Записки варвары головиной. Варвара Николаевна Головина: биография. графиня, урожденная княжна Голицына - мемуаристка и художница, любимая племянница И

В 1781 году Великий князь Александр Павлович танцевал на детском празднике в Зимнем дворце. Ему было всего четыре года, а его любимой партнерше, Варваре, исполнилось уже 14 лет. Но, несмотря на разницу в росте, пара весьма прилично исполнила полонез.
В перерыве между танцами маленький Александр велит Варе наклониться и таинственно шепчет ей на ухо, слегка покраснев:
- Я хочу показать Вам ужасную вещь!
Тотчас же парочка убегает в соседнюю залу…
- Вот! - говорит маленький Александр, указывая на статую Аполлона со всеми анатомическими подробностями.
Теперь наступает очередь Вари краснеть… Так, с этого момента и на всю жизнь она оказалась вовлеченной в интимные секреты императорской фамилии.

Варвара Николаевна Головина (1766-1817)

Варя родилась в 1766 году в семье генерал-лейтенанта Николая Голицына и княгини Прасковьи Шуваловой. Ее детство прошло в имении Петровское, под Москвой. Воспитанием Вари занималась мать, добродушная и наивная женщина. Княгиня требовала от дочки уважения к другим людям, вне зависимости от того, нравятся они ей, или нет.
«Поверьте, дорогое дитя, что нельзя быть более любезным, как проявляя снисходительность, и что нельзя поступить умнее, как применяясь к другим».
Одна пожилая супружеская пара от скуки часто наведывалась в гости к Голицыным.
- Варя, порадуй наших гостей, побудь с ними! – приказывала княгиня дочери, а сама удалялась.
Ребенку приходилось придумывать всё новые и новые темы для разговора… В следующий раз, для разнообразия, девочка устроила соседям вечер романса. Какого же было их удивление, когда старики узнали, что девочка исполняет произведения собственного сочинения! Варя, действительно, была очень талантливым ребенком.
В награду за послушание, Варе разрешали гулять одной в лесу. Она охотилась с луком и рисовала пейзажи.
В 1777 году случилось важнейшее для Вариной семьи событие. Из пятнадцатилетней добровольной ссылки вернулся дядя, Иван Иванович Шувалов – бывший фаворит императрицы Елизаветы Петровны, основатель Московского университета. Варя была в восторге от дяди, который привез ей заморские подарки. И бездетный Шувалов, в свою очередь, полюбил Варю как свою дочь и попросил у сестры разрешения забрать девочку на время в Петербург. Они поселились в доме на углу Невского и Малой Садовой. Императрица Екатерина Вторая благосклонно приняла Шувалова, он вновь стал важной персоной.
Той зимой родился великий князь Александр. Петербургская знать давала в его честь детские балы.
Варя случайно подслушала, что готовится праздник, где девочки будут исполнять танец, и что, вроде бы, одна из них заболела.
- Дядя, пожалуйста, попроси, чтобы взяли меня! – стала настойчиво требовать девочка и добилась своего. Оставалась всего пара репетиций, но Варя была настолько старательна, что выучила танец лучше других. Праздник состоялся, и императрица выделила ее среди других девочек. С тех пор Варя часто бывала при дворе. После смерти отца семейства Голицыны переселились в Петербург. В 1783 году Варвара стала фрейлиной.
Ей было всего четырнадцать лет, когда она встретила графа Николая Головина.
- Матушка, он не только красив, но и богат! – сообщила Варя матери, от которой ничего не скрывала, - Я бы мечтала выйти замуж за такого человека, как Николай.
Николаю Варвара тоже очень понравилась – юная девушка с грациозной фигуркой и самыми разнообразными талантами очаровала его. Всего через месяц знакомства граф явился к Прасковье Голициной просить руки ее дочери. Варя была без ума от счастья… Но мать, не готовая к столь быстрому развитию событий, приняла спорное решение.
- Я знаю, что у Вас было намечено путешествие? – спросила она Николая.
- Да, - ответил молодой человек, - но я могу отменить поездку.
- Не отменяйте, пусть расстояние укрепит Ваши чувства, а после возвращения мы повторим наш разговор! – решила княгиня, и Николай уехал.
Надо ли говорить, что в Париже мысль о женитьбе моментально выветрилась из его головы. Молодой человек развлекался в обществе легкомысленных красоток.
Варина мать, впрочем, осталась уверена в своей правоте и сплетням не верила.
За время отсутствия жениха (а разлука длилась четыре года!), Варя близко подружилась со всей его семьей.
В 1786 году Головин вернулся, увидел повзрослевшую Варвару и немедленно раскаялся во всех прегрешениях. Ее мать дала согласие, и молодые обвенчались.
Императрица самолично украсила подвенечное платье Варвары бриллиантовым рогом изобилия.
- А что, ты вовсе не дурна! – сказала Екатерина Вторая, приподняв лицо невесты за подбородок. Девушка плакала от счастья и целовала государыне руки.
Головин получил чин полковника и был отправлен в Бессарабию. Шла русско-турецкая война. Варвара не смогла вынести новой разлуки и получила у императрицы разрешение поехать к мужу.
Она описала в дневнике каждый день поездки, отметив, кто во что одет, где ей удавалось пообедать, и какие недоразумения происходили в пути. Варвара взяла в дорогу огромный гардероб! Причем ее платья и шляпки обязательно гармонировали по цвету с мундиром ее мужа.
В остальном, что не касалось одежды, она оказалась очень неприхотлива. Варавара была счастлива попробовать галушки, поражаясь способу их приготовления. Она, столичная дама, с восторгом останавливалась в избушках с земляным полом, чтобы послушать местного гитариста.
Мужа Варвара нашла в добром здравии, но решила во что бы то не стало выхлопотать ему место вдали от пушечных выстрелов и поближе к царскому дворцу.
Этим она и занялась по возвращении в Петербург.
И действительно, Головин становится маршалом при дворе юного Великого князя Александра.
Варвара была счастлива. Семья воссоединилась. Одна за другой родились прекрасные дочки. Императрица благоволила ей.
Время шло, Великий князь Александр подрос, и из Бадена прибыла его невеста, Луиза, будущая великая княгиня Елизавета Алексеевна.
Варвара испытала чувство восторга и преклонения перед ее необыкновенной красотой. После венчания Александра и Елизаветы в 1793 году, она получает место фрейлины при Елизавете и добивается ее нежной дружбы.
В свободное время Варвара развлекается рисованием пейзажей с помощью камеры-обскуры.
- Графиня лечится электричеством! – перешептывались царедворцы, пытаясь объяснить назначение этого странного ящика.
Между тем, императрица Екатерина Вторая чувствовала себя все хуже.
Головина описывает последний ужин с государыней.
По ее утверждению, Екатерина обычно ничего не ела на ужин, а только присутствовала в зале. В тот день ее прекрасная рука с огромным перстнем потянулась к тарелке. Варвара увидела в этом дурной знак.
Через 36 часов императрицы не стало.
- Наша жизнь кончилась вместе с ней! – констатировал муж Варвары, и был прав, ожидая неприятностей.
Во время правления Павла в обязанности Головина входила организация проверки почтовых отправлений. При всех недостатках, Николай был человеком чести, и ему было крайне тяжело вскрывать чужие письма. Причем, проверка доходила до абсурда. Однажды, супруга Павла, императрица Мария Федоровна, ждала из Европы посылку. Но оказалось, что книги, выбранные императрицей, считались крамольными по указу императора. Императрица рассердилась, и Николай Головин получил первые неприятности по службе.
Безоблачное существование Варвары в качестве фрейлины закончилось, когда она оказалась ввязана в историю отношений Елизаветы Алексеевны и Адама Чарторыйского. У великой княгини родилась дочка. Поползли слухи, что ее муж Александр не имеет отношения к этому ребенку. Слухи дошли и до императора Павла. Тот велел принести ребенка и счел девочку непохожей на Александра.
Елизавета Алексеевна обвинила в распространении слухов ни чем не повинную Варвару Головину, и несчастной женщине пришлось покинуть императорский двор. Вслед за ней, и ее муж лишается должности.
Попавшее в опалу семейство Головиных уезжает во Францию.
Это было время правления Наполеона Бонапарта. Во Франции царит нищета, повсеместно происходят репрессии.
- Наш народ, по крайней мере, не казнил своих монархов! – возмущается Варвара.
Пережив расстрел близких знакомых, в 1805 году супруги принимают решение вернуться в Россию.
Теперь судьба к ним более благосклонна. Елизавета Алексеевна, ставшая императрицей, получила подтверждение непричастности Головиной к распространению сплетен. Елизавета раскаивается, приближает к себе Варвару и обращается к ней с просьбой:
- Напишите мемуары, про все, что было.
И Варвара принимается за работу. Тем временем, ее мужа восстанавливают на службе, а дочери, одна за другой, получают шифр фрейлин. Так, Варвара Головина вернула благополучие и спокойствие своей семье.
Во вступлении к воспоминаниям она уверяет читателя, что не имеет литературного дара. Вместе с тем, в ее произведении встречаются яркие определения и оригинальные мысли.
Про Павла Первого она пишет так:
В его голове был лабиринт, где заблудился разум…
Хороши и зарисовки быта при царском дворе. Естественно, книга написанная по заказу императрицы и под ее пристальным присмотром, сглаживает острые моменты, особенно касающиеся отношений между Александром Первым и Елизаветой. Также, стараясь нарисовать безупречный образ своего мужа, Варвара не упоминает историю о его внебрачных детях, которые, по утверждению современников, воспитывались у нее в доме.
Императрица с благодарностью восприняла мемуары Головиной. Рукопись пошла по рукам и вызвала большой интерес у публики.
Здоровье Варвары было расшатано пережитыми невзгодами, в 1819 году она умерла. Ее воспоминания заканчиваются словами:
«У сердца есть также свои тропинки, по которым оно любит следовать. Чистые и справедливые чувства являются их образом, а их граница - наша смерть».

Головина В. Н.

МЕМУАРЫ

Мемуары

Головина Варвара Николаевна

(1766-1819)

Головина Варвара Николаевна (1766-1819) - фрейлина при дворах императриц Екатерины II, Марии Федоровны и Елизаветы Алексеевны.

Полное соответствие текста печатному изданию не гарантируется. Нумерация внизу страницы.

Текст приводится по изданию: Мемуары / В.Н. Головина. - М.: ACT: Астрель: Люкс, 2005. - 402 с.

© «Издательство Астрель», 2005

© Оцифровка и вычитка – Константин Дегтярев ( )

Предисловие

Мемуары графини Головиной были написаны не только по просьбе, но и при содействии императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра I. Еще в рукописи Мемуары, переходя после их написания из рук в руки, породили многочисленные копии. Этот факт широкого распространения Мемуаров еще до появления их в печати свидетельствует об исключительной ценности, которую приписывали этому документу современники.

На страницах воспоминаний графини Головиной оживают события царствования Екатерины II, Павла I и Александра I. В блестящей плеяде удивительных женских образов того времени Варвара Николаевна Головина, урожденная Голицына, заняла совершенно отдельное место благодаря своим качествам и даже недостаткам, придававшим ей, по словам К. Валишевского, «пленительную оригинальность». Головина входила в круг лиц, близких Екатерине II, и испытывала к императрице чувства безграничной преданности и восхищения, получая от нее также постоянно свидетельства доверия и любви. Однако в Мемуарах Головина сумела сохранить независимость суждений. Тем ценнее описания событий, проходивших перед ее глазами. «Она на все смотрела ясным взором и оценивала с естественным спокойствием прямодушия. Сама оставаясь безупречной, она сумела сохранить относительно увлечений 1) других не легкую снисходительность, располагающую к преступным компромиссам, но известную широту воззрений, предостерегающую от излишне строгих суждений», - отмечал Валишевский.

После восшествия на престол императора Александра I Головиной пришлось на несколько лет покинуть Россию. Во Франции, где она жила в это время, перед ее глазами предстала страна, «оправляющаяся после бурь революции». Она оказалась свидетельницей конца Консульства и начала Империи. Случайные знакомства сблизили ее с «осколками» старинной аристократии. Проникаясь убеждениями, чувствами и интересами своих французских знакомых, она не сумела сохранить сдержанность и отстраненность иностранки. Как и многие русские того времени, она осуждала Бонапарта.

Рассказывая про значительные и мелкие события, переплетавшиеся с ее жизнью, она писала просто.

Дочь генерал-лейтенанта Николая Федоровича Голицына (1728-1780) и княгини Прасковьи Ивановны, урожденной Шуваловой (1734-1802), Варвара Николаевна принадлежала к двум старинным русским родам. От Шуваловых она унаследовала склонность к литературе и искусству. Прасковья Ивановна была сестрой фаворита императрицы Елизаветы Петровны Ивана Ивановича Шувалова (1727-1798), основателя Московского университета и Академии художеств, который во время 15-летнего добровольного изгнания, после смерти императрицы, смог даже за границей приобрести славу мецената.

Детство и ранняя юность Варвары Николаевны (родилась в 1766) прошли в имении Петровском Московской губернии, где она жила вместе со своими родителями до 1780 года. Воспитанием дочери занималась главным образом Прасковья Ивановна. Ее отец был человеком старинного уклада. Дядя же, Иван Иванович, путешествовал, взяв с собой старшего из двух братьев Варвары Николаевны, Федора.

Судьба будущей графини Головиной изменилась в 1780: умер ее отец, вскоре после смерти своего младшего брата Ивана (1777), и вернулся из путешествия дядя. Княгиня Голицына решилась отправиться в Петербург вместе с братом И.И. Шуваловым, который, оставаясь холостым и лишенный других близких родственников, готов был отдать им всю свою любовь. Семья Голицыных заняла дом, смежный с домом Шувалова, на углу Невского проспекта и Большой Садовой. Здесь Варвара Николаевна быстро пополнила свое начальное образование, полученное в Петровском. Иван Иванович привез с собой из Рима и Парижа коллекции предметов искусства (античные скульптуры, картины, гравюры) и богатую библиотеку. Молодая девушка составляла опись этой коллекции, «предаваясь этому с той горячностью и восторгом». Она много читала и рисовала. (Вместе с рукописью Мемуаров у ее потомков хранились и альбомы, где рядом с ее рисунками были сделанные ее дочерями и внуками наброски, пейзажи, виды старого Парижа, портреты и карикатуры.) Некоторые из ее произведений были напечатаны, в том числе портрет Г. А. Потемкина, по мнению современников, один из самых лучших портретов знаменитого фаворита Екатерины II. Известный русский историк искусства Д.А. Ровинский упоминает в своем Словаре русских гравированных портретов (II 856 и IV 393) рисунок, изображающий Императрицу сидящей под знаменитой «колоннадой» в Царском Селе, как «очень характерный и похожий портрет».

Варвара Николаевна увлекалась музыкой, с успехом выступала в Царском Селе и Зимнем дворце и вызывала восторги романсами своего сочинения, «никогда не впадая в претенциозный и тщеславный дилетантизм».

Под руководством своего дяди она упражнялась в литературном творчестве, добиваясь правильности и легкости стиля. Вместе с непринужденностью, ясностью и духом французских писателей она усвоила отчасти и их остроумие. Современники отмечали ее острые шутки и живость возражений.

«Таким образом, - отмечал Валишевский, - врожденные и приобретенные таланты представляли вместе одно целое, прелесть которого единодушно признавали современники как в России, так и за границей». Отдавая должное уму Варвары Николаевны, современники, однако, не говорили про ее привлекательную внешность: и действительно, Варвара Николаевна не была красавицей.

В 1783 году она была назначена фрейлиной ко двору, где ее брат с 1780 года числился камер-юнкером. При дворе Варвара Николаевна впервые встретила Николая Николаевича Головина (родился в 1756), внука генералиссимуса, фельдмаршала графа Федора Алексеевича Головина. Молодые люди понравились друг другу, но княгиня Голицына воспротивилась немедленному браку, находя его преждевременным. Головин отправился в заграничное путешествие, долгое время находился в Париже, но знакомства и связи, заключенные там, не имели ничего общего ни с литературой, ни с искусством. «Говорят, - пишет Валишевский, - что у него была связь со знаменитой «Амазонкой свободы», Теруань де Мерикур; может быть, она и была матерью ребенка, о котором впоследствии заботилась графиня Головина со снисходительностью, к которой почти обязывали нравы той эпохи». (Внебрачный сын Головина был пожалован дворянской грамотой и носил, по обычаям того времени, фамилию Ловин - от сокращенной фамилии своего отца.) Помимо сына Головин имел еще внебрачную дочь, также воспитывавшуюся впоследствии Варварой Николаевной. Позже она была выдана замуж за де Ри-виера Гессенского, посланника в Петербурге.

В царском кругу

Воспоминания фрейлин дома Романовых

Этим женщинам была отведена скромная роль фрейлин при царствовавших семьях. Они добросовестно ее исполняли, трепеща перед августейшими особами, осознавая степень доверия к себе.

В России фрейлины появились в Петровскую эпоху. Во фрейлины попадали образованные девушки, с хорошими манерами, чьи родители были известны при дворе.

Каждая царская семья имела по нескольку фрейлин, обязанности между которыми были строго распределены. Одни из них были в свите, другие сопровождали на балы, третьи были приставлены к детям. Все они служили верой и правдой своему государю и государыне, стараясь запомнить важные события, поступки царствующих особ. Те из них, кто владел пером, а таких было немало, оставили после себя записки, с тем чтобы потомки смогли из первых рук узнать об эпохе, в которую они жили, и прежде всего о государе и государыне, которым они служили. Конечно, они не могли быть беспристрастны в своих симпатиях и антипатиях, но ведь и историки зачастую рисовали действительность в угоду существовавшему режиму.

Эти женщины не брали на себя никаких обязательств, они просто вели записи для себя и своих близких.

Читателям уже известны дневники Вырубовой, воспоминания Смирновой-Россет и других.

В настоящем издании собраны воспоминания особ малоизвестных, чьи записи не уступают, а во многом и превосходят уже опубликованные материалы. По-разному сложились их судьбы и отношения с царствовавшими особами, по-разному они и воспроизвели события, свидетелями которых являлись. В основном все материалы, выдержки из которых мы предлагаем вниманию читателей, были напечатаны в журналах прошлого века, таких как «Русский архив», «Исторический вестник», и не выходили отдельными изданиями.

Варвара Головина

В жизни наступает время, когда начинаешь жалеть о потерянных мгновениях первой молодости, когда все должно бы нас удовлетворять: здоровье юности, свежесть мыслей, естественная энергия, волнующая нас. Ничто нам тогда не кажется невозможным; все эти способности мы употребляем только для того, чтобы наслаждаться различным образом; предметы проходят перед нашими глазами, мы смотрим на них с большим или меньшим интересом, некоторые из них поражают нас, но мы слишком увлечены их разнообразием, чтобы размышлять. Воображение, чувствительность, наполняющие сердце, душа, по временам смущающая нас своими проявлениями, как бы заранее предупреждая, что это она должна восторжествовать над нами; все эти ощущения беспокоят нас, волнуют, и мы не можем разобраться в них.

Вот приблизительно что я испытала, вступив в свет в ранней юности.

Я встречала более роз, чем шипов, на жизненном пути. Их разнообразие и богатство, казалось, умножались передо мной. Я была счастлива. Частое счастье гонит прочь равнодушие и располагает нас с участием относиться к счастью других. Несчастье же набрасывает пелену печали на предметы, его окружающие, и постоянно удерживает наше внимание на наших собственных страданиях, пока Бог в бесконечной Своей милости не откроет новый путь нашим чувствам и не смягчит их.

«Портрет графини Варвары Головиной». Художник Элизабет Виже-Лебрен.

Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына (1766–1819) - мемуаристка и художница, любимая племянница И. И. Шувалова, приближенная императрицы Елизаветы Алексеевны.

В шестнадцать лет я получила шифр фрейлины. Их было тогда двенадцать. Почти каждый день я была при дворе. По воскресеньям бывало собрание «большого Эрмитажа», на которое допускались дипломатический корпус и особы первых двух классов, мужчины и женщины. Собирались в гостиной, где появлялась Императрица и поддерживала разговор. Затем все следовали за ней в театр; ужина не было. По понедельникам бывал бал и ужин у Великого Князя Павла. По вторникам я была дежурной. Мы проводили вместе с подругой часть вечера в бриллиантовой комнате, названной так потому, что там хранились драгоценности и между ними корона, скипетр и держава. Императрица играла в карты со старыми придворными. Две фрейлины сидели около стола, и дежурные придворные занимали их.

По четвергам было собрание «малого Эрмитажа» с балом, спектаклем и ужином; иностранные министры не бывали на этих собраниях, но остальные посетители были те же, что и по воскресеньям, кроме того, в виде милости, допускались некоторые дамы. По пятницам я была дежурной, по субботам наследник трона давал великолепный праздник. Приезжали прямо в театр, и, когда появлялись Их Императорские Высочества, начинался спектакль; после спектакля очень оживленный бал продолжался до ужина, который подавался в зале театра; посередине залы ставили большой стол, а в ложах - маленькие; Великий Князь и Княгиня ужинали, прохаживаясь между гостями и разговаривая с ними. После ужина опять начинался бал и кончался очень поздно. Разъезжались с факелами, что производило прелестный эффект на скованной льдом прекрасной Неве.

Эта эпоха была самой блестящей в жизни двора и столицы: все гармонировало. Великий Князь виделся с Императрицей-матерью утром и вечером. Он участвовал в Тайном Совете. Город был полон знати. Каждый день можно было встретить тридцать-сорок человек гостей у Голицына и Разумовского у первого министра графа Панина, где часто бывали Великий Князь и Княгиня, у графа Чернышева и у вице-канцлера, графа Остермана. Там бывало много иностранцев, приезжавших посмотреть на Екатерину Великую и подивиться ей; общий тон общества был великолепен.

Девятнадцати лет я вышла замуж; моему мужу было в это время двадцать девять. Свадьба была отпразднована 4 октября в Зимнем дворце. Ее Императорское Величество надели мне бриллианты на прическу. Императрица, кроме обыкновенных драгоценностей, прибавила еще рог изобилия. Это не ускользнуло от баронессы, любившей меня, и она сделала замечание. Ее Императорское Величество ответила, что это украшение служило ей и она выделяет им тех из невест, которые ей больше нравятся. Я покраснела от удовольствия и благодарности. Императрица заметила мою радость и, ласково подняв мой подбородок, сказала: «Посмотрите на меня; вы вовсе недурны».

Я встала; она провела меня в свою спальню, где были образа, и, взяв один, приказала мне перекреститься и поцеловать его. Я бросилась на колени, чтобы принять благословение Ее Величества; она обняла меня и взволнованно сказала: «Будьте счастливы; я желаю вам этого, как мать и государыня, на которую вы всегда должны рассчитывать».

Императрица сдержала свое слово: ее милостивое отношение ко мне продолжалось, все возрастая, до самой ее смерти.

Императрица послала графиню Шувалову и г. Стрекалова ко двору маркграфа Баденского просить как его, так и наследного принца, чтобы дочь последнего, Луиза, приехала в Россию. Она прибыла 31 октября 1792 г. вместе со своей сестрой Фредерикой, позднее королевой Шведской. Принцессе Луизе было тринадцать с половиной лет, ее сестре - на год меньше. Их приезд произвел большую сенсацию. Дамы, посещавшие Эрмитаж, были им представлены каждая в отдельности. Я не была в их числе. Я только что оправилась от очень серьезной болезни после смерти моей второй дочери, прожившей всего только пять месяцев. Я увидала принцесс только две недели спустя после других дам.

Я имела честь быть представленной им во дворце, где были их апартаменты, примыкавшие к Эрмитажу. Я была поражена очаровательной прелестью принцессы Луизы. Такое же впечатление вынесли все, видевшие ее раньше меня. Я особенно привязалась к принцессе. Ее молодость и нежность внушали мне живое участие к ней и нечто вроде боязни за нее, от чего я не могла отделаться, отлично зная мою родственницу, графиню Шувалову, характер которой, склонный к интригам и безнравственный, внушал мне опасения. Императрица, назначив меня в штат принцессы, тем самым, казалось, разрешала мне проявить искреннее усердие, которое далеко не было официальным.

Я привожу здесь, что принцесса Луиза, теперь императрица Елизавета, сама рассказала мне о своем приезде в Петербург.

«Мы приехали, моя сестра, принцесса Фредерика, впоследствии королева Шведская, и я, между восемью и девятью часами вечера. В Стрельне, последней станции перед Петербургом, мы встретили камергера Салтыкова, которого Императрица назначила дежурным к нам и послала навстречу, чтобы поздравить нас. Графиня Шувалова и г. Стрекалов оба сели в нашу карету, и все эти приготовления к моменту, самому интересному в моей жизни.

«Мемуары» , 1777-1817г.г. События, описанные в мемуарах, происходили более двухсот лет назад.

Варвара Николаевна Головина входила в круг лиц, близких Екатерине Второй. Головина родилась в 1766 году. Своё повествование она начала с 1777 года.

Выдержка из начала мемуаров (это на что я обратила особое внимание; ведь каждый обращает внимание на что-то своё, что именно ему созвучно с мыслями или переживаниями автора):

«Почти все мои первые годы прошли в деревне. Мой отец, князь Голицын, любил жить в готическом замке, подаренном царицами его предкам. Мы уезжали из города в апреле месяце и возвращались только в ноябре.
Маменька предоставляла мне свободно бегать одной, стрелять из лука, спускаться с горы в долину к реке, гулять в начале леса, влезать на старый дуб рядом с замком и рвать там жёлуди. Но мне было положительно запрещено лгать, злословить, относится пренебрежительно к бедным или презрительно к нашим соседям. Они были бедны и очень скучны, но хорошие люди».

Очевидно, когда читаешь то или иное произведение, аура писавшего автора передаётся читателю. Мне Головина кажется очень доброй, воспитанной, тактичной. И хотя она описывает время царствования Екатерины Второй, то в её мемуарах ощущаешь много света, в то время, как у других – мрак.

Головина всё описывает в ярких и насыщенных красках. Вот цитата из описания события 1786 года:

«Там была толпа народа; площадь перед дворцом была покрыта красивыми экипажами. Всё носило благородный характер и имело великолепный вид. Недаром в то время народ думал, что рай находится во дворце».

Её мысли о любви обращают на себя особое внимание:

«Сердечная пустота – одна из очень больших опасностей. Нежные чувства, питая сердце, охраняют его, так как чувства – источник всякой жизни. Это ручей, спокойно текущий через потоки и плодоносные весёлые равнины до океана, где поглощается в его бесконечности…»

Как всё-таки много добра и душевности в её воспоминаниях:

«Я встречала более роз, чем шипов на жизненном пути. Их разнообразие и богатство, казалось, умножились передо мной. Я была счастлива. Чистое счастье гонит прочь равнодушие и располагает нас с участием относится к счастью других. Несчастье же набрасывает пелену печали на предметы, его окружающие, и постоянно удерживает наше внимание на наших собственных страданиях, пока Бог в бесконечной Своей милости не откроет новый путь нашим чувствам и не смягчит их».
«Всё поразительно в природе: её изобилие так велико, как бесконечен её Творец».

Лето 1794 года. О молодости:
«Солнечный закат, тишина в воздухе и аромат цветов очаровывали чувства. Что за время – молодость! Сколько мёда обращается в яд!»

Зима 1794/1975 года. О жизни:

«По мере того как я разыскиваю в прошлом воспоминания, составлявшие тогда моё наслаждение, невольное сравнение приходит мне на ум и прерывают нить моих мыслей. Что же такое жизнь, как не постоянное сравнение прошлого с настоящим? Ощущения притупляются с возрастом, чувства успокаиваются, точка зрения проясняется, душа освобождается понемногу от своих оков. В ней, как в прекрасной картине, потемневшей от времени, лёгкие тени теряют свой блеск, но зато больше силы в общем впечатлении и она дороже ценится знатоками».

Не правда ли, как образно Головина пишет о своём понимании жизни, прошлого и настоящего. Уверена, что каждый когда либо подходит к пониманию вечных истин, которые всегда были, есть и будут, в какую бы эпоху мы не жили.

Лето 1796 года. Об испытаниях и их преодолении.

«Бывают в жизни предчувствия более сильные, чем рассудок. Всё говорит нам, что их надо выбросить из головы, не думать об них, но мы всё-таки тревожимся и оказываемся недостаточно сильными, чтобы победить их. В печалях и скорбях, посылаемых нам Богом в виде испытания, покорность является единственным прибежищем. Стремление получить его занимает душу и оправдывает её скорбь. Но предчувствие, тревога – результат нашей слабости, раздражаемой внутренним движением, чуждым нам. Оно преследует нас, как тень, пугает и постоянно стоит перед глазами.

Лето 1797 года. О Великой Княгине:

«Я любила по вечерам сидеть на крыльце, любуясь закатом солнца. Воспоминания осаждали меня, и самым чувствительным из них было воспоминание о Великой Княгине Елизавете, которая всегда была и будет для меня самым священным лицом.
Тихий прекрасный вечер даёт отдых душе, позволяющий нам видеть то, что ускользает от нас во время волнения и беспокойства. Я мысленным взором окидывала прошедшее величие, все обстоятельства своей дружбы с Великой Княгиней. Я оплакивала ту, которая осыпала меня милостями, потому что ей я обязана тем, что я узнала и полюбила того, кого я всегда буду любить».

Лето 1802 года. О церквях.

«Мы остались на два дня в Риге, погода была великолепной, и я осматривала город. …выстояла обедню для матери (она болела), потом срисовала великолепный вид с моста, и, увидев на обратном пути в гостиницу католическую церковь. Зашла туда.
Я была поражена бедной простотой этой церкви. Священник стоял на коленях, погружённый в умственную молитву. Невольно я тоже опустилась на колени, устремив взор на большой крест, стоявший в алтаре. Тишина и спокойствие, окружавшие меня, наполнили мою душу небесным чувством. С сожалением я встала, чтобы уходить. Священник также встал. Я спросила у него, нельзя ли получить маленьких образков. Он принёс их мне. Я предложила ему деньги, от которых он отказался, и я опустила их в церковную кружку. Я возвратилась домой с внутренним спокойствием, которые давно не испытывала.
Я никогда не забуду этой церкви».

… «Утром я отправилась в Сен-Сюльпис, в одну из лучших церквей Парижа. Многочисленное духовенство служило там мессу, при пении прекрасных голосов и под аккомпанемент органа. Аккорды и фуга обладают особой гармонией, и кажется, что она воспевает Саву Божию.
Я не могла наслушаться и налюбоваться на молитвенное настроение, царившее вокруг меня».

«Одна из религиозных церемоний, которой я наиболее была поражена в Париже, это поклонение Кресту в Великую пятницу. Г-жа де Тарант свела меня в несколько церквей. Служба происходит в подземных пределах. Освещён только крест. Священник читает тихим голосом. Все присутствующие погружены в самую глубокую мысленную молитву. Религиозная тишина сильно трогает душу. И крест, такой таинственный, единственный предмет поклонения, страх одних и утешение других, символ спасения и надежды, возвышающий скорбь среди унижений, разрушающий кумиров сердца и рассеивающий мрак, заключает в себе совокупность истин, которые дают почувствовать нам тщету жизни».

Эти размышления Головиной особенно остро засели в моей душе, До слёз, вникая в каждую строчку, в каждое слово.

Вот несколько выдержек из мемуаров, которые только дополнят портрет Головиной:

«Смерть может похитить у нас, кого мы любим, но выражение чувства угаснет только вместе с нами».

«Я предпочитаю лес всем садам и паркам. На его нетронутости лежит печать природы и отсутствие руки человеческой. Таинственное спокойствие леса является прибежищем мысли».

«Нет ничего сладостнее для сердца, как забыть сделанное нам зло».

Об Эстонии:

«Я не буду говорить об Эстонии, ни об её диких жителях, говорящих на непонятном языке и не имеющих облика человеческого.»

Не правда ли, нам, живущим в 21-ом веке странно читать такое об Эстонии.

О Париже:

«Нигде я не видела такой бедности, как в Париже. Ничто не может сравниться с нищетой этих несчастных.
…Вид нищеты пробуждает душу. Он научает познавать муки действительных лишений. Испытывая преходящую неприятность, нездоровье, я вспоминаю м-ль Легран и многих других, единственный кров которых – небо, а жилище – жалкие обломки. Я никогда не забуду этих женщин, покрытых лохмотьями, с полумёртвым ребёнком в руках; в их пристальных взглядах, казалось, мелькало опасение, что больше не блеснёт для них луч надежды. Я часто останавливалась на улице, подавая им милостыню. У меня были две причины: первая – утолить страдание, и вторая состояла в словах, которыми я сопровождала милостыню: «Молитесь за Елизавету». Я чувствовала необходимость присоединять эту мысль ко всему, что я испытывала в области чистого и тёплого религиозного чувства».

Гора Голглфа. 1803 год. Франция.

«Это место было особенно почитаемым до революции (французской). Благочестивые люди часто совершали паломничество в монастырь, расположенный на верху горы. По дороге встречались алтари и большие кресты, напоминающие о страдании Господа. Всё было разрушено каннибалами. Было гонение на монахов, и те из них, кто не мог скрыться, были замучены. Несмотря на это, пять монахов, переодетых крестьянами, при помощи мужества и почти чудесной настойчивости сумели остаться в своём святом убежище.
… Монастырь окружён красивым лесом, пересекаемым тропинками, которые ведут к церквям. Отец Гиацинт провёл меня в монастырь. Мы прошли по длинному коридору, обе стены которого покрыты фресками, изображающими страдания Иисуса Христа. Тусклый свет, падавший из окна в конце коридора, освещал нам путь. Однообразный путь шагов монаха отдавался под сводом и нарушал глубокую тишину монастыря.
Направо, внутри здания, я увидела квадратный двор, стены которого были покрыты надписями.

Это могилы наших братьев, - сказал мне отец Гиацинт. – Под средним камнем покоятся священные останки святого – основателя монастыря.

Я видела церковь простую и тщательно убранную. Монахи проводят время в молитве и в работе на огородах. Стояла тёплая пасмурная погода, без всякого ветра. С интересом я любовалась разнообразием вида, расстилавшегося у моих ног. Спокойствие монастыря и его верных обитателей навело меня на глубокие мысли о ничтожестве мира с его бесполезной суетой. Гора способствует возвышенным мыслям, как нам доказала это древность: на горе предавались размышлениям, там искали религиозных мыслей и там молились святые. На горе же свершилось чудо искупления. Человек чувствует потребность подняться над землёю. Это стремление означает не гордость, движущую мир, но благородство души, которое так часто теснится и борется в нас.
Надвинулась туча, и разразилась гроза, тёплый дождь лил потоком. Несмотря на это, мы спокойно спускались с горы. Воздух был так чист и напоен ароматами растений, что не хотелось уходить. Я несколько раз оборачивалась, чтобы взглянуть на гору, которая точно вырастала по мере того, как мы удалялись».

1804 год. Смерть матери Головиной.

«О смерть! Сколько чувств возбуждаешь ты в нас, какие истины открываешь ты нам! Ты конец и начало, ты разрушаешь для того, чтобы возродить. Каждая капля крови во мне была проникнута её ледяным дыханием».

1805 год. О Праге.

«Прага – живописный город с отпечатком старины. Я люблю старинные города, они внушают уважение. Время, в которое мы находились в Праге, было самым интересным в году. Праздновали день Св. Иоанна Непомуцена, покровителя города, где он родился и претерпел мученичество. Праздник продолжался неделю. Много народа съезжается из окрестностей, в кафедральном соборе, где находится массивная серебряная рака с телом святого, была пышная служба. Мы слушали мессу с хоралов; говорили проповедь на чешском языке, очень похожем на русский. Мне было невыразимо приятно, что я поняла всю проповедь».

Свои мемуары Головина заканчивает следующими словами:

«Я говорила здесь о массе мелких событий, которые не могут интересовать всех; но не надо забывать, что я пишу не М е м у а р ы, а В о с п о м и н а н и я, и те, которые относятся к императрице (я почти не уделила внимание в своей статье тому, что касается императрицы, потому что меня волновали другие темы и вопросы, но каждый, кто прочтёт книгу Головиной, обязательно почерпнёт для себя что-то важное), очень ценны для меня.
Никогда с безразличием не вступают вновь на тропинки, по которым проходили в молодости. У сердца есть также свои тропинки, по которым оно любит следовать. Чистые и справедливые чувства являются их образом, а их граница – смерть».

И под занавес, отрывок из предисловия ООО «Издательство Астрель», Москва:
«Мемуары графини Головиной были написаны не только по просьбе, но и при содействии императрицы Елизаветы Алексеевны. Ещё в рукописи Мемуары, переходя после их написания из рук в руки, породили многочисленные копии. Этот факт широкого распространения Мемуаров ещё до появления их в печати свидетельствует об исключительной ценности, которую приписывали этому документу современники».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Графиня Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына, принадлежит к числу замечательных русских женщин конца ХVIII-го и начала XIX-го века. С раннего детства она имела доступ ко двору императрицы Екатерины II, была замечена и любима ей, а вслед затем сблизилась с великой княгиней Елизаветой Алексеевной, впоследствии императрицей. В царствование императора Павла придворные интриги удалили графиню Головину от двора и от великой княгини Елизаветы Алексеевны, к которой она страстно привязалась. Варвара Николаевна окружила себя тогда французскими эмигрантами и иезуитами и в их обществе искала утешения в постигших ее невзгодах; тогда же она приняла затем католицизм. После смерти императора Павла, В. Н. Головина переселилась в Париж, сдружилась там с обитателями Сен-Жерменского предместья и была свидетельницей всех сцен, сопровождавших превращение консульства в империю. С наступлением эпохи Наполеоновских войн, графиня Головина возвратилась в Россию, но видимо чувствовала себя уже не совсем дома: по-прежнему вращалась она среди эмигрантов и иезуитов, пока эмигранты в 1814 году не возвратились во Францию, когда совершилась реставрация бурбонов, а иезуиты не были изгнаны в 1816 году из России. Вскоре затем графиня В. H. Головина скончалась во Франции, в Монпелье, в 1819 году.

Уже этот краткий очерк внешней жизни графини Головиной показывает, что ей было о чем рассказать в своих “Записках”. Интерес, возбуждаемый ими, увеличивается, благодаря личным свойствам их автора. По отзывам современников, графиня Головина выделялась в высшем петербургском обществе конца XVIII и начала XIX века не только своею красотою, но и своим образованием, умом и художественными дарованиями; мягкий и добрый характер, безупречная репутация, благородство в мыслях и действиях, также резко отличали графиню Головину от многих других представительниц высшего общества ее времени (Виже-Лебрен, близко знавшая Головину, отзывалась о ней. например, следующим образом: “La comtesse Golowi ne etait une femme charmante, pleine d"esprit et de talents, ce qui suffisait souvent pour nous tenir compagnie... Elle dessinait trez-bien et composait des romances charmantes, qu"elle chantait en s"accompagnant du piano. De plus elle etait a l"affut de toutes les nouvelles litteraires de l"Europe, qui, je crois, etaient connues chez elle aussitot qu"a Paris”. - “Souvenirs de madame Vigee Le Brun”, I, 360.1 ). Но в характере Головиной были особенности, направившие ее деятельность по ложной дороге: это было преобладание сердца над рассудком, чрезмерная впечатлительность и, как ее последствие, восторженность чувств. Сентиментализм был руководствующим побуждением графини Головиной, не знавшей границ ни в своей дружбе, ни в своих антипатиях. Графиня Эдлинг, знавшая Головину уже в зрелые ее годы, замечает о ней в своих записках: “Экзальтация г-жи Головиной была иногда трогательна, а иногда становилась просто смешною. Я любила следить за игрою её эксцентричного воображения, которую она принимала за проявление чувствительности”. Но, - прибавляет Эдлинг, - речи Головиной иногда пробуждали и в ней чувство восторга (Memories de la comtesse Edling, 46-47 ). Живость воображения Головиной была так велика, что один из случайных ее слушателей до глубокой старости не мог забыть сделанного ей описания деревни ее мужа. Головина любила сельскую жизнь, любила природу (Записки Тимковского (“Русс. Арх.”, 1874, I, 1463) ). Всеми этими качествами Головина приближалась к типу “прекраснодушных” русских женщин второй половины ХVIII века, создававших себе религию сердца и жаждавших правды и чистой нежной любви. Но серая русская действительность того времени не представляла ни уму, ни сердцу, жаждавшему преклонения, никаких отчетливо сложившихся дисциплин; в русской жизни нужно было тогда разбираться, нужно было самому создавать себе в ней какие либо интересы: до такой степени она была еще не некультурна и бесформенна. К такой работе неспособны были люди, которые природой и воспитанием предназначены были к жизни созерцательной; оттого, при первой крупной неудаче, при первой жизненной буре, они стремились со своими духовными запросами зуда, где волновавшие их идеи нашли уже себе ясное, определенное отражение, отвечавшее их чувствам, и таким образом могли содействовать их душевному успокоению. Дисциплинами этими явились роялизм и католицизм, представители которых, эмигранты и иезуиты, в нашем офранцуженном обществе были своими людьми, находя себе в нем вторую Францию. Воспитание, вся светская обстановка русских прозелиток была воспроизведением жизни французского общества времен Людовика XVI: это был век пудры, век декламации, век роскошных, изящных подделок под природу, возбуждавших в сентиментальных душах возвышенные чувства, утонченные ощущения. Все мелочи жизни, начиная с костюма, мебели, экипажей и кончая невинными или опасными развлечениями, например, танцами и “маханием”, представляли, каждая сама по себе, законченную поэтическую картинку, ласкавшую глаз, а все, вместе взятое, составляло то эстетическое целое, о котором мы, люди житейской прозы и удобств, не можем составить себе даже приблизительного понятия. Мир материальный являлся лишь отражением мира идеального. Принимали за аксиому, что все возвышенное в моральном, духовном мире должно выражаться в изящно-величественных формах, должно быть передано “высоким штилем”, чтобы не оскорбить чувств изящно воспитанного человека и сделать предметы доступными его пониманию. С этой эстетической точки зрения, усвоение идеи роялизма и католицизма также облегчалось для наших аристократических прозелиток: они заслушивались элегантных эмигрантов, красиво излагавших повесть о своих страданиях за верность королю, претерпенных ими от революционных кровопийц и извергов; они преклонялись пред патером-иезуитом, который, будучи по образованию и воспитанию своим человеком в аристократическом кружке, вел с ними религиозные беседы на французском языке, со всей присущей католицизму театральностью: русский “поп”, мало чем отличавшийся тогда от простого мужика, был, конечно, чересчур яркой противоположностью отцу-иезуиту. Красот русского духа, прикрытых внешним русским убожеством, не знали и не понимали; зато казалось вполне понятным воплощение монархической идеи - в речах эмигрантов, и единение с Богом - в сладких, иногда торжественных проповедях иезуитов. Оттого более восприимчивые, более нервные и, быть может, более даровитые натуры из русских женщин высшего общества и сделались жертвами иезуитской пропаганды: они слишком заняты были внутреннею своей жизнью, и кристальная чистота духовного их томления послужила им лишь в пагубу, оторвав их от родной почвы. Графиня Головина была одной из первых жертв, захваченных иезуитами, а за ней, и отчасти благодаря ее влиянию, последовал ряд других прозелиток, в том числе подруга ее, знаменитая впоследствии г-жа Свечина; но и в самом своем отпадении от родной веры они явились ярким выражением русского народного духа, духа смирения и самоотречения. Запад таким образом брал себе первые дорогие плоды, посеянные им на русской ниве образованности.

Записки свои графиня Головина писала главным образом для любимой ею императрицы Елизаветы Алексеевны, с ее одобрения: естественно, поэтому, что, при всей своей искренности и правдивости, она касалась в своих воспоминаниях только тех предметов, которые она считала интересными для царственной своей подруги, или тех, на которые она желала обратить ее внимание. Оттого биографические данные о себе самой Головина не сообщает в “Записках” с должной полнотой; о некоторых же подробностях своей личной жизни она вовсе не упоминает, хотя они весьма важны для правильного освещения ее личности. К сожалению, наши сведения о Головиной также не могут быть полны, так как бумаги ее находятся за границей, в особенности у достопочтенных отцов-иезуитов, не очень склонных делиться своим наследством для уяснения нам своего и нашего прошлого; но и того, что есть у нас, достаточно, чтобы восстановить, хотя в кратких чертах, историю симпатичной русской женщины, превратившейся велением судьбы в роялистку и католичку.

Графиня Варвара Николаевна Головина, урожденная княжна Голицына, родилась в 1766 году от брака генерал-поручика князя Николая Федоровича Голицына (р. 1728 г., ум. 1780 г.) с Прасковьей Ивановной Шуваловой (р. 1734 г., ум. 1082 г.), любимой сестрой славного мецената и любимца императрицы Елизаветы Петровны, Ивана Ивановича Шувалова (в книге: “Род кн. Голицыных”, 165, год рождения В.Н. показан ошибочно 1756-й, тогда как в “Записках” своих гр. Головина указывает, что в год рождения Александра Павловича, т.е. в 1777 г., ей было только 11 лет. “Записки” подтверждают таким образом дату рождения Головиной, встречающуюся у Карабанова (“Статс-дамы” и проч.) - 12 февраля 1766 г. - Русск. Стар.”, 1871б 395) ). Варвара Николаевна имела двух братьев, бывших старше ее по возрасту: князя Федора Николаевича (р. 1751 г., ум. 1827 г.) и князя Ивана Николаевича (р. 1759 г., ум. 1777 г). Отец Варвары Николаевны был, кажется, угрюмого, сумрачного нрава и вовсе не вмешивался в воспитание своих детей, предоставив это дело своей жене. Подобно брату, И. И. Шувалову, княгиня Прасковья Ивановна отличалась мягким, добрым, хотя нерешительным характером, и, подобно ему же, любила искусство, умела ценить образование и эти качества передала и своей дочери, княжне Варваре. Вместе с мужем и двумя младшими детьми, княгиня П. И. Голицына жила в подмосковном селе Петровском, Звенигородского уезда, родовом имении Голицыных, тогда как старшего ее сына, князя Федора, тотчас по вступлении императрицы Екатерины на престол, взял с собою за границу И. И. Шувалов, не ладивший с новой государыней и долгое время после того проживавший в чужих краях до 1777 г. Детство Варвары Николаевны протекло таким образом в деревне, в замкнутом семейном кружке, вне общества подруг или сверстниц, и в душе ее заронилась навсегда склонность к созерцательной жизни и любовь к природе и тихой сельской жизни. Возвращение И. И. Шувалова и старшего сына из-за границы в 1777 г., смерть младшего сына, случившаяся в это же время, побудили княгиню Голицыну поехать с семьей в Петербург. Здесь, пользуясь покровительством брата, ласково принятого императрицей, Прасковья Ивановна получила доступ ко двору, а сын ее, князь Федор, пожалован был камер-юнкером. Окончательно поселилась княгиня Прасковья Ивановна в Петербург лишь в 1780 году, после смерти своего мужа. И. И. Шувалов был старый холостяк и желал, чтобы сестра жила к нему поближе, а на детей ее он смотрел, как на своих наследников; притом, возраст княжны Варвары требовал уже, чтобы она познакомилась с придворной и светской жизнью и довершила свое воспитание. Княгиня Голицына жила в доме, прилегавшем своей стеной к дому И. И. Шувалова, так что между обоими домами существовало внутреннее сообщение, и они составляли как бы одну квартиру (дом И. И. Шувалова находился на углу Невского и Большой Садовой, ныне дом Шредера, а Дом Голицыной - на Невском, против места, занимаемого теперь Екатерининским сквером ). Постоянное общество И. И. Шувалова, его беседы с ним, способствовали развитию в княжне Варваре литературного и художественного образования и вкуса: основатель Московского университета и академии художеств имел у себя прекрасную библиотеку и художественные собрания; сама Головина рассказывает мимоходом о своих занятиях с любимым дядей. При дворе на княжну Голицыну и ее брата смотрели, как на приемных детей И. И. Шувалова, государыня ласкала их, и уже в 1783 году княжна Варвара Голицына была фрейлиной. Но еще ранее пятнадцатилетняя девушка заметила среди придворных кавалеров молодого графа Николая Николаевича Головина и полюбила его; Головин со своей стороны не скрывал своих чувств к ней. Хотя Головин, по своему происхождению и богатству, являлся по взгляду общества вполне приличной партией для княжны, но мать ее и дядя, вследствие крайней молодости невесты, отложили вопрос о браке ее впредь до возвращения Головина из-за границы, куда он отправился для довершения своего образования. Трехлетняя разлука не изменила чувств княжны Варвары Николаевны, и по возвращении Головина из-за границы, она вышла за него замуж: сама императрица благословила ее к венцу. Выбор княжны Варвары, кажется, был не вполне удачен: о Головине отзывались современники вообще с невыгодной стороны (Безбородко отзывается о нем, как о “негодяе” (Арх. кн. Воронц., XII, 349), а князь Вяземский отзывался о нем, как о пустом человеке (Полное собр. сочин., IX, 8). Родственник Головина, кн. А. И. Вяземский, отец предыдущего, писал о нем “c"est... un ииоишие paresseux, indolent, sybarite” (Арх. кн. Воронц., XIV, 382). ); интимная дружба его с Ростопчиным, “сумасшедшим Федькой”, по отзыву Екатерины, также не совсем говорит в его пользу (“L’ami intime de Rastoptchine”, - говорит о нем гр. Н. И, Панин (Архив кн. Воронцова, IX, 111). Часть переписки гр. Н. Н. Головина с Ростопчиным, к сожалению, отрывочная и за позднейшее время, напечатана в “Materiaux en grande partie inedits pour la biographie future du comte Theodore Rostoptchine, rassembles par son fils”, р. 410 et suiv. Издание это напечатано было всего в 12 экземплярах в Брюсселе. ). Во всяком случае, граф H. Н. Головин ничем особенно дурным не выделялся из ряда многих других придворных того времени, был светски воспитан и образован, а жена его, даже разочаровавшись в нем впоследствии, ни одним словом упрека не обмолвилась о нем в своих “Записках” и была верной супругой и матерью семейства. Первые годы своего замужества молодая графиня Головина провела, однако, вполне счастливо; в родне мужа нашла она для себя и симпатичную подругу, княжну Анну Ивановну Барятинскую (дочь кн. Ивана Сергеевича Барятинского от брака с принцессой Екатериной Голштейн-Бекской. Мать Екатерины Петровны - принцесса Наталия Николаевна Голштейн-Бекская, урожденная графиня Головина, родная тетка гр. Н.Н. Головина ), вышедшую замуж за графа Николая Александровича Толстого. Счастью новобрачной содействовало то обстоятельство, что муж ее переселился в дом ее матери, и таким образом она не разлучалась с нею. Когда, с открытием военных действий против турок, граф Головин, числившийся в рядах армии, должен был отправиться на театр военных действий, жена его отправилась сама навестить его, предприняв для этого тяжелое и утомительное путешествие из Петербурга в отдаленную Молдавию.

10-го мая 1793 г. императрица Екатерина обручила своего любимого внука и предполагаемого наследника, великого князя Александра Павловича, с принцессой баденской Луизой, нареченной в православии великой княжной Елисаветой Алексеевной. Вслед затем для молодой четы образован был особый двор, гофмейстером которого назначен был граф H. Н. Головин. Вероятной причиной этого назначения было желание императрицы приблизить к неопытной и молоденькой своей невестке графиню Головину, которую она давно оценила за ее преданность к себе, мягкий характер и нравственную чистоту. Действительно, когда бракосочетание совершилось, и пятнадцатилетняя великая княгиня Елизавета очутилась в новом своем отечестве в полном нравственность одиночестве, среди чуждой для нее обстановки, она постепенно подружилась с Головиной, бывшей старше ее по возрасту, но сохранившей свежесть чувств первой молодости; со своей стороны, графиня Головина почувствовала к великой княжне нежную привязанность и навсегда осталась ее другом. Императрица поощряла эту дружбу, но лица, составлявшие двор великокняжеской четы, были недовольны преобладающим влиянием Головиной на великую княгиню. Начались интриги против нее, и в них главное участие принимала гофмейстерина великой княгини, графиня Е. П. Шувалова, и А. Я. Протасов: влиянию графини Головиной старались приписывать все ошибки в поведении великого князя Александра и великой княгини Елизаветы, доносили о том императрице; против Головиной высказывалась даже великая княгиня Мария Феодоровна, которая знала о желании Екатерины устранить ее супруга от престола и боялась влияния на великокняжескую чету графини Головиной, преданной императрице. Молодая, искренняя и, по характеру своему, неспособная ни к каким интригам Головина держалась на своем месте исключительно, лишь благодаря поддержи императрицы, несмотря даже на враждебные отношения к себе Зубова и сделавшегося коварным другом великого князя ярого поляка, кн. Адама Чарторижского. Но, со вступлением на престол императора Павла, враги Головиной достигли своей цели: они успели оклеветать ее даже пред великой княгиней Елизаветой Алексеевной до такой степени, что великая княгиня сочла ее низкой интриганкой, с умыслом вкрадывавшейся в ее доверие, и не захотела даже объясниться с ней. Дружба гр. H. Н. Головина с Ростопчиным, фаворитом нового императора, давала клевете вид правдоподобия: говорили, что чета Головиных была де только орудием в руках Ростопчина, желавшего, будто бы, с их помощью вооружить императора против наследника престола и его супруги. Сплетня сделала свое дело: Головин испросил себе увольнение от должности гофмейстера при дворе великого князя, а последовавшее затем назначение его сенатором и президентом почтового правления, находившегося под главным начальством Ростопчина, дало вид достоверности клеветам врагов Головиных. Главным виновником этой беды Головиных был граф Николай Александрович Толстой, который желал занять место графа Головина при великом князе и, будучи в это время в размолвке с своей женой, подругой графини В. Н. Головиной, объяснял именно ее влиянием на жену свои семейные невзгоды, имевшие совершенно другой источник. Истина обнаружилась, но спустя лишь десять лет. Графиня Эдлинг, бывшая одною из любимых фрейлин императрицы Елисаветы Алексеевны, писала впоследствии, говоря о дружбе, связывавшей императрицу с графиней Головиной: “Интриге удалось разъединить их; графиня Головина удалилась тогда от предмета своего обожания, но никогда не переставала любить императрицу” (“Memoires de la comtesse Edling”, 46. ). В “Записках” своих Головина подробно рассказывает, какие страдания она выносила, чувствуя незаслуженное невнимание и даже презрение к себе лица, которому она предана была всем сердцем: положение это было тем более тягостным, что она десять лет мучилась в догадках, не зная, в чем именно она была оклеветана пред императрицей.

Увлекаясь рассказом о своих отношениях к императрице, графиня Головина не упоминает в своих “Записках”, что, в начале царствования Павла, она лишилась своего семейного кружка, в котором привыкла жить с детства. Брат ее, кн. Федор Николаевич Голицын, тотчас по вступлении на престол императора Павла, назначен был по просьбе дяди, И. И. Шувалова, куратором Московского университета и стал жить в Москве, а в ноябре 1797-го года умер и сам И. И. Шувалов. Мало того, именно в это время она должна была узнать, что муж ее имел побочного сына (Сенатский Архив, т. I, 702 ), а это обстоятельство должно было произвести на любящую и строго-нравственную жену, доверявшую мужу, тяжелое впечатление: хотя в “Записках” она нигде ни одним словом не упоминает о постигших ее семейных несчастиях, но с этого времени почти вовсе не упоминает о муже, говоря о своих занятиях и времяпрепровождении. Все эти невзгоды страшно повлияли на графиню Головину, которая в привязанности к дорогим ей людям искала себе счастья, а между тем потерпела в этом отношении жестокое разочарование. Остававшаяся еще в живых мать Головиной, княгиня П. И. Голицына, была уже в преклонном возрасте и постоянно хворала, а две дочери были еще детьми. Где же нашла для себя Головина утешение и поддержку?

Тимковский, живший в доме И. И. Шувалова, незадолго до его смерти, рассказывает, что дом его наполнен был французскими эмигрантами (Русский Архив, 1874, I, 1439-1465 ). В числе их были и иезуиты, но иезуиты скрытые, еще не обнаруживавшие своих целей и принадлежности к обществу Иисуса. Княгиня Голицына и графиня Головина постоянно находились при И. И. Шувалове, принимая всех лиц, посещавших его. “Молодая, круглая дама”, как называет Головину Тимковский, была главным центром собиравшегося общества; из числа собеседников выделялся всегда иезуит кавалер д"Огард, под личиной веселого светского болтуна умевший выведывать почву и заручиться расположением влиятельных лиц (“L"honneur de l"introduction du catholicisme parmi les Russes, говорит одна из его жертв, г-жа Свечина, est du au chevalier d"Augard”. Falloux: “Madame Swetchine” etc., I, 30 ) и покровитель его, граф Шуазель-Гуфье, только что назначенный директором публичной библиотеки и, вместе с д"Огардом, способствовавши ее расхищению. И. И. Шувалов, окруженный “чумою”, как называл эмигрантов Ростопчин, не питал к ним однако особого доверия, но терпел их, по мягкости и нерешительности своего характера; старческий, немощный гнев его проявлялся иногда лишь в тех случаях, когда французы позволяли себе затронуть какую либо слабую струну его, и в этих случаях княгиня Голицына и графиня Головина являлись защитницами нескромного гостя: однажды Шувалов, по ничтожному поводу, выгнал из дому известного Пикара, корреспондента князя А. Б. Куракина, и простил его лишь по просьбе сестры и племянницы.

Но после смерти Н. И. Шувалова эмигранты и иезуиты уже не имели нужды стесняться в средствах для достижения своих целей, и графиня Головина сделалась более доступной их влиянию. Решающее для нее значение имело знакомство ее с известной эмигранткой, принцессой де-Тарант, бывшей статс-дамой королевы Марии-Антуанеты. Это была женщина уже пожилая и несколько отталкивающей наружности, но добродетельная и умная, обладавшая притом твердым, настойчивым характером, закалившимся в горниле революционных бурь. Под влиянием страшного урока, данного революцией, многие изнеженные, легкомысленные француженки, принадлежавшие к высшей французской аристократы, испытали своего рода нравственное превращение: школа несчастий выработала у них чувство собственного достоинства, сознание долга к семье и к обществу, преданность королю и церкви. В женщинах же, подобных де-Тарант, внезапная перемена судьбы должна была возбудить фанатизм в преследовании идей, которым они были верны всю свою жизнь: она была, действительно, plus royaliste que le roi-meme и являлась фанатической католичкой, видевшей спасение от растлевающих учений якобинства, главным образом, в деятельности отцов-иезуитов. Еще до знакомства своего с де-Тарант, графиня Головина питала к ней чувство уважения за преданность, которую она показала к несчастной королевской семье; между тем, слыша о разностороннем образовании Головиной, сама де-Тарант не думала встретить в ней единомыслие, считала ее даже “педанткой”. Когда обе женщины узнали друг друга ближе, то между ними оказалась полная гармония: обе были несчастны, обе чувствовали себя одинокими нравственно, обе склонны были к экзальтации, но графиня Головина, как натура более мягкая, подчинилась нравственному руководительству г-жи де-Тарант и восприняла от нее уже сложившееся миросозерцание, которого она не могла себе выработать сама, благодаря своему беспочвенному, экзотическому, хотя и широкому образованию (о де-Тарант существуют многочисленные показания современников. См. Морошкина “Иезуиты в России”, “Арх. кн. Воронцова”, passim, “Воспоминания гр. Бутурлина” в “Русск. Арх.” 1897 г. п т. д. О характере влияния г-жи де-Тарант один историк-иезуит отзывается следующим образом: “Ее политические идеи не отличались ни серьезностью, ни глубиною, но они сочетались с такими величественными преданиями, с такими трогательными несчастиями, что в ней видели живое воплощение прошедшего и приближались к ней с чувством глубокого уважения и умиления”. Falloux, I, 164. Графиня Эдлинг, которая не допустила де-Тарант совратить себя в католичество, хвалит однако ее ум и характер, но прибавляет: “она судила обо всем только с точки зрения своих предубеждений”. Memoires, 45.).

Дружба Головиной с де-Тарант была торжеством для иезуитов. Де-Тарант поселилась у своей подруги, и дом Головиной сделался центром католической пропаганды в высшем петербургском обществе. Таким образом, простодушная Головина сама не зная того, сделалась в руках иезуитов общественной силой для совращения русских женщин высшего общества в католичество. Помимо целей религиозных и политических, иезуит добывали себе тем и материальные средства, путем пожертвований и приношений на религиозные и благотворительные дела, а Головины имели 100.000 р. годового дохода. Трудно определить время совращения Головиной: сама она ни словом не упоминает даже о переходе своем в латинство, так как иезуиты требовали, чтобы прозелитки наши сохраняли в тайне свое отступничество. Вероятно, что Головина приняла католичество в 1800 году, в одно время с некоторыми другими представительницами высшего общества, когда впервые деятельность иезуитов в России принесла свои плоды. Влияние де-Тарант в доме Головиной сделалось так велико, что, по отзыву самих иезуитов, дочери Головиной относились к ней так же, как и к матери (partageaient leur tendre devouement entre leur mere et cet hote illustre) (Falloux, I, 164. ). Мужья, в большинстве случаев зараженные “вольтерьянством”, обыкновенно смотрели на религиозную горячку своих жен с насмешливым равнодушием, не замечая, что их дети также становились чужды своему отечеству. Таким образом, много русских аристократических семейств сами себя вычеркнули из списка русских подданных. Замечательно, что со времени обращения своего в католицизм графиня Головина не говорит вовсе о своем брате, кн. Федоре Ник. Голицыне, который в оставшихся после него “Записках” платит сестре той же монетою, вовсе не упоминая о ней, тогда как по нравственным своим качествам и образованно он, наравне с сестрою, является достойным воспитанником и наследником Шувалова. Не является ли это обстоятельство симптомом охлаждения Голицына и Головиной друг к другу после принятия Головиной католицизма, так как кн. Федор Николаевич, по духу и миросозерцанию своему, был вполне русским человеком? Позволяем себе эту догадку: до такой степени поразительно это обоюдное умолчание, в особенности со стороны Головиной, которая зато охотно вдается в совершенно лишние подробности, говоря об эмигрантах и патерах.

Когда во Франции железная рука первого консула начала водворять порядок, г-жа де-Тарант уехала во Францию повидаться с родными. За нею туда же отправились и Головины, так как, с восшествием на престол императора Александра, им было неудобно оставаться при дворе, вследствие прежних недоразумений; притом здоровье княгини П. И. Голицыной требовало лечения за границей. Два года пробыла Головина в Париже, и здесь она окончательно порвала духовные свои связи с родиной, но зато вошла в единение с Сен-Жерменским предместьем. С началом наполеоновских войн, Головина должна была возвратиться в Россию, но ее сопровождала ее неразлучная подруга, де-Тарант. Замечательно, что, живя вдали от двора и отечества, Головина продолжала думать и горевать об императрице Елисавете, сознавая искренность своей привязанности к ней и надеясь когда либо очистить себя в ее глазах. Когда она успела достигнуть этой цели по возвращении в Петербург, велика была ее радость. Годы отчуждения сделали, однако, свое дело: прежние отношения и прежнее доверие уже не могли возвратиться; притом императрица Елизавета должна была быть к ней сдержанной, так как деятельность иезуитов в России уже обратила на себя внимание правительства, а графиня Головина всем была известна, как ревностная их покровительница. В 1814 году Головину постиг ужасный удар: она лишилась г-жи де-Тарант; смерть застигла ее в то время, когда получена была в Петербурге весть о низложении Наполеона и реставрации Бурбонов. Тело де-Тарант Головины отправили во Францию к ее родным.

Дальнейшая жизнь графини В. Н. Головиной была уже для нее медленным угасанием. Жила она с мужем по преимуществу в Петербурге. Дочери ее получили фрейлинский шифр, а граф H. Н. Головин занимал высокое положение члена государственного совета, имел звание обер-шенка и с 1817 года был председателем комиссии по построению Исаакиевского собора. 9 апреля 1816 года, графиня Головина, как бы в забвение старых обид, пожалована была в кавалерственные дамы ордена св. Екатерины. Дочери Головиной, воспитанные в католицизме, также вышли замуж за католиков: графиня Прасковья Николаевна за графа Максимилиана Фредро, а графиня Елизавета Николаевна за графа Льва Потоцкого. О последнем периоде жизни Головиной сведений почти вовсе не сохранилось, за исключением отрывочных замечаний, случайно встречающихся на пути исследователя. Неизвестен в точности даже год ее смерти: Карабанов относит ее к 1821 году (“Русская Старина” (“Статс-дамы” и проч.), 1871, I, 48; X, 395. ), историк рода Голицыных - к 1824 году (“Род князей Голицыных”, 163. ), а граф Андрей Ростопчин - к 1819 г., свидетельствуя, что графиня Варвара Николаевна скончалась во Франции, в Монпелье, за год до смерти мужа, графа H. Н. Головина, умершего в 1820 году (“Materiaux” etc., 411. ). Мы принимаем последнее известие, как самое вероятное.

Огромное состояние Головиных постигла печальная участь. Граф H. Н. Головин вел вообще рассеянную, открытую жизнь, а графиня Варвара Николаевна немало, конечно, помогала иезуитам и всякого рода эмигрантам, хотя и умалчивает об этом по скромности. Виже-Лебрен рассказывает в своих записках, что в царствование императора Павла, когда она была в Петербурге и посещала Головиных, граф H. Н. Головин занимал иногда крупные суммы у своего управляющая, на вид простого мужика, для расплаты с долгами; разумеется, что и управляющий пользовался за это большими выгодами, чем одной высокой честью, как наивно думала графиня, отобедать со своим принципалом (“Souvenirs” etc., I, 349. - “Однажды, рассказывает г-жа Лебрен, когда я приехала обедать к графу Головину, я застала в зале высокого и дородного человека, который имел вид простого мужика. Когда доложили об обеде, этот человек сел с нами за стол. Это показалось мне до того необыкновенным, что я потихоньку спросила графиню: кто это такой? “Это управляющий моего мужа”, - отвечала она: “он только что даль графу взаймы 60 тысяч рублей, чтобы нам можно было расплатиться с некоторыми долгами; такое одолжение со стороны управляющего стоит обеда, которым мы его накормим”. ). Это было как раз в то время, когда князь А. И. Вяземский писал, что у графа H. Н. Головина 100.000 тысяч руб. в год дохода (Архив князя Воронцова, XIV, 382. ). Разумеется, что с течением времени дела Головиных запутывались еще более, долги возрастали. Поэтому, по кончине отца в 1821 году, графиня Фредро и графиня Потоцкая исходатайствовали себе, для ликвидации дел по наследству, необычайное право - разыграть все недвижимые имения графа H. Н. Головина, в том числе известное село Воротынец Нижегородской губернии, в лотерею. Все имения оценены были в 8,5 миллионов рублей; в одном Воротынце с деревнями считалось 4.108 душ при 34.000 десятин земли с богатыми рыбными ловлями, великолепной усадьбой, садами небольшой паровой мельницей, что было в ту пору чрезвычайною редкостью, почти чудом (Карнович, Замечательные богатства частных лиц в России, 103 - 104. ). Неизвестно, какую прибыль от этой лотереи получили наследницы, хотя все билеты на 8.500.000 рублей были распроданы (дела комиссии по долгам графа Головина и по лотерее его имений находятся в Московском архиве министерства юстиции (Иконников: “Опыт русской историографии”, 1, 420). К сожалению, мы не имели случая с ними познакомиться, хотя, несомненно, в них есть наверно любопытные документы о В. Н. Головиной. Было бы интересно знать, между прочим, нет ли в делах комиссии фамильных документов или бытовых подробностей о Головиных. ). Головинская дача, любимое местопребывание графини В. Н. Головиной (на Неве, у Строганова моста, у впадения в Неву Черной речки) еще ранее куплена была императрицей Мариец Феодоровной для Петербургского воспитательного дома. Итак, от Головиных в России не осталось ничего: кажется, даже портрета В. Н. Головиной нигде не находится (Виже-Лебрён, знаменитая портретистка своего времени, упоминает об одном портрете Головиной своей работы. “Souvenirs” etc., II, 371. ). Но В. Н. Головина сама соорудила себе памятник, написав свои “Записки”. Судьба этих “Записок” так же замечательна, как и судьба их автора: 80 лет оригинал лежит где-то за границей под спудом, и это - в то время, когда русская наука, в течение 40 слишком лет, собирает всевозможные материалы для уяснения русской истории за вторую половину XVIII века, и когда мы дорожим каждой строчкой правдивого, искреннего современника Екатерины и Павла. Показания современников, это - отголосок былой жизни, когда-то бившей ключом, это открытия части картины прошедшего, с которой мы стараемся снять завесу. Есть светила, настолько удаленные от земли, что лучи света от нее доходят до них чрез сотни лет, так что с них можно было бы, будь соответствующие оптические аппараты, наблюдать жизнь земли за 200, 300 лет тому назад, видеть, например, Петра Великого “среди топи блат” основывающего Петербург. Эта фантастическая возможность становится реальною, когда мы слышим голос современника, и чем более слышим этих голосов, тем яснее и реальнее делается картина родной нашей старины.

В последнее время выражено было мнение, что, к сожалению, накопленные груды исторического материала не становятся попутно предметом исторического исследования, но, сколько нам известно, крупные исторические работы по XVIII веку иногда являются мало производительными именно вследствие недостатка материала: существуют исторические труды, которые, почти тотчас же по появлении своем в свет, оказывались устаревшими именно вследствие внезапного появления на свет Божий материалов, о существовали которых даже не догадывались ранее. Понятно, поэтому, что русский историк бережет силы и время, так как каждый серьезный труд его есть работа и каменщика, и архитектора в одно и то же время, и часто притом работа впотьмах. Оттого, мне кажется, было бы справедливее сказать, что мы до сих пор мало знаем свою историю, да и не будем хорошо знать до тех пор, пока не мы владеем историческим материалом, а он властвует над нами, подавляя нас своей бесформенной, неупорядоченной грудой. Вот почему русскому историку приходится работать гораздо больше и все-таки менее производительно, чем историку западному: на Западе все исторические материалы в большинстве случаев разобраны и классифицированы, критика текста составляет там удел одних лиц, а критика историческая и исследование эпохи - удел других; между тем, у нас, в России, историк должен сам отыскивать материалы, пригодные для его работы, - делать кирпичи для возводимого им здания, он же сам приготовляет для них цемент, сам наконец слагает здание. Нет ничего удивительного поэтому, что в здании этом часто оказываются трещины; часто историческое здание, с трудом возведенное, оказывается построенным на песке или остается недостроенным, бросаясь в глаза всем, интересующимся русской историей, своим безобразным фасадом или одиноко торчащей трубою. Историческая мысль у нас прогрессировала и отчасти прогрессирует главным образом в области теоретических построений, сообразно веяниям времени, но для людей науки остается открытым один лишь вопрос о том, всегда ли эти построения должным образом фактически обоснованы.

“Записки” Головиной, в нескольких копиях с французского оригинала, известны весьма немногим лицам, сообщившим небольшие отрывки из них во всеобщее сведение как бы для того только, чтобы подразнить законное любопытство читателей. Прежде всего, выдержки из “Записок”, в переводе на русский язык, привел в своих сочинениях кн. П. А. Вяземский (Кн. П. А. Вяземский: “Полное собрание сочинений”, VIII, 84 - 88. ), а затем, весьма недавно они появились в изданиях гр. С. Д. Шереметева (“Отголоски XVIII в .”, VI, и “Архив села Михайловского”, I, LXXIV, LXXV. ) и, как цитаты, в сочинениях г. Бильбасова (Бильбасов: “История Екатерины II”, I, 246, II, 456 и след., XII, ч. 2-я. 497 - 499, 528. ) и Шумигорского (Шумигорский: “Екатерина Ивановна Нелидова”, passim. ). Во Франции, вероятно, из иезуитского источника также обнародованы два небольших отрывка из “Записок” за подписью: один - гр. Фицтума, а другой - маркиза Коста де-Борегара (Catherine II d"apres des memoires inedits. Par le comte Vitzthum. Paris, 1890. - La mort de l"empereur Paul I. Par m-r le marquis Costa de Beauregard. Paris. 1896. (Revue d"histoire diplomatique, X, 360). ); они переведены были на русский язык г. Шильдером и напечатаны в “Русской Старине” по поводу исполнившегося столетия со дня кончины Екатерины II (“Русская Старина”, 1896, XI, 472 - 480. ), г. Майковым в “Русском Обозрении” (“Русское Обозрение”, III, 811. ) и г. Бартеневым в “Русском Архиве” (“Русский Архив”, 1890, II, 281, 1897, II. ). Мы сделали перевод “Записок” с доставшейся нам копии с них, вполне совпадающей своими частями с напечатанными уже отрывками из французского оригинала, так как нет никакой надежды на то, чтобы владельцы оригинала напечатали его хотя бы в отдаленном будущем: граф Фицтум и маркиз де-Борегар, печатая свои отрывки, не назвали даже автора их, графиню В. Н. Головину, ссылаясь на данное кому-то обещание не обнаруживать его имени. Невозможно предполагать, чтобы такое условие могли поставить потомки Головиной по женской линии, если они существуют... 80 лет отделяют нас от кончины гр. В. Н. Головиной, и пора наконец русскому обществу познакомиться с нерукотворным памятником, воздвигнутым себе нашей благородной и симпатичной соотечественницей, пора ее имени стать на ряду с именами знаменитых русских женщин-мемуаристок XVIII в.: Натальи Долгорукой, Екатерины II и княгини Дашковой.

Сама графиня Головина была весьма скромного мнения о своих записках и не хотела дать им громкого названия мемуаров: “они, говорит она, содержать лишь скромные воспоминания о царствовании Екатерины II, Павла I и его сына Александра”. Действительно, рамки ее записок довольно узки: мало интересуясь общими и политическими вопросами, она излагает преимущественно только те факты, которые так или иначе касались особ, к которым питали привязанность, так что “Записки” Головиной не имеют даже автобиографического характера, не представляя почти никаких сведений о ее семействе и о ее жизни во всем ее целом. Пред читателями являются три центральные фигуры ее воспоминаний: Екатерина II, императрица Елизавета Алексеевна и принцесса де-Тарант, к которым Головина питала любовь, доходившую до обожания. Искренность и правдивость Головиной не подлежат сомнению: о фактах, которые ей не нравились, она молчит, но не потому, чтобы она сознательно хотела извращать истину, а просто потому, что ей тяжело, неприятно о них вспоминать и говорить; зато все, о чем она говорит, она действительно видела или слышала, придавая слышанному полную веру. Таким образом, личная жизнь Головиной, ее личные свойства, достаточно ясно определяют содержание ее “Записок”, но на объем его, кроме того, повлияло и др. случайное обстоятельство. Прожив большую половину жизни и желая возобновить в памяти подробности о сношениях своих с любимыми лицами, Головина начала писать свои “Записки” лишь для себя одной, но об этой ее работе узнала императрица Елизавета и пожелала познакомиться с нею. Начало “Записок” (об екатерининском времени) встретило одобрение императрицы, и, приглашая Головину продолжать “Записки”, она просила ее сообщать ей их и впредь. Легко понять, что это желание императрицы Елизаветы Алексеевны побудило Головину вводить в свои воспоминания по преимуществу или те факты, которые касались императрицы, или те, на которые Головина желала обратить ее внимание. Поэтому время царствования Павла I, когда Елизавета Алексеевна испытывала сильные огорчения в семейном быту и когда Головина находилась в Петербурге, является наиболее полной и любопытной частью ее “Записок”, также заслужившей полное одобрение императрицы. Но пребывание графини за границей, ее сношения с обитательницами Сен-Жерменского предместья и патерами не могли в то время интересовать государыню, вообще чуждавшуюся Франции и не любившую французов ни старого, ни нового поколения, и она дала заметить это графине Головиной; с другой стороны, Головина не могла уже писать о придворных событиях и о русской современной жизни с тою же подробностью, как прежде, так как ее “воспоминания” хронологически превращались уже в “дневник” или, точнее, в “летопись”, в которой уже неудобно было доводить до сведения государыни о лицах и событиях. Это было причиной того, что последняя часть записок Головиной, обнимающая собою время с 1805 по 1807 год, является наиболее краткой, до лаконизма, несмотря на важность происходивших в то время событий; но, при всей своей краткости, некоторые сведения, сообщаемые Головиной даже в этой части, чрезвычайно интересны по своему исключительному значению.

Головина писала для себя и императрицы, которую она чрезвычайно любила: следовательно, она не хотела и не могла сочинять; одобрение императрицы придает “Запискам” Головиной также особую цену, так как служит во многих отношениях мерилом чувств и мнений самой государыни. Но правдивость Головиной не может быть гарантией достоверности фактов, о которых она передает по слуху; точно также ее точка зрения на происходившие пред ее глазами события, ее оценка лиц, с которыми ей приходилось встречаться, - не всегда отвечает действительности: впечатлительный автор “Записок”, с одной стороны, слишком увлекался своими симпатиями и антипатиями, а с другой - склонен был смотреть на вещи исключительно с моральной и житейски-мелочной точки зрения. Политическую и общественную жизнь графиня Головина знала очень мало и поэтому не понимала сокровенного смысла даже тех событий, в которых принимала непосредственное участие, и от которых часто страдала, хотя в коренной причине своих страданий не могла дать себе отчета. Придворные интриги были чужды Головиной, и она, например, положительно уверяет, что императрица Екатерина не думала лишать Павла Петровича прав на престолонаследие, хотя, вероятно, охлаждение к Головиной великого князя Александра и великой княгини Марии Феодоровны вызвано было именно особым вниманием Екатерины к Головиной в то время, когда, противодействуя планам императрицы, они отстраняли от себя всех преданных императрице лиц. В примечаниях к “Запискам” мы делаем иногда оговорки к подобным неумышленным ошибкам Головиной, но подобные ошибки являются лишь новым доказательством чистоты ее сердца и порукой в ее безупречно-искреннем образе действий в испорченной нравственно придворной среде конца XVIII века.

Фактическая часть “Записок” Варвары Николаевны Головиной не исчерпывает, однако, их значения. Во всех правдиво написанных, не сочиненных мемуарах нужно отличать душу их от тела; факты - это тело мемуаров, а душу их составляет неуловимый, но ясно чувствуемый отпечаток эпохи во всех рассуждениях автора, в его образе мыслей и чувства, во всех подробностях излагаемых фактов и манере их изложения, и чем мельче какой либо факт, чем он обыденнее, тем ближе, нам кажется, соприкасаемся мы с недавней стариною, От “Записок” Головиной веет в некоторых местах поэзией: многие из нарисованных ею картин быта и нравов просятся на полотно или на страницы художественного исторического романа. Впечатление, оставляемое чтением “Записок”, такое же чистое, как чиста нравственная личность их автора, умевшего любить и не находившего в себе сил для вражды.

В “Записках” своих гр. Головина упоминает несколько раз о художественных своих работах. Известен, между прочим, ее рисунок: Екатерина, сидящая в Царскосельской Камероновской колоннаде. На экземпляре гравюры с этого рисунка, принадлежавшем гр. Д. А. Толстому, помечено внизу пером: “Catherine II, dessinee par Mad-e la Comtesse Golowine”. По отзыву Д. A. Ровинского, рисунок этот - “очень характерный и схожий профиль Екатерины” (Д. A. Ровинский: “Подробный словарь русских гравированных портретов”, II, 856, № 342, IV, 393. ).В драгоценной своей коллекции П. Я. Дашков успел сохранить для потомства несколько других работ Головиной. Если за границей сохранились еще другие рисунки Головиной, то нельзя не выразить желания, чтобы они нашли себе место в русском национальном музее - императора Александра III, точно так же, как бумаги ее вполне прилично было бы хранить в другой русской сокровищнице - в Императорской Публичной библиотеке.

Евгений Шумигорский.