекты определенного типа, в частности, одушевленный или неодушевленный объект, способный активно проявлять определенные свойства, обозначаемые элементом, предшествующим – er. Данное значение существует у элемента – er как возможность обладать значимостью в более сложной единице и не является достаточным для того, чтобы этот сегмент английского языка мог бы восприниматься как элемент ситуативной модели, представляющий либо объект, либо изменение, либо их свойства.

Чтобы выполнить свою функцию, данный элемент должен быть частью словесного знака, обладающего целостным неделимыми значением. Lover или computer являются семантически неделимыми единицами. В структуре значения слова lover – a person in love with another (The Concise Oxford) мы не можем выделить – er как носитель самостоятельного, не зависимого от общего значения всего слова, компонента значения, которое бы давало возможность сегменту – er выступать в качестве элемента ситуации. Следовательно, в структуре слова lover мы не можем сказать, какой именно компонент данного знака обозначает человека, а какой компонент обозначает способность этого человека испытывать чувство привязанности к другому и т. д. Целостное значение слова lover не является механическим совмещением значений love и – er, поскольку план содержания этих двух единиц оказывается принципиально различным. Значение lover это качественно иная по отношению к существительному и глаголу love целостная единица, формирующая определенный объект в структуре конкретных моделей опыта. Существование целостного значения этого слова не возможно описать как результат присоединения к существительному или глаголу love компонента – er. Отметим здесь то, что в отличие от элемента love, который обозначает как определенный набор свойств человеческого опыта, характеризующий степень эмоциональной привязанности человека к чему-либо, так и определенный способ представления этого набора свойств в ситуации в виде либо существительного (his love), либо в виде глагола (I love you), элемент – er способен лишь указывать на определенный характер вхождения другого знака в словесную ситуацию (lover).

Точно так же можно охарактеризовать и природу значения элемента – ment. Словарь так определяет одно из его значений: forming nouns expressing the means or result of the action of the verb (The Concise Oxford). Уже сама словарная дефиниция указывает на невозможность установления сферы опыта, к которой можно было бы отнести данный знак. Дефиниция подчеркивает отсутствие ситуативной самостоятельности значения данной единицы. Действительно, если мы рассмотрим категориальную структуру слова disarmament – the reduction by a State of its military forces and weapons (The Concise Oxford), то мы также убедимся в том, что данная единица не является простым добавлением автономного свойства «результат определенного действия» к структуре значения знака disarm – (of a State etc.) disband or reduce its armed forces (The Concise Oxford). В составе данного слова суффикс – ment не обладает автономной значимостью с точки зрения категориальной структуры объекта disarmament. Так, невозможно выделить отдельный компонент данного слова, который, например, выражал бы длительность, процессуальность, присущую данному знаку как слову, обозначающему определенное социально-политическое явление.

Итак, если единицы большие чем слово обладают способностью членится на элементы, которые мы можем охарактеризовать как минимальные компоненты ситуативных моделей, характеризующих изменения, происходящие с объектами во времени, то единицы меньшие, чем слово, в принципе не способны выступать как отдельные составные части данных моделей. Ни – er, ни – ment сами по себе не способны употребляться как определенные единицы из сферы объектов или изменений. Их собственное значение является лишь потенциальной возможностью реализации определенного целостного словесного значения при условии включения данных элементов в языковые единицы, обладающие сложной организацией, но реализующие целостное значение с точки зрения их роли в формировании ситуативной модели опыта. Более подробно свойства и категориальная природа морфем – знаковых сегментов, меньших чем слово, рассматривается в Главе 8.

Таким образом, если мы имеем дело с языковой единицей, которая не способна сама по себе выступать в качестве семантически целостного компонента определенных моделей человеческого опыта, мы имеем дело не со словом, а с его составной частью.

МИНИСТЕРСТВО оБРАОВАНИЯ И НАУКИ УкраИНЫ

КИровоградський ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

педаГОГИЧЕСКИЙ унИверситет

ИМЕНИ ВЛАдимира Винниченка

РЕФЕРАТ

С КУРСА ОБЩЕЕ ЯЗЫКОВЕДЕНИЕ

на тему: «ЗНАКОВАЯ ПРИРОДА ЯЗЫКА»

РАЗДЕЛ 1. ПОНЯТИЕ ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА. К РАЗРАБОТКЕ ПРОБЛЕМ ЗНАКОВОСТИ ЯЗЫКА

РОЗДІЛ 2. ЗНАК И СУЩНОСТЬ ЗНАКОВОЙ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ

РОЗДІЛ 3. НАИБОЛЕЕ ТИПИЧНЫЕ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЯЗЫКА КАК ЗНАКОВОЙ СИСТЕМЫ

БИБЛИОГРАФИЯ

РАЗДЕЛ 1. ПОНЯТИЕ ЯЗЫКОВОГО ЗНАКА. К РАЗРАБОТКЕ ПРОБЛЕМ ЗНАКОВОСТИ ЯЗЫКА

Знаковый характер человеческого языка составляет одну из его универсальных черт и основных особенностей; не случайно к понятию знака издавна обращались представители разных научных направлений в целях более глубокого проникновения в сущность языка. Из понятия знака имплицитно исходили в своих научных спорах о сущности вещей и их наименований древние эллины, номиналисты и реалисты - последователи двух диаметрально противоположных философских направлений средних веков, классики сравнительного и типологического языкознания. На понятии знака со времен Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра покоятся все сколько-нибудь значимые теории языка в современной лингвистической науке.

Что в языке принято считать знаковым? Под знаковым аспектом естественного языка понимают обычно соотнесенность языковых элементов (морфем, слов, словосочетаний, предложений и др.), а следовательно и языка в целом, в той или иной форме и степени опосредствованности с внеязыковым рядом явлений, предметов и ситуаций в объективной действительности.

К знаковой функции языковых единиц относят, далее, их свойство обобщенно выражать результаты познавательной деятельности человека, закреплять и хранить итоги его общественно-исторического опыта.

Под знаковый аспект языка подводят, наконец, способность языковых элементов, в силу закрепившихся за ними значений, нести определенную информацию, выполнять различные коммуникативные и экспрессивные задания в процессе общения. Следовательно, термин «знаковый», как и синонимичный с ним термин «семиотический», - многозначны, в него вкладывается разное содержание и, применительно к естественному языку, он может быть отнесен к четырем разным функциям языковых элементов: функция обозначения (репрезентативная), обобщающая (гносеологическая), коммуникативная и прагматическая. Непосредственная связь языка с мышлением, с механизмом и логикой познания, уникальное свойство человеческого языка служить универсальной системой обозначения всего многообразия объективного мира - все это сделало знаковый аспект языка предметом изучения разных наук (философии, семиотики, логики, психологии, языкознания и др.), в силу общности объекта не всегда четко между собой разграниченных.

Сформулированные при логическом анализе языка семиотические понятия, будучи применены в различных исследовательских целях в лингвистике, несколько продвинули изучение знакового аспекта языка, вызвав к жизни новые лингвистические направления, начиная с создания «алгебраической» теории языка Л. Ельмслева, где язык сведен к формально-логическому построению, и кончая порождающей грамматикой Н. Хомского, теоретические обоснования которой в известном плане восходят к тому же источнику.

В дальнейшем неразграничение логической и лингвистической семантик, лексических и грамматических значений языковых элементов, подмена категорий языка категориями логики, гипертрофированный интерес к универсальным логическим основам языка и пренебрежительное отношение к специфике значений языковых знаков разных типов в конкретных языках стали препятствовать адекватному, непредвзятому исследованию значимой стороны языка, его знакового аспекта.

Хотя имплицитное понятие знака встречается в контексте философских работ довольно рано, упорядочение теоретических основ и методов семиотики как науки о знаках падает на первую половину XX в. Обсуждение проблем языковых знаков началось в истории науки не с собственно лингвистической, а с общесемиотической точки зрения, поэтому основные понятия теории знаков разрабатывались на основе формализованных языков разных наук и прежде всего метаязыка и предметного языка логики, математической логики и ряда других неинтерпретированных систем. В исследовании проблем знаковой природы языка образовался замкнутый круг: с одной стороны, определения таких основных семиотических категорий, как знак, форма знака, значение и т. п., - складывались на базе описания чисто конвенциональных, искусственных знаковых систем (метаязыки наук, коды, системы сигналов и дорожных знаков и т. п.) без учета специфики знаков естественных языков, с другой стороны, человеческий язык всегда служил основной, если не единственной сферой приложения общей семиотики, поставляя ей свой материал. В силу этого в теории знаков, разработанной на основах логического позитивизма, лингвистика объявляется частью семиотики как эмпирическая, описательная ее область, состоящая из прагматики, описательной семантики и описательного синтаксиса.

Понятия «знаковая ситема», «знак» применительно к естественному языку имеют определенный смысл лишь в том случае, когда они определяются чисто лингвистически и когда за презумпцией о знаковом характере языка в целом или отдельного его уровня стоит целостная теория языка, построенная на результатах изучения этих его свойств и сформулированная вследствие четких импликаций понятия языкового знака. Там, где эти термины употребляются без приданной им системы лингвистических определений, они остаются пустыми ярлыками. Именно этот факт часто создает в лингвистике ситуацию взаимонепонимания: чем менее обоснованно и определенно употребляют одни термины «знак», «знаковый», «знаковая система» без изучения их специфики, тем более категорично отклоняют другие самое идею знаковой репрезентации - основное свойство естественного языка,- также не обращаясь к исследованию этого свойства языка. С проблемой знаковости естественного языка связаны самые кардинальные вопросы его сущности: 1) основной гносеологический вопрос, определяющий методологию лингвистического исследования, о соотношении языка, объективной действительности и мышления; 2) характер структурной организации языка как семиотической системы особого рода; 3) специфика языковых знаков, их типы и закономерности функционирования; 4) природа и виды языкового значения.

В качестве классической семиотической системы, определяемой по коммуникативной функции, для логических позитивистов служит так называемый предметный язык (object language), представляющий собой набор в основном утвердительных предложений, поддающихся формально-логическому анализу. Кроме интерпретации некоего текста (набора предложений), анализа правил комбинации знаков и приблизительного перевода этих высказываний на другой язык, предметному языку невозможно приписать никаких значений, никакого собственного содержания. Поэтому он в высшей степени формализован и как чисто формально-логическое исчисление (calculus) не имеет содержания, однопланов. Предметному языку противопоставляется метаязык, система понятий (код), которая устанавливает условия истинности при интерпретации предметного языка. На более позднем этапе становления позитивистской теории стали приниматься во внимание отношения знаков к тому, что они обозначают (designata); однако вся область многоступенчатых (инклюзивных) семантических отношений, свойственных знакам естественного языка, подменяется однозначным соответствием знака обозначаемому.

Язык интерпретируется как целенаправленное поведение человека, а сущность знаковой репрезентации сводится к «семиотическому процессу», конституентами которого являются: 1) интерпретатор - человек, находящийся в знаковой ситуации; 2) интерпретанта - предрасположение интерпретатора к реакции на знак; 3) денотат - все, что вызывает свершение данной реакции на знак; 4) сигнификат - дополнительные условия ограничения, позволяющие денотату вызывать соответствующую реакцию на знак. Прагматическое определение значения языкового знака через понятие деятельности, поведения, приравнивает знак к подготовительному стимулу целенаправленной реакции, а его значение сводится к «предрасположенности», к «склонности» интерпретатора, человека, находящегося в знаковой ситуации, к реакции на знак. Если подойти к определению сущности значения знака с гносеологической точки зрения, то можно констатировать следующее. Значение знака не является идеальной сущностью, оно не представляет собой обобщенного содержания, которое бы являлось отражением предметов, их признаков и связей в материальной действительности; значение по теории Ч. Морриса и не сам физический акт, хотя знак понимается исключительно как «физическая сущность» (phisical event), не эмпирическая данность на уровне предметного ряда явлений, и даже не ответная реакция на знак. Знаковое значение есть лишь «предрасположение» (expectency), определенное психическое состояние интерпретатора, некое ощущение - категория, находящаяся ни на уровне абстрактного мышления, ни на уровне объективно существующей материальной действительности. Два других фактора семиозиса - денотат и сигнификат - представляют по своей сущности определенные восприятия, которые не могут быть отнесены ни к предметному ряду, ни к обобщенным категориям уровня абстрактного мышления. Следовательно, все факторы, конституирующие значение знака и знаковую ситуацию в прагматической теории, поставлены в зависимость от субъекта и данных уровня чувственного познания и его эмпирического опыта. Поэтому не случайно, что лингвистическая интерпретация значения языкового знака дается в таких терминах психологии, как «стимул», «реакция», «предрасположенность», «целенаправленное поведение» и т. п., а основной гносеологический вопрос о соотношении языка, мышления и объективного мира переносится из области познания в чисто прагматический план общей семиотики.

Лингвистическая разработка сущности знаковой репрезентации естественного языка была начата Ф. де Соссюром, который первый в истории науки наиболее полно и последовательно изложил целостную теорию языка как системы знаков. Абсолютизируя социальный характер языка, Соссюр рассматривал последний не как орудие объективации материального мира, а, скорее, как социальную (всеобщую) форму расчленения и разграничения «хаотичного по своей природе мышления». Судя по тому, что связь языка с мышлением Соссюр видел в «совокуплении мысли со звучащей материей», а не в отражении объективного мира и его опосредствованной репрезентации человеком при помощи языковых форм и категорий, можно предположить, что он считал язык формой расчленения объективного мира, единым и облигаторным для всех говорящих на данном языке способом организации мышления как социального продукта языковой общности. Своеобразие постановки и решения им гносеологического вопроса о сущности знаковой репрезентации заключается в том, что триада язык - мышление - объективный мир заменена бинарным противопоставлением, где соотносительными членами являются не мышление - язык, а мышление - звуки. Расчленение каждой из сфер происходит в языке, который «служит таким посредником между мышлением и звуком, что их объединение неизбежно приводит к обоюдном разграничению единиц». Такое понимание Соссюром сущности и роли языка предопределило принципы и положения разработанной им знаковой теории:

1. Имманентный характер языка как системы, исключающий при ее изучении обращение к экстралингвистическим факторам (предметный ряд, познающий или воспринимающий субъект, сферы функционирования языка, коммуникативные цели и т. п.).

2. Определение знака как двусторонней психической сущности, интерпретируемой не как субстанция, а как форма (принцип) организации языковой структуры.

3. Абсолютизация принципа произвольности и условности языкового знака при отсутствии четкого определения его означаемого (signific).

4. Изучение языка как системы исключительно путем установления материальной и концептуальной ценностей языковых знаков, определяемых по их негативной или «отрицательной значимости».

Таким образом, лингвистика обязана Ф. де Соссюру формулированием основных понятий о природе языкового знака и тезисов о двустороннем характере знака, психической природе обеих его сторон - означающего и означаемого, произвольном характере их связи, дифференциальном характере обеих сторон знака, системной обусловленности знака, линейном характере означающего, непрерывности знака во времени, изменчивости знака и т. п.

Исходя из особенностей языковых знаков и законов их функционирования Ф. де Соссюр определил сущность языка как знаковой системы sui generis и специфику ее структурной организации. Язык, по определению Соссюра, психическое, социальное установление, представляющее собой систему значимостей и равноценностей, различий и тождеств. Язык - устойчив, не подвержен революционным сменам и, как установленный традицией, характеризуется постепенной взаимосменяемостью элементов, которым свойственна структурная организация по двум осям отношений - синтагматической (сочетаемость) и ассоциативной (парадигматическая противопоставленность). Язык, по Соссюру, свободен в выборе средств, однако наличие исторической преемственности и системной обусловленности служит ограничением этой свободы и произвольности языкового знака.

Членимость означающего и означаемого знака на компоненты, противопоставление знаков и незнаков (фигур) занимает в разработке проблемы знаковой природы языка значительное место. Кроме того большого круга вопросов, который связан с именем Ф. де Соссюра, в развитии теории знаковой сущности естественного языка в наше время обсуждаются следующие проблемы: отличие языковых знаков от «естественных знаков», типология знаков, типы значений, создание основ лингвистической семиотики и многое другое. Лингвистическая разработка проблемы знаковой природы языка, начатая Ф. де Соссюром, представлена в наши дни большим разнообразием точек зрения, которые в той или иной степени будут затронуты по ходу обсуждения отдельных проблем.

Вопрос о знаковом характере языка имеет очень дав­нюю историю и встречается уже у ученых глубокой древ­ности, задававшихся вопросом о сущности языка. Так, у Аристотеля мы обнаруживаем следующее высказывание: «Языковые выражения суть знаки для душевных впечатлений, а письмо - знак первых. Так же как письмо не одинаково у всех, так не одинаков и язык. Но впечатления души, с которыми в своих истоках соотно­сятся эти знаки, для всех одинаковы; также и вещи, впе­чатление от которых представляет их отображение, тоже для всех одинаковы» (Perihermeneias). Изложенный с такой лапидарностью тезис Аристотеля лежал в основе теорий XVI-XVIII вв., устанавливающих для всех язы­ков единое логическое содержание при различных фор­мах его обозначения.

Понятие знаковости достаточно широко используется и в работах лингвистов, закладывавших основы сравни­тельно-исторического языкознания. Однако как употреб­ление самого термина «знак» (или «символ»), так и его понимание очень широко варьируется у разных языкове­дов. Например, В. Гумбольдт, характеризуя слова как знаки предметов в соответствии с общими положениями своей философии языка, указывает: «Люди понимают друг друга не потому, что они усвоили знаки предметов, и не потому, что под знаками договорено понимать точно одни и те же понятия, а потому, что они (знаки) представляют собой одни и те же звенья в цепи чувственных восприятии людей и во внутреннем механизме оформле<12>ния понятий; при их назывании затрагиваются те же са­мые струны духовного инструмента, в результате чего в каждом человеке возникают соответствующие, но не од­ни и те же понятия». 7

Но уже А. А. Потебня, который в ряде существенных теоретических положений сближается с В. Гумбольдтом, в понимании языкового знака предлагает свою точку зрения, во многом связанную с установлением в лингвистике психологического истолкования категорий языка и оказавшую в дальнейшем большое влияние на понима­ние этой проблемы в русской лингвистической литературе. А. А. Потебня прежде всего отмечает, что «в слове (тоже) совершается акт познания. Оно значит нечто, т. е., кроме значения, должно иметь и знак». 8 Затем он поясняет: «Звук в слове не есть знак, а лишь оболочка, или форма знака; это, так сказать, знак знака, так что в слове не два элемента, как можно заключить из вышеприведенного определения слова как единства звука и значения, а три». 9 В дальнейшем изложении А. А. Потеб­ня вносит новые уточнения в свое понимание языкового знака. Знак, пишет он, «есть общее между двумя сравни­ваемыми сложными мысленными единицами, или основа­ние сравнения, tertiumcomparationisв слове». 10 И далее: «Знак в слове есть необходимая замена соответствующе­го образа или понятия; он есть представитель того или другого в текущих делах мысли, а потому называется представлением». 11

Школа Ф. Ф. Фортунатова при определении характе­ра языкового знака больший упор делает на внешнюю языковую форму языка, сохраняя, однако, представление в качестве важного элемента в образовании языковой единицы. Сам Ф. Ф. Фортунатов говорит об этом следую­щее: «Язык, как мы знаем, существует главным образом в процессе мышления и в нашей речи, как в выражении мысли, а кроме того, наша речь заключает в себе также и выражение чувствований. Язык представляет поэтому<13> совокупность знаков главным образом для мысли и для выражения мысли в речи, а кроме того, в языке сущест­вуют также и знаки для выражения чувствований. Рас­сматривая природу значений в языке, я остановлюсь сперва на знаках языка в процессе мышления, а ведь ясно, что слова для нашего мышления являются извест­ными знаками, так как, представляя себе в процессе мысли те или другие слова, следовательно, те или другие отдельные звуки речи или звуковые комплексы, являю­щиеся в данном языке словами, мы думаем при этом не о данных звуках речи, но о другом, при помощи пред­ставлений звуков речи, как представлений знаков для мысли». 12

Пожалуй, более сжато и четко излагает мысли сво­его учителя В. К. Поржезинский, определяя язык сле­дующим образом: «Языком в наиболее общем значении этого термина мы называем совокупность таких знаков наших мыслей и чувств, которые доступны внешнему вос­приятию и которые мы можем обнаруживать, воспроиз­водить по нашей воле». 13 Но собственно знаком и в дан­ном случае является не сама звуковая сторона слова, а представление о ней: «... представление звуковой стороны слова является для нас символом, знаком нашего мыш­ления, вместо представления того предмета или явления нашего опыта, которое остается в данный момент невос­произведенным». 14

У представителя казанской школы русского языко­знания В. А. Богородицкого наблюдается стремление подойти к рассмотрению природы языкового знака не­сколько с иной стороны. Отмечая, что «язык есть сред­ство обмена мыслей», что вместе с тем он «является и орудием мысли», а также «показателем успехов класси­фицирующей деятельности ума», В. А. Богородицкий пи­шет: «При этом обмене слова нашей речи являются символами или знаками для выражения понятий и мыслей». 15 Ниже он уточняет: «Таким образом, слова,<14> будучи знаками или символами предметов и явлений, как бы замещают эти последние, причем называемый предмет или явление может быть во время речи налицо, а может и отсутствовать, воспроизводясь воспоминанием или воображением». 16

Как явствует из приведенных высказываний, приро­да слов получала двоякое истолкование и могла пони­маться как явление двойственного или даже тройственного характера. Последняя точка зрения преобладала, подчеркивая сложность отношений, существующих меж­ду звуковой стороной слова и его значением. Но неза­висимо от того, является ли «обозначаемое» реальным предметом или же психическим представлением о нем, отношение его с «обозначающим» (т. е. знаком) не ме­няется.

Не вдаваясь, однако, в подробный разбор приведен­ных суждений о языковом знаке, следует отметить в них общность направления, по которому идет разработка данной проблемы. При всех различиях подхода к ней можно усмотреть общее стремление осмыслить природу языкового знака в контексте взаимоотношений языка с психической деятельностью человека, причем в этом взаимоотношении язык выступает как самостоятельное и независимое явление. Тем самым внимание исследовате­ля сосредоточивается на изучении языкового знака как категории собственно лингвистической, на установлении его языковой специфики. Однако сам термин «знак» во всех случаях не получает более или менее твердого и специального лингвистического определения, обозначая психическую категорию (представление) и являясь за­местителем предметов и явлений или даже отождеств­ляясь, как у В. Гумбольдта, с формой языка.

Совершенно по-иному стал рассматриваться этот вопрос со времени выхода в свет книги Ф. де Соссюра «Курс общей лингвистики». Пожалуй, наиболее сущест­венным в учении Ф. де Соссюра о знаковом характере языка явился тот тезис, в соответствии с которым язык как система знаков ставился в один ряд с любой дру­гой системой знаков, «играющей ту или иную роль в жизни общества»; поэтому изучение языка на равных осно­ваниях и тождественными методами мыслится в составе<15> так называемой семиологии - единой науки о знаках. «Язык, - пишет в этой связи Ф. де Соссюр, - есть си­стема знаков, выражающих идеи, а следовательно, его можно сравнить с письмом, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т. д. и т.п. Можно, таким обра­зом, мыслить себе науку, изучающую жизнь знаков вну­три жизни общества... мы назвали бы ее «семиология». 17 С этой общей установкой Ф. де Соссюра связаны и дру­гие стороны его учения: замкнутость системы языковых знаков в себе, фактический отрыв синхронического аспекта языка от диахронического, статичность системы языка и многое другое. Но все же основным положе­нием концепции Ф. де Соссюра в отношении рассматриваемой проблемы, получившим, кстати говоря, наиболь­шее развитие в теориях знаковости или «символичности» языка многих зарубежных лингвистов, является указан­ный тезис, в соответствии с которым язык лишается всяких специфических особенностей и, следовательно, способности функционировать и развиваться по свойст­венным только одному ему внутренним законам. Качест­венные характеристики отдельных структурных компо­нентов языка при такой постановке вопроса также неизбежно нивелируются.

Основное направление последующих многочисленных работ, посвященных проблеме языкового знака и в большей или меньшей степени примыкающих к идеям Ф. де Соссюра, сосредоточивается в первую очередь на стремлении выявить в языке черты, которые сближали бы его с другими видами знаковых систем. В этих работах и вы­кристаллизовывалось понимание термина «языковой знак» в том смысле, который обусловливается положением языка в семиологии (или, как иногда также гово­рят, семиотике), в результате чего проблема характера языкового знака фактически оказалась исключенной из научного рассмотрения лингвистов и превратилась в проблему знаковой природы языка.

Языковой знак отныне уже не собственно языковое явление, находящееся в своеобразных и сложных отношениях с психическими и логическими категориями, но<16> условная материальная форма обозначения некоторого внутреннего содержания, ничем по существу не отличающаяся от обычного ярлыка. Вследствие этого подверг­лись резкому изменению и методологические установки, лежавшие в основе изучения языка: если ранее понятие «языкового знака» было одной из частных проблем науки о языке, то теперь это уже определенная лингвистическая концепция, которая обусловливает понимание природы и сущности языка в целом. Большинство работ соссюровской ориентации (если не говорить о философском осмыслении проблемы знака, например, в трехтомном труде Е. Cassirer«PhilosophiedersymbolischenFormen») варьируют те темы, которые впервые прозвучали в «Курсе общей лингвистики». Та­ковы, например, статьи Е. Lerch«VonWesendessprachlichenZeichens» («Actalinguistica», 1, 1939),W. BrцckerundJ. Lohman«VomWesendessprachlichenZeichens» («Lexis», 1, 1948) и др. 18 , авторы которых стремятся вы­явить общие черты в естественных и условных знаках. Но вместе с тем мы встречаемся и с попытками развить или видоизменить учение Ф. де Соссюра о знаковом характере языка и даже подойти к нему критически. Наиболее интересными работами подобного рода являются статьи Э. Бенвениста и Ш. Балли. 19 Их краткое содер­жание можно передать словами В. Пизани из его обзора работ по общему языкознанию и индоевропеистике за последние 15 лет.

«Э. Бенвенист доказывает, что знак отнюдь не имеет произвольного характера (arbitraire), как полагал же­невский исследователь. Точнее говоря, он произволен по отношению к внешнему миру, но неизбежно обусловлен в языке, так как для говорящего понятие и звуковая форма нераздельно связаны в его интеллектуальной дея­тельности, функционируют в единстве. Понятие образуется на основе звуковой формы, а звуковая форма не воспринимается интеллектом, если она не соответствует какому-либо понятию. Изменения в языке возникают в<17> результате перемещения знака по отношению к внешнему объекту, но не в результате перемещения обоих элементов знака по отношению друг к другу. Значения знаков в синхронии, постоянно нарушаемой и восста­навливаемой системы, соотносимы друг с другом, так как они противопоставляются друг другу и определяются на основе своих различий.

Ш. Балли, отталкиваясь от установленного де Соссюром различия между произвольным (например, arbre) и обусловленным (например, dix-neuf, poir-ier) знаками, различает обусловленность внешней формой (восклица­ние, ономатопейя, звуковой символизм, экспрессивное ударение) и обусловленность внутренними отношениями (ассоциативные группы значений) и приходит к выводу о необходимости установления следующего идеального принципа: сущность полностью обусловленного знака состоит в том, что он покоится на определенной внутрен­не необходимой ассоциации, а сущность полностью произвольного знака - в том, что он связывается со всеми другими знаками на основе внешних факультативных ас­социаций. Между этими двумя крайними полюсами про­текает жизнь знака». 20

У некоторых языковедов можно отметить стремление провести разграничение между знаком и символом, ко­гда в последнем устанавливается наличие известной свя­зи между обозначаемым и обозначающим, 21 или же выделить различные типы знаков. Например, Сэндман 22 выделяет симптомы, или естественные знаки, сущность которых основывается на естественном соединении двух явлений (побледнение лица «означает» определенные чувства) и искусственные, или универсальные, знаки. В пределах этой последней группы в свою очередь выде­ляются: 1) дифференцирующие знаки, или диакритики, характеризующиеся полной независимостью формы зна­ка от его «значения» (одна форма дифференцирующего знака в такой же степени пригодна, как и другая; например, памятный узел на носовом платке или любая дру<18>гая отметина), и 2) символы, в которых между формой и значением наличествует известный параллелизм или аналогия (например, крест на котором был распят Христос, в христианской религии). По Сэндману, указанные типы знаков представляют разные ступени развития языковых знаков, и, в частности, лексические единицы со­временных развитых языков являются якобы комбинацией диакритиков с символами.

Подобные разграничения ничего нового не вносят в теорию знакового характера языка, так как сохраняют основной тезис Ф. де Соссюра и по-прежнему помещают язык в одном ряду с различными знаками и сигналами, лишая его всяких специфических качеств. Мало что изменяется и от того, что язык ставится в ряд то с одним, то с другим видом знаков, поскольку он при этом продолжает рассматриваться в целом только как одна из разновидностей знаковых систем.

Ради полноты, может быть, следовало бы упомянуть также и о Л. Ельмслеве (в частности, о его работе OmkringSprogteoriensGrundlжggelse»Kшbenhavn, 1943), в лингвистической концепции которого понятие знаковости языка занимает видное место. 23 Но именно потому, что знаковый характер языка яв л яется отправным моментом в его рассуждениях, пред­ставляется нецелесообразным останавливаться на его лингвистической системе, не разобрав предварительно основного вопроса о действительной сущности языка.

В советском языкознании проблема знакового характера языка в течение значительного времени (пожалуй,<19> со времени выхода в свет трех выпусков «Эстетических фрагментов» Г. Шпета, 1922-23) была своеобразным та­бу, которое только недавно было нарушено работами Е. М. Галкиной-Федорук (см. ее статью «Знаковость в языке с точки зрения марксистского языкознания» в жур­нале «Иностранные языки в школе», 1952, № 2), А. И. Смирницкого (см. его работы «Объективность суще­ствования языка». Изд-во МГУ, 1954; «Сравнительно-исторический метод и определение языкового родства». Изд-во МГУ, 1955) и др. Е. М. Галкина-Федорук подхо­дит к разрешению данной проблемы по преимуществу в плане философском . 24 А. И. Смирницкого интересует прежде всего лингвистический аспект данной проблемы, и его положение о сочетании в языке произвольных и обусловленных (мотивированных) элементов в той общей форме, которую предлагает сам автор, заслуживает вся­ческого внимания.

Прежде чем приступить к решению вопроса о знако­вом характере языка, надо возможно точнее определить и установить природу и сущность явлений, о которых идет речь.

Сначала, естественно, надо определить, что такое знак. Видимо, это понятие может истолковываться в раз­ных аспектах (в том числе и в философском); нас здесь интересует только лингвистическое его определение. Оно также не является единообразным. Иногда знаком на­зывают лишь внешнее и доступное чувственному вос­приятию обнаружение или указание какого-либо понятийного содержания. Но такое истолкование знака не­возможно принять, так как без соотнесения с содержа­нием или, как иногда говорят, с внутренней его стороной знак не есть знак - он ничего не означает. Поэтому правильнее вместе с Соссюром толковать знак как ком­бинацию внутренней и внешней сторон или как целое, составными элементами которого являются означающее и означаемое. Вместе с тем при лингвистическом рас<20>крытии этих частных понятий (означающее и означаемое) представляется необходимым внести существенные коррективы в объяснение их Соссюром. Он говорит о том, что «языковой знак связывает не вещь и имя, но понятие и акустический образ» 25 , он пытается лишить знак всех качеств материальности (довольно безуспешно, так как сам же говорит о чувственности акустического образа) и называет его «двухсторонней психической сущностью». 26 В дальнейшем развитии языкознания и был сделан этот необходимый корректив. Когда говорят о знаковой природе языка, ныне обычно имеют в виду характер взаимоотношений звуковой оболочки слова с его смысловым содержанием или значением. Следовательно, вопрос о знаковом характере языка самым тесным образом переплетается с вопросом о сущности лексического значения. Совершенно очевидно, что принципиально и неизбежно по-разному должен решаться вопрос о знаковой природе языка в зависимо­сти от того, определяется ли лексическое значение слова как специфическая в своих особенностях часть языковой структуры, т. е. как чисто лингвистическое явление, или же оно выносится за пределы собственно лингвистических явлений. В этом последнем случае говорят о том, что слово служит для обозначения понятий или предметов, которые, следовательно, и составляют значение слова.

Далее важно знать основные и характерные черты знака, определяющие его сущность. Только после установления совокупности этих особенностей и соотнесения их с фактами языка можно говорить о том, в какой степени языку свойствен знаковый характер. Представляется целесообразным именно с этого и начать. Bкачестве основной особенности знака обычно называют полную произвольность его связи с обозначаемым содержанием. В плане собственно языковом отмечается отсутствие внутренней мотивированности между звуковой оболочкой слова и его лексическим содержанием. Произвольность (немотивированность) знака, может быть, и является основной, но отнюдь не единственной его особенностью, и учитывать только одну эту<21> особенность - значит решать данный вопрос в заведомо суженной перспективе. Знак как таковой характеризуется также и другими весьма существенными чертами, кото­рые нельзя оставлять без внимания.

К ним относятся:

1. Непродуктивность знака. Знак не может служить основой для развития обозначаемого им содержания или даже способствовать тем или иным образом подобному развитию. Так, например, ракета, которой дается сигнал к военной операции, или различного рода дорожные знаки никак не могут способствовать изменению того содержания, которое условно связывается с ними и которое произвольно можно заменить другим.

Непродуктивность знака имеет и другую сторону. Знаки не способны на «творческие» комбинации. Соеди­нение знаков есть механическое соединение «готовых», фиксированных «значений», не могущих своей комбина­цией служить выявлению и развитию потенциальных значений компонентов. Так, соединение ряда тех же до­рожных знаков не оказывает никакого влияния на смы­словое содержание каждого из них в отдельности. В таком соединении знаков нередко безразличен и поря­док их следования, лишь бы в своей совокупности они сигнализировали о сумме определенных «значений». К комбинации знаков вполне уместно применить ариф­метическое правило: от перестановки мест слагаемых сумма не меняется.

2. Отсутствие смысловых отношений. Эта черта знака примыкает к предыдущей, но характеризует его несколько с иной стороны.

Знаки могут употребляться не только изолированно, но и образовывать целые «системы». Однако подобные системы знаков могут значительно различаться по своей природе, и неправомерно рассматривать их в одном плане. Так, следует резко разграничивать, с одной стороны, такие системы, как знаки Морзе или морская сиг­нализация флажками, и, с другой - систему цветовых дорожных сигналов. В первом случае мы фактически имеем дело с «изображением» иными способами уста­новленного буквенного алфавита определенных языков. Они являются в такой же степени системами знаков, как<22> обычные письменные алфавиты: через их посредство только фиксируется и воспроизводится речь, нормам и закономерностям которой они полностью подчинены. Именно поэтому, например, при сигнализации морскими флажками можно в такой же степени проявить свою безграмотность, как и в обычном письме.

Иное дело системы, подобные дорожным знакам, которые и имеют в виду языковеды, трактующие об отношениях знаков.

Иост Трир, например, утверждает, что красный цвет дорожной сигнализации воспринимается нами как определенный сигнал только в силу наличия наряду с ним других цветовых сигналов. Подобного рода отношения знаков Трир переносит на смысловые отношения слов и стремится доказать, что лексическое значение каждого данного слова существует постольку, поскольку им обладают другие слова этой же смысловой сферы («Смысло­вые поля»). В данном случае логические противопоставления, существующие независимо от знаков, трактуются как противопоставления, а следовательно, и смысловые отношения самих знаков. В действительности же собственнно смысловых отношений у знаков не может быть, что явствует как из изложения предыдущего раздела (непродуктивность знака), так и из абсолютной заменимости знака в подобного рода системах знаков. Трехчленная система цветовых дорожных знаков (красный - зеленый - желтый), принятая в Советском Союзе, определяется четкой воспринимаемостью этих цветов, но если какой-нибудь из данных цветов будет заменен другим (например, желтый синим), то никакого изменения в «значении» других знаков не произойдет. Подобная абсолютная заменимость знака достаточно наглядно показывает отсутствие у знаков внутренних смысловых отношений.

3. Автономность знака и значения. Знак в силу своей абсолютной условной (немотивированной) связи с обозначаемым содержанием может обладать независимой от этого содержания ценностью, вести, так сказать, независимое существование. Так, сам по себе цвет, широко применяющийся в разнообразных сигнальных системах, имеет и самостоятельную (например, эстетическую) ценность. Часто при этом сама знаковая функция является вторичной. Звуковые сигналы или условные слова (пароли) могут обладать определенной<23> ценностью или значимостью и помимо своего знакового использования.

Но более важной особенностью знака является автономность существования его «значения». Оно может формироваться и существовать совершенно независимо от самого знака и затем находить любое условное выражение, т. е. абсолютно произвольно связываться с любым знаком, к которому обычно применяется единствен­ное требование - возможно более четкая воспринимае­мость. Так, например, «значения» дорожных знаков, несомненно, устанавливаются и определяются до того, как они условно связываются с определенными цветами, которые их «выражают»; эти «значения» могут быть лег­ко разъединены с принятым ныне цветовым способом их выражения и связаны с любыми другими знаками,

4. Однозначность знака. Знак не допускает никаких добавочных истолкований его смыслового содержания, это абсолютно противоречит его природе. Его прямое и единственное «значение» не подлежит измене­нию в зависимости от конкретной ситуации его функцио­нирования, он не знает влияния контекста. Так, вне за­висимости от того, в каких условиях машинист паровоза, ведущий поезд, видит на пути красный цвет, он может его понять только в одном и единственном смысле. Влияние «контекста» на знак можно, правда, видеть в том, что красный цвет машинист истолковывает опреде­ленным образом только на железнодорожных путях. В этом случае за пределами железнодорожного транспорта знак перестает для машиниста быть знаком, он теряет свою знаковую функцию.

Отмечая разбираемую особенность знака, Ф. Кайнц совершенно справедливо пишет: «Морские коды, воен­ные сигналы, дорожные знаки - застывшие, схематиче­ские и непродуктивные системы. Их знаки не способны к видоизменению и комбинированию. Они должны при­меняться как таковые; они не терпят никаких творческих новшеств, чтобы примениться к ситуации, не учтенной при установлении сигналов». 27

Конечно, с одним и тем же знаком можно условно соединить два «значения», но в этом случае мы будем<24> иметь не один полисемантичный, а два разных знака, так как никакой внутренней общностью два разных «значения», связанных с единой формой своего обнару­жения, не могут обладать. Так, выстрел, с помощью ко­торого открывается спортивное состязание или подается сигнал к штурму укреплений противника, есть не один полисемантичный знак, а два разных знака. Это, так сказать, знаки-омонимы.

5. Отсутствие эмоционально-экспрессивных элементов. Знак как таковой абсолютно «бесстрастен», он лишен всяких экспрессивных и эмоциональных элементов, которые, если бы они обнаруживались в нем, лишь мешали бы выполнению знаком его прямой функции. По своей целенаправленности знаки полностью поглощены задачей обозначения только некоторого понятийного содержания. Разумеется, они могут обозначать эмоции, но только как понятия о них. Они даже способны вызывать эмоции (так, объявление побе­ды с помощью того или иного знака в спортивном соревновании не может не вызвать чувства радости или печали у соревнующихся команд). Однако совершенно оче­видно, что во всех подобных случаях эмоциональные элементы связаны не с самим знаком. Лучшим доказательством того, что это действительно так, является абсолютная невозможность построения какой-либо сти­листики знаков.

Можно было бы, очевидно, привести еще и иные характеристики знака, но и перечисленных достаточно, чтобы рассмотреть вопрос о знаковости языка в более широкой, чем это обычно делается, перспективе. С этой целью следует установить, в какой мере применимы к языку и, в частности, к его основной единице - слову все перечисленные характеристики знака. При этом заранее следует принять во внимание следующее обстоятельство: все перечисленные существенные черты знака бесспорно присутствуют у любого из них. Отсюда следует сделать логический вывод, что о знаковом характере языка с полной определенностью можно говорить только в том случае, если все названные признаки знака можно будет обнаружить также и в словах. Что касается возможности дифференцированного подхода к отдельным элементам языка с точки зрения их знаковости, то об этом будет специально сказано ниже.<25>

Начнем рассмотрение приложимости характеристик знака к словам в обратном порядке.

1. Эмоционально-экспрессивные элементы. Если отсутствие этих элементов является одной из самых характерных черт знака, то она находится в резком противоречии с теми качествами, которые характеризуют слово. Оно всегда находится в одном из стилистических слоев языка и поэтому неизменно несет определенную эмоциональную или экспрессивную на­грузку. На этом качестве слов построено образование стилистических синонимов, позволяющих в разном эмо­ционально-экспрессивном аспекте представить примерно равное понятийное содержание. Ср. лик - лицо - фи­зиономия - рожа - морда - рыло. Именно эти эмоционально-экспрессивные качества слов, обращающихся непосредственно к чувству людей, делают возможным создание художественных произведений. Практика ма­шинного перевода стремится отслоить эмоционально-экспрессивные элементы как «избыточные» от предмет­но-понятийного содержания слов. Если применительно к изолированным словам (за сравнительно небольшим исключением) это оказывается возможным в силу того, что эмоционально-экспрессивные элементы только свя­заны со словами, но не входят непосредственно в лекси­ческое значение слова (см. главу 6-ю книги В. А. Звегинцева «Семасиология». Изд-во МГУ, 1957), то в отноше­нии сложных образований литературно-художественных произведений это оказывается невыполнимой задачей. Так, едва ли поддается «смысловому» переводу или даже просто пересказу, например, такой стих А. Блока:

Нежный друг с голубым туманом,

Убаюкан качелью снов,

Сиротливо приникший к ранам

Легкоперстный запах цветов.

• 2. Однозначность знака. Полисемия слов - чрезвычайно распространенное явление и может рас­сматриваться как одна из главных особенностей смыс­ловой стороны слов. Вместе с тем отличительной чертой полисемантичного слова является смысловая связь между отдельными элементами его часто весьма слож­ной смысловой структуры. Само существование подоб­ной связи обеспечивает единство слова. Таким образом,
• 3. Автономность знака и значения. Этой особенности знака косвенно касается в своей статье Е. М. Галкина-Федорук. Она пишет: «... звуковая сторо­на слова может пониматься как знак, закрепленный за предметом, вещью, действием, т. е. содержанием сло­ва... Каждое слово, т. е. звуковой комплекс, есть знак, закрепленный за вещью и общественно утвержденный за ней». 28 В подтверждение своего суждения Е. М. Галки­на-Федорук ссылается на К. Маркса, который писал: «Название какой-либо вещи не имеет ничего общего с ее природой». 29 Опираясь, по-видимому, на это выска­зывание К. Маркса, в той же статье Е. М. Галкина-Фе­дорук замечает: «Ведь слово рыба совершенно условно связано с известного рода видом живых существ, оби­тающих в воде, звуковой комплекс - только знак, а не зеркальное отражение, не образ, не слепок, как это присуще понятию о предмете. По-немецки рыба звучитFisch, по-французски -poisson. Русское слово стол по-немецки звучитTisch, по-французски -table, по-италь­янски -mensa, по-английски -table». 30

Прежде всего следует отметить, что «утверждение» обществом связи значения с определенным звуковым комплексом отнюдь не является особенностью слова. Такое «утверждение» можно обнаружить и у знака. Например, государственный герб является признанным всем обществом знаком (символом) того или иного го­сударства, но это обстоятельство не превращает его из знака в элемент языка.

Далее - и это основное - приведенные цитаты могут дать основание предположить, что Е. М. Галкина-Федо­рук признает за значением слова и его звуковой оболоч­кой («звуковым комплексом») известную автономность, поскольку звуковой комплекс рыба «совершенно условно связан с известного рода видом живых существ» (подобно этикетке на банке рыбных консервов). Однако подобное понимание роли звуковой оболочки слова непра<27>вильно. Звуковая оболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и, помимо выражения этого со­держания, никаких других функций не имеет, т. е. автономностью не обладает. Как не существует «чисто­го» лексического значения вне определенной звуковой оболочки, так в языке не существует и «звукового комп­лекса» без определенного значения. Отсутствие у зву­ковой оболочки слова автономности отнюдь не опровергается и приведенной ссылкой на К. Маркса. Название какой-либо вещи, конечно, не имеет ничего общего с природой обозначаемой вещи (трудно себе даже представить, каким образом звуковой комплекс может быть зеркальным отражением, образом или слепком вещи), но звуковой облик этого названия функционирует в си­стеме данного языка только в совершенно определенном виде и, кроме того, как это ни парадоксально на первый взгляд, частично обусловлен лексическим значением сло­ва, которое никак нельзя отождествлять с обозначаемой словом вещью.

Звуковая оболочка слова конструируется не из про­извольных звуков, а из звуков определенного языка, образующих его фонологическую систему и поэтому находящихся в определенных взаимоотношениях как между собой, так и с другими структурными элементами языка. Они наделены твердо фиксированным функциональным значением, в силу чего нельзя, например, немецкое t и русское т или немецкое а и русское а, если они даже артикулируются совершенно тождественным образом, рассматривать как одни и те же речевые звуки. Поскольку они принадлежат к разным фонологическим системам, их следует рассматривать как разные рече­вые звуки. Эта особенность звуков речи, нередко истол­ковываемая как смыслоразличительная их функция, не может не оказывать на формирование в каждом конк­ретном языке слов определенного звукового облика. Кроме того, следует учесть, что звуковая оболочка слова не является для нас монолитным и гомогенным образо­ванием. Мы выделяем в ней звуковые комплексы, кото­рые определяются нами как отдельные компоненты сло­ва (корень, основа, окончание и др.) и которые, по меньшей мере в части своей (префикс, суффикс, флек­сия), имеют строго обусловленный звуковой облик. А это с новой стороны определяет зависимость между<28> звуковой оболочкой слова и его лексическим значением, так как в зависимости от характера этого значения (т. е. отнесенности к числу именных или глагольных разрядов слов определенного значения) слово может получать в качестве флексий, префиксов или суффиксов (во флек­тивных и агглютинативных языках) строго обусловлен­ные звуковые комплексы.

Ср. такие примеры, как: мот-овств-о, мот-овств-ом, мот-овств-у и мот-а-ть, мот-ану-ть и т. д.;шут-овств-о, шут-овств-ом, шут-овств-у и шут-и-ть, шуч-у и т. д.; или води-тельств-о, строи-тельств-о, вмеша-тельств-о. Соответственно в узбекском языке:китоб-лар-ингиз-да - «в ваших книгах»,дафтар-лар-ингиз-да» - «в ваших те­традях» и т. п.

Из изложенного отнюдь не явствует, что мотивированность звуковых элементов слова вскрывается только в производных словах, а в корневых она полностью от­сутствует. Не следует забывать, что слова, корневые с точки зрения структуры современного языка, могут быть исторически сложными образованиями (таковы, напри­мер, нем. Stern, Horn, Hirsch). С другой стороны, теория детерминативов, хотя и неясная еще во многих сущест­венных деталях, вносит важные коррективы в еще не устоявшееся понимание структуры корня и позволяет еще дальше углубить мотивированность звуковых эле­ментов слова. Наконец, нет оснований пренебрегать и теорией Ш. Балли о внешней и внутренней обусловленности элементов языка (см. выше). Если допустить вполне естественную возможность перехода из внешней обусловленности во внутреннюю, то вопрос об авто­номности звуковой оболочки слова вообще может отпасть.

Что касается автономности существования значения слова, то, как известно, именно эта автономность состав­ляла основу теорий универсальной или философской грамматики, достаточно основательно разобранных в языкознании. Нелишне вспомнить, что еще Б. Дельбрюк пи­сал по этому поводу: «Мне кажется, что в результате проведенных до сих пор исследований установлено основ­ное положение, согласно которому понятия медленным и трудным путем развиваются вместе со звучанием слов и с их помощью, а не образуются у человека независи­мо от языка и затем лишь облекаются в словесные обо<29>лочки». 31 Дальнейшие исследования в этой области как лингвистов, так и в особенности психологов не только не поколебали, но даже укрепили это положение. 32

Таким образом, и данная характеристика знака ока­зывается неприменимой к словам.

4. Системные отношения. Слово ведет в языке не изолированное существование, как это имеет место у знака, а связано многочисленными нитями с дру­гими словами, и часто именно этими смысловыми взаимоотношениями обусловливается изменение его значе­ния. В подтверждение этого положения можно привести достаточно распространенное и отмеченное еще М. М. Покровским явление, когда парные слова, свя­занные, например, антонимическими отношениями, ори­ентируют свое смысловое развитие друг на друга. Так, когда слово крепкий получает переносное значение и начинает применяться для характеристики качества определенных продуктов(крепкий чай, крепкое вино, крепкий табак и пр.), то и его антонимслабый также приобретает соответствующее значение(слабый чай, слабое вино, слабый табак и пр.). Системная обуслов­ленность значения слова проявляется и в том, что нали­чие большего или меньшего количества слов в так назы­ваемых лексико-семантических группах или системах оказывает прямое влияние на значение отдельных чле­нов этой группы. Для иллюстрации этого положения можно воспользоваться примером И. Трира, не делая при этом тех далеко идущих выводов, которые делает он.

Если сопоставить трехбалльную номенклатуру оце­нок (плохо - удовлетворительно - хорошо; такая систе­ма оценок существовала в наших вузах в 30-х годах) с четырехбалльной (плохо - удовлетворительно - хорошо - отлично), то значение оценки «удовлетворительно» оказывается в них явно неравнозначным. Как уже ука­зывалось выше, И. Трир на основе подобных фактов утверждает, что каждое слово в отдельности обладает значением постольку, поскольку обладают значением<30> другие слова. Такой крайний вывод совершенно не оправдан, так как лишает слово всякой смысловой самостоятельности, но вместе с тем само по себе наличие смысловых отношений у слов, как показывают и приве­денные примеры, является бесспорным фактом. Следует при этом заметить, что подобными отношениями охвачено большинство слов каждого языка, образуя в своей сово­купности его лексическую систему в целом.

Как было отмечено выше, подобных смысловых отно­шений подлинный знак лишен. Таким образом, и данным своим качеством основная единица языка - слово не со­гласуется с природой знака.

5. Непродуктивность знака. Жизнь слова находится в самом резком противоречии с этой харак­теристикой знака. Значение слова не имеет той мертвой статичности, которая свойственна «значению» знака; в истории слов одно из первых мест принадлежит именно изменениям их смысловой стороны, изменениям их лексического значения. Важно при этом отметить, что эти изменения осуществляются не в «чистых» значениях, автономно существующих, и независимых от своего звукового выражения; подобного рода «чистых» значений не существует, и, следовательно, развитие значения не может протекать независимо. Лексическое значение есть обязательный компонент слова, представляющего нераз­рывное единство «внутренней» (значение) и «внешней» (звуковая оболочка) сторон. В разделе об автономности знака и приложимости этой характеристики знака к языку вопрос о взаимоувязанности этих сторон слова получил свое освещение в несколько ином аспекте, но также в положительном смысле. Наблюдения над жизнью слова дают все основания для вывода о том, что звуковая оболочка слова, независимо от которой значение не может существовать, играет существенную роль в смысловом развитии слова, служа основой этого развития и тем самым, характеризуясь качествами продуктивности. Это положение отчетливее всего проступает при сопоставлении разноязычных слов с тождественной «направленностью на действительность». Ясно, что если бы речь шла только о «чистых» и самопроизвольно развивающихся значениях, под которыми обычно разумеют логические понятия или же «вещи», то история смыслового развития слова исчерпывалась бы историей станов<31>ления данного логического понятия или же историей соответствующей вещи. Однако ознакомление с семасио­логическим развитием слов показывает, что его отнюдь нельзя отождествить ни с историей становления поня­тия, ни с историей обозначаемой словом вещи. Разно­язычные слова с тождественной «направленностью на действительность» в силу уже того обстоятельства, что они обозначают одни и те же предметы, должны были бы быть также абсолютно однозначными. Однако, как правило, мы и в данном случае наблюдаем иную карти­ну. Так, например, по своим лексическим значениям рус­ское стол отнюдь не однозначно с английскимtable. По-английски нельзя употребить словоtableв смысле отде­ла в учреждении:личный стол(по-английскиpersonneloffice), адресный стол(по-английскиaddressbureau), стол заказов(по-английскиpreliminary-ordersdepart­ment) и т. д. Для значения «питания» в английском так­же предпочтительно употребляется неtable, а словоboardилиcookery(стол иквартира - boardandlogging, домашний стол - plaincooking, диетический стол - invalidcookery). С другой стороны, английскоеtableупотребляется в значениях, которых не знает русское словостол: 1) каменная, металлическая или деревянная пластинка с надписями, а отсюда и сами надписи (thetableoflaw); 2) таблица (tableofcontentsofabook;tablesofweightsandmeasures;mathematicaltablesи т. д.).

Происходит все это потому, что лексические значе­ния слов, являясь только компонентами последних, не­раздельными их частями, шли в каждом языке своими особыми путями развития, которые в немалой степени обусловливались их звуковой оболочкой.

Но слову свойственна продуктивность и иного по­рядка, которая возникает при сочетании слов. Сочета­ние слов выявляет смысловые потенции слова и тем самым способствует развитию его лексического значения. В сочетаниях типа крыша дома, холодная вода, чело­век идет мы не чувствуем продуктивной силы словосо­четаний, так как слова в них выступают в своих четко и твердо фиксированных значениях. Но если мы обратим­ся к таким сочетаниям, как крыша из ветвей («густые ветви деревьев возвышались над нами зеленой кры­шей»),холодная брезгливость («он с холодной брезгли<32>востью смотрел на сидящего перед ним пегого стари­ка»),техника идет («техника ныне идет в деревню»), 33 то продуктивный характер подобных словосочетаний, представляющих значения слов в необычных аспектах и тем самым сообщающих им творческую новизну, предстает с полной очевидностью.

Следовательно, и этим своим качеством слова резко отличаются от подлинных знаков.

До сих пор мы рассматривали вопрос о знаковом ха­рактере языка с точки зрения характерных особенностей знака, не получивших пока еще должного освещения и привлеченных в настоящей работе дополнительно. Те­перь обратимся к той особенности слов, которая служит основным и обычно единственным аргументом в пользу сближения единиц языка - слов со знаками. Речь идет о произвольности, или немотивированности, связи в сло­ве значения со звуковой оболочкой.

В предыдущем изложении этот вопрос уже косвенно затрагивался. Рассмотрение прочих черт знака и их приложимости к слову дает уже достаточно материала для обоснованного вывода о действительной природе связи значения со звуковой оболочкой слова. Однако в целях возможно более исчерпывающего разрешения всех вопросов, связанных с проблемой знакового характера языка, обратимся к более близкому ознакомлению и с данной стороной разбираемой проблемы.

Прежде всего еще раз необходимо подчеркнуть тот неоспоримый факт, что звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметов или явлений, которые данное слово способно обозначать. По сути го­воря, в данном случае речь идет о несопоставимых ка­тегориях. В слове нет и не может быть такой связи ме­жду его звуковым обликом и значением, какую видел в нем, например, Августин Блаженный или даже еще Я. Гримм, доказывавший, что «каждый звук обладает естественным содержанием, которое обусловливается производящим его органом и проявляется в речи». 34 Ес<33>ли рассматривать слово в этом аспекте, то между его звуковой стороной и смысловым содержанием действительно нет ничего общего, и связь этих двух сторон сло­ва можно в этом смысле (и только в этом смысле) на­звать условной. Но если этот вопрос рассматривать с лингвистической точки зрения, то тогда, во-первых, неизбежно придется провести разграничение между лекси­ческим значением слова и обозначаемыми им предмета­ми и, во-вторых, признать обусловленность связи лекси­ческого значения слова и его звукового облика. Однако эти явления (лексическое значение слова и обозначаемые им предметы), лежащие в разных плоскостях, по­стоянно смешиваются, точно так же как положение о связи разных сторон слова (смысловой и звуковой) не­редко получает неправильное истолкование в результате упрощенного понимания сущности лексического значе­ния слова.

«В каждом конкретном языке, - пишет, например, Б. А. Серебренников, - звуковой комплекс только за­крепляется за тем или иным предметом или явлением. Но закрепление не есть отражение свойств и качеств предмета и явления». 35 Исходя из этих предпосылок, действительно, можно говорить о знаковом характере языка. Больше того, они неизбежно приводят к такому выводу, так как отождествляют лексическое значение слова с обозначаемыми им предметами и явлениями и тем самым выводят лексическое значение за пределы собст­венно лингвистических явлений, а слово превращают в простой ярлык для предметов и явлений. Подобный спо­соб разрешения вопроса о связи значения слова с его зву­ковой оболочкой стоит на уровне споров древнегреческих философов о том, получают ли предметы свои имена по «природе» или по «установлению».

Не подлежит никакому сомнению, что лексическое значение слова формируется и развивается в непосред­ственной зависимости от предметов и явлений, которые обозначаются словами, но это отнюдь не единственный фактор, обусловливающий становление лексического значения слова, и сам по себе он еще не дает никаких<34> оснований для отождествления этого значения с обозначаемым предметом. Грамматические категории, вы­ражающие отношения, также образуются под влиянием тех явлений, которые вскрывает наше сознание в объ­ективной действительности; они отражают реальные отношения этой действительности, но применительно к ним никто не говорит о знаковости, точно так же как никто и не отождествляет грамматические значения с физиче­скими отношениями. В этом смысле лексические значе­ния не отличаются от грамматических значений, они в равной степени являются собственно лингвистическими фактами, хотя и находятся в связи с миром объективной действительности. В связи с вопросом о сущности лек­сического значения нельзя не вспомнить замечания А. Гардинера: «... предмет, обозначаемый словом пирож­ное, съедобен, но этого нельзя сказать о значении данного слова». 36

О связи звуковой оболочки слова с его лексическим значением, понимаемым как чисто лингвистическое явле­ние, достаточно подробно уже говорилось выше. Очень убедительно писал об этом А. И. Смирницкий, отмечавший, что «именно через это звучание (а не через его «об­раз») коллектив направляет процесс образования значе­ний языковых единиц в сознании каждого индивида, передает индивиду свой опыт, опыт множества предшест­вующих поколений данного общества». 37

Все, что известно нам о языках на всех доступных ис­торическому исследованию этапах их развития, показы­вает, что в их системах все оказывается обусловленным. Эта всеобщая обусловленность элементов языка являет­ся прямым следствием наличия у них определенной зна­чимости того или иного характера. Такое положение мы вскрываем на известных нам самых древних ступе­нях развития языка, и оно свидетельствуется всеобщей и многовековой историей человеческих языков, в которых всякое новое образование всегда строго обусловливает­ся закономерными отношениями, существующими меж­ду элементами языка в каждой конкретной его систе<35>ме. 38 Выводить же методологические основы изучения реальных, засвидетельствованных письменными памят­никами языков (или реконструированных на их основе отдельных элементов языка) из предполагаемых доисто­рических состояний языка, постигаемых только умозрительным путем и неизбежно гадательных, подлинная нау­ка о языке не может. Языкознание не спекулятивная, а эмпирическая наука, и поэтому свои методологические принципы она должна строить исходя не из умозритель­ных построений относительно исходной стадии формиро­вания языка, а доступных исследованию фактов.

Сам же Соссюр пишет: «Во всякую эпоху, как бы мы ни углублялись далеко в прошлое, язык всегда выступа­ет как наследие предшествующей эпохи. Акт, в силу ко­торого в определенный момент имена были присвоены вещам, в силу которого был заключен договор между понятиями и акустическими образами, - такой акт, хо­тя и вообразимый, никогда констатирован не был. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.

Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от пред­шествовавших поколений и должен быть принят таким, как он есть». 39 Это рассуждение заключается выво­дом: «Вот почему вопрос о происхождении языка не так важен, как думают». Не является ли более правомерным из этих предпосылок другой вывод? Раз язык всегда выступает перед нами как наследие предшествующих эпох, а в каждый данный период своего существования язык «как он есть» всегда представляется системой стро­го мотивированных элементов и, следовательно, изуче­ние языка не может не строиться на этой мотивированности, то какое же практическое значение может иметь тезис с произвольности языкового знака? Ведь эта произвольность может быть обнаружена только в момент становления языка, который - и с этим нельзя не согла<36>ситься - «не так важен, как это думают», и именно по­тому, что процесс возникновения языка едва ли следует представлять с такой неоправданной схематичностью, какую подсказывает нам наше «чувство произвольности знака».

В связи со сказанным, естественно, возникает вопрос о том, как же следует отнестись к изначальной немотивированности связи звукового облика слова с его значе­нием как к одному из основных принципов сравнитель­но-исторического метода. Ведь несомненным фактом яв­ляется использование разных звуковых комплексов для обозначения одних и тех же предметов в различных язы­ках, что обычно и истолковывается как неопровержимое доказательство в пользу произвольности языкового зна­ка. И именно на основе этой произвольности (немотивированности) строится, по-видимому, методика установ­ления языкового родства и выделения языковых се­мейств. «Если бы мысли, выражаемые в языке, - пишет по этому поводу А. Мейе, - были по своей природе бо­лее или менее тесно связаны со звуками, которые их обозначают, т. е. если бы лингвистический знак самой своей сущностью, независимо от традиции, вызывал так или иначе определенное понятие, то единственным нуж­ным языковеду типом сравнения был бы общий тип и какая бы то ни было история языков была невозможна. Однако в действительности языковой знак произволен: он имеет значение только в силу традиции... Абсолютно произвольный характер речевого знака обусловливает применение сравнительного метода...». 40

Но в данном случае мы имеем дело фактически с со­вершенно различными явлениями, которые связаны друг с другом искусственным образом. Установление генети­ческих отношений может обходиться и без того, чтобы находить опору в теории произвольности языкового зна­ка. Более того, как это хорошо известно из истории язы­кознания, все основные рабочие принципы и приемы сравнительно-исторического метода от Ф. Боппа до поздних младограмматиков (Г. Хирта и др.) успешно устанавливались и применялись помимо всякой связи с положениями теории произвольности языкового знака, и<37> у А. Мейе она появилась под прямым влиянием его учителя - Ф. де Соссюра, не прибавив при этом ничего нового в области практики сравнительно-исторического метода.

Тезис о произвольности языкового знака может полу­чить применение в изучении языков сравнительно-исто­рическим методом только в одном направлении - для доказательства того, что языки, обладающие определен­ным общим лексическим фондом, относятся к одному се­мейству. Но практика применения сравнительно-истори­ческого метода показывает, что в действительности гене­тические связи языков устанавливаются не только на основе того, что в сравниваемых языках обнаруживается ряд звуковых совпадений в словах с тождественным зна­чением. Ни несколько десятков таких совпадений, ни даже значительное совпадение в лексике сравниваемых языков в целом недостаточно, чтобы можно было уста­новить факт их генетической связи. В тюркских, иран­ских и арабском языках, например, много лексических совпадений, но это не дает никаких оснований для при­знания арабского языка генетически близким с иран­скими или тюркскими языками.

В действительности при установлении генетических связей между языками учитывается совокупность всех структурных показателей сравниваемых языков, и только эта совокупность, в которой совпадающая лексика является в лучшем случае лишь одним из ин­гредиентов в системе доказательств, дает возмож­ность определить родственные связи языков. При определении генетических связей, пишет, например, В. Порциг в своей книге, подводящей итог работ в обла­сти определения взаимоотношений индоевропейских язы­ков, «исходить из обнаруженных совпадений в известных языках надо. Но эти совпадения требуют истолкования. Для установления близких связей между языками они имеют доказательную силу только тогда, когда они пред­ставляют общие инновации. Необходимо, следовательно, доказать, что они являются общими и что они являются инновациями. Общими мы можем назвать идентичные явления в различных языках только тогда, когда они покоятся не на предпосылках, свойственных отдельным языкам... Когда доказано, что совпадение есть общее явление, необходимо доказать, что речь идет об иннова<38>ции. Надо отделить его, следовательно, от более старого состояния. В отдельных случаях требуется решить, ка­кое из двух данных состояний языка является более ста­рым. Это часто определяется внутренними причинами. Если, например, удается найти причину изменения, то тем самым устанавливается и временная последователь­ность». 41 Такова методика определения генетических связей между языками. В более общей форме она сум­мируется А. И. Смирницким следующим образом: «Выделение языковых единиц, исконно общих родственным языкам, и обнаружение в этих единицах черт принад­лежности к одной системе являются основными момен­тами в научном определении самого родства данных языков». 42

Кстати говоря, и сам А. Мейе, когда переходит от теоретических предпосылок к описанию приемов опре­деления языкового родства, заявляет, пожалуй, даже с излишней категоричностью: «Чтобы установить принадлежность данного языка к числу индоевропейских, не­обходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоевропейскому, таких особенностей, которые были бы необъяснимы, если бы данный язык не был формой ин­доевропейского языка, и, во-вторых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматри­ваемого языка соотносится с тем строем, который был у индоевропейского языка. Доказательны совпадения отдельных грамматических форм; наоборот, совпадения в лексике почти вовсе не имеют доказательной силы». 43

Таким образом, оказывается, что лексика, в которой якобы только и обнаруживается произвольность языко­вого знака, не играет почти никакой роли в установле­нии родственных связей между языками, без чего, ко­нечно, совершенно невозможно применение сравнитель­но-исторического метода.

Как показывают приведенные высказывания, теория произвольности языкового знака фактически не находит<39> сколько-нибудь существенного отражения в методике определения языкового родства. Мы констатируем генетические связи между языками лишь в том случае, если устанавливаем тождество структурных элементов язы­ков, а эта констатация покоится на допущении возмож­ности «автономного движения» языков и невозможности взаимопроникновения языковых структур; раз обнару­живается структурное тождество в системах двух или нескольких языков, -оно не могло возникнуть иначе, как на основе генетической близости, так как взаимо­проникновение языков не может создать подобного тож­дества.

Из всего сказанного явствует, что и в сравнительно-историческом методе произвольность языкового знака, являющаяся основным принципом теории знакового ха­рактера языка, не составляет обязательной предпосылки его использования, как об этом в плане теоретическом пишет А. Мейе. Эта теория искусственно связана со срав­нительно-историческим методом и не находит своего от­ражения в его рабочих приемах.

Подводя итог рассмотрению разных аспектов и ха­рактеристик знака в их применении к языку, следует сделать вывод о том, что вопрос о знаковой природе язы­ка в той форме, в какой он ставится Ф. де Соссюром и его последователями, во всяком случае, не может быть решен категорическим образом. Язык обладает такими специфическими особенностями, которые отграничивают его от любой другой абсолютной системы знаков. Эти специфические особенности характеризуют его как об­щественное явление особого порядка, которое составля­ет предмет изучения особой науки -языкознания, а не универсальной семиотики. Однако, с другой стороны, это не означает, что язык вообще лишен элементов знаковости и не может (с сознательными ограничениями) рас­сматриваться в семиотическом аспекте.

В настоящее время большинство языковедов придерживается мнения о языке как системе знаков. Такое понимание языка получило обоснование в курсе общей лингвистики Соссюра: знак – психическое явление, т.к. его означающее – это акустический образ, а означаемое – это понятие.

Знаку Соссюр приписывал 2 свойства первостепенного значения:

1. произвольность – отсутствие естественной природной связи между означающим и означаемым
2. линейность (протяженность)

Знак выступает в системе в 4 аспектах:

1. семиатическом (связь знака с предметом)
2. синтаксическом (связь знака с др. знаками)
3. семантическом (интерпретирование знаков и их сочетаний, как средство выражения мысли).
4. Прагматическом аспекте (взаимоотношения знаков и людей, кот. ими пользуются).

Знак – материальный предмет, замещающий собой другой предмет и выражающий о нем информацию. У знака можно выделить 2 функции: замещающая и информативная.

Под знаковыми системами понимается широкий круг явлений:

• Жестовая речь.
• Дорожные знаки.
• Морские семафоры.
• Азбука для глухонемых.

Изучаются системы в семиотике. С семиотикой у языка отношения особые. Почему? С одной стороны, основная единица языка – слово – отвечает определению знака, т.к. слово материально, выполняет функцию замещения предмета и указания на него и служит средством познания, хранения и передачи информации о замещаемом предмете.

С другой стороны, языковая система очень отличается от других знаковых систем. Специфика заключается в следующем:

1. Язык – возникает стихийно, естественно и развивается исторически. Другие знаковые системы создаются искусственно. Они не развиваются, а изменяются по договору. Язык не имеет договорного характера.
2. Язык первичен по отношению к другим знаковым системам, кот. создаются на его основе.
3. Язык – полифункционален. Другие знаковые системы – однофункциональны.
4. Язык – универсален в своей функции, другие знаковые системы ситуативныю
5. Язык – орудие познания, мышления, а другие языковые системы такой специфики не имеют.
6. Ни одна языковая система, кроме языка , не имеет такой сложности и многоярусности иерархических отношений между уровневыми единицами.

Следовательно, Язык – семиотическая система, но система особого рода. Она несколько оторвана.

Язык является посредником между человеком и другими семиотическими системами. Это означает, что с помощью языка происходит обучение этим системам создание и отмена отдельных знаков, а также осуществляется введение какой-либо системы, и прекращение ее действия.

Языковая система используется всеми носителями данного языка и любой носитель может быть и творцом, и получателем знаков. Тогда как в других семиотических системах этого нет.

Язык как универсальная система знаков, и как посредник обладает следующими качествами:

• Язык обладает способности к самоописанию, т.к. нет другой семиотической системы, его описывающей.
• Язык доступен для овладения каждому, поэтому его материал должен быть просто организован и всегда готов к использованию.
• Содержание языковых знаков обычно такое, которое может быть единообразно и однородно понимаемо носителями языка.

Каждый автор языкового знака должен создавать знак таким образом, чтобы его аудитория могла возможно более точно определить способ создания знака. Количество знаков языка в силу его посреднической роли и всеобщности не должно быть ограничено.

Язык представляет собой знаковую систему. При этом языковый знак не связан непосредственно с вещью, так чтобы на одной стороне отношения находилось психическое явление – понятие, а на другой – физический объект – вещь. Здесь существует гораздо более сложное отношение. Языковый знак связывает не вещь и ее название, а понятие и акустический образ. Понятие – это мысль, идея вещи. Акустический образ – это не звук, который есть явление физическое, а психический "отпечаток" звука. Он представляет собой моторную память о работе речевых органов при произнесении этого звука. Таким образом, языковой знак – двухсторонняя психическая сущность, складывающаяся из понятия и акустического образа, причем обе стороны этого знака психичны.

Здесь важно подчеркнуть, что знак – это именно соединение понятия и акустического образа, поскольку в обыденном словоупотреблении под знаком понимается только звучащее слово, например слово "дерево" как знак дерева, в то время как знаком является именно соединение звука и мысли. Де Соссюр предлагает сохранить слово "знак" для обозначения этой целостности, а для понятия и акустического образа ввести соответственно термины "означаемое" и "означающее". Тогда под знаком будет пониматься единство означаемого (понятия ) и означающего (акустического образа), которые только в своей совокупности составляют знак, относящийся к предмету.

Означаемое и означающее, взятые в отдельности, являются образованиями весьма неустойчивыми и неопределенными. Только их сочетание придаст знаку устойчивость и определенность. Связь, соединяющая означаемое с означаемым, произвольна, поскольку под знаком мы понимаем целое, которое возникает в результате произвольного соединения (любого) означающего с (любым) означаемым. Иными словами, мы вправе любую мысль соединить с любым звуком, необходимо только, чтобы все остальные собеседники согласились с тем, что мысль о столе связывается со звуком "стол", хотя другие вполне могут связывать ту же мысль со звуком "table". Совершенно неважно, какой звук свяжем мы с этой мыслью, главное, чтобы с этим согласились все члены нашего языкового сообщества.

Следовательно, всякий принятый в данном обществе способ выражения покоится исключительно на коллективной привычке или соглашении. Впоследствии эта произвольная связь закрепляется традицией, и после этого уже не может быть изменена совершенно произвольно, потому что язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Мы говорим человек и собака, или man и dog только потому, что люди до нас говорили так. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции.

Благодаря традиции язык сопротивляется попыткам произвольного изменения, но его способность к сопротивлению не является абсолютной. Поскольку знаки в основе своей все-таки произвольны, они могут изменяться под воздействием исторических факторов. Такие изменения могут касаться и звуковой и смысловой сторон знака. Можно найти немало примеров того, как при неизменности звучания слова меняется его смысл или при неизменности смысла меняется звучание. Но всякое такое изменение должно получить признание и стать традиционным для данного общества.

Другой важнейшей проблемой лингвистики является исследование регулярной жизни уже сложившегося языка. Одним из первых вопросов, возникающих здесь, является вопрос о структурных единицах языка . Во многих науках, исследующих ту или иную предметную область, такие единицы являются самоочевидными, как, скажем пространственные границы физических тел. Специфическое свойство языка состоит в том, что мы не видим в нем непосредственно данных и с самого начала различимых единиц. В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от его словесного выражения, представляет собой аморфную, нерасчлененную массу. Взятое само по себе, мышление похоже на туманность, где нет четко разграниченных единиц и этапов, нет предустановленных понятий, как нет и никаких расчленений до появления языка. Звучащая речь также не является ни более определенной, ни более упорядоченной. Поток речи, взятый сам по себе, есть линия, непрерывная лента звуков, в которой ухо не различает ясных подразделений на отдельные слова. Вспомните, например, любую песню на незнакомом языке. Легко ли разбить ее на ряд отдельных слов? С песней на родном языке такая проблема не возникает. Мы легко узнаем отдельные слова, связывая звучание со смыслом услышанного. Таким образом, чтобы выделить означающее, требуется заранее знать означаемое. И всякий, владеющий языком, разграничивает его единицы, сопоставляя две параллельные цепочки: звуков и смыслов, определяя соответствие одного другому.

Но то же самое происходит и в процессе речи. Язык – не готовая форма, в которую послушно "отливается" мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимыми для членения мысли означающими. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом разделений, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий, так и в столь же неопределенном плане звучаний. Структурные единицы языка вырабатываются, формируясь во взаимодействии двух аморфных масс: понятие закрепляется определенным звуком, а звук соединяется с понятием. При этом нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли.

Роль языка в отношении мысли заключается не в создании материальных звуковых средств для выражения понятий, уже заранее сформировавшихся в мысли, а в том, чтобы служить опосредующим звеном между мыслью и звуком, и притом таким образом, что их взаимодействие приводит к обоюдному разграничению единиц. Мысль, хаотичная по своей природе, уточняется, расчленяясь на части во взаимодействии со столь же хаотичным, нерасчлененным звуковым потоком. Они взаимно структурируют друг друга.