Н лесков повесть очарованный странник. "очарованный странник" - анализ повести лескова. Николай ЛесковОчарованный странник

Вышла в свет книга воспоминаний известного филолога - Азы Алибековны Тахо-Годи. "Жизнь и судьба: Воспоминания" написаны "свидетелем века". И свидетелем легендарным.

Аза Алибековна Тахо-Годи - спутница семьи великого философа Алексея Федоровича Лосева, хранительница его наследия.

Почти единственная великая философская фигура России ХХ века, не посаженная на "философский пароход", зато посаженная в лагерь, самой своей судьбой соединила Россию с Россией. Мост живой мысли поверх советской власти оказался прочнее нее.

Юрий Рост в начале 1980-х сделал его знаменитые фотографии для "Литературки", и Лосев, в своей таинственной, напоминающей монашескую, шапочке, вернулся к нам как живой патриарх мысли. Кажется, с этой фотографии Россия себя, как Россию, начала вспоминать и воскрешать.

Аза Алибековна Тахо-Годи - продолжение его семьи, по сути, духовная дочь (не отражение, не тень - ученица, человек с уникальным культурным багажом, один из самых авторитетных исследователей античной культуры) на этот раз вспоминает в своей книге собственную жизнь и жизнь своих великих и невеликих близких не как историю культурных достижений, а как историю встреч, любви, переживаний. В книге - неповторимые черты частной жизни, личные впечатления, но вместе с тем и свидетельство о современниках, о жизни общества. Наши корреспонденты встретились с автором.

Загадка жанра

Российская газета: В чем загадка воспоминаний как жанра? Почему они так притягательны?

Аза Тахо-Годи: Между прочим, не все любят вспоминать. Моя книга о Лосеве начиналась словами: "Алексей Федорович не любил вспоминать". И он, действительно, не любил.

Страшные же были времена. Люди выдержали такие катастрофы! Моя мать, сидевшая в лагере, терпеть не могла воспоминаний. Считала: выброшенная жизнь, погибшие годы.

А я очень люблю вспоминать. И в прологе недаром говорю о "воздухе воспоминаний". Это же не просто сухой рассказ о людях и событиях. Остается еще что-то такое, чем дышишь. Кроме воспоминаний, я люблю видеть сны. Часто вижу во сне школу, своих друзей. Иногда вижу сны потрясающие, космические. Некоторые картины кажутся мне абсолютно реальными. Сон - это своего рода реальность. Своего рода жизнь. Причем жизнь настоящая. Отсюда притягательность снов и воспоминаний.

РГ: С какого времени вы себя помните?

Тахо -Годи: С трех лет, с младенчества. Помню, как нянька, когда я смотрела на небо, говорила: "Видишь, Боженька сидит?" И я очень уверенно ответила: "Вижу". Чувство Бога - врожденное у человека, просто потом его все начинают сбивать с пути истинного.

РГ: В воспоминаниях предстает не столько личность, сколько человек. И не с точки зрения достижений. И все равны: известные и неизвестные, деятельные и бездеятельные, талантливые и неталантливые.

Тахо-Годи: Конечно. Почему обязательно должна быть какая-нибудь великая личность? А если ты вспоминаешь давние времена и свои обычные детские привязанности? Часто в воспоминаниях важны детали, а вовсе не что-нибудь грандиозное. Это ведь не жизнеописания Платона или Аристотеля.

Мне вот вспоминается забавная история, как мы в конце 1970-х годов ездили в гости к Пришвиной Валерии Дмитриевне (усадьба Дунино). Один из наших приятелей, возивших нас туда на машине, захотел искупаться в Москва-реке, но у него не было плавок. Неподалеку стоял довольно убогий маленький дачный домишко. Мы постучали, и какая-то симпатичная женщина, переспросив: "Хотите искупаться?", принесла нашему приятелю плавки. Это была семья Егора Гайдара.

А через многие-многие годы наши друзья, наследники Валерии Дмитриевны Пришвиной, рассказывали, какой мощный дворец вырос на месте этого домишки... с железными воротами, высоченными металлическими заборами, не постучишь трусы попросить. Чудный лес с грибами за дачей вырубили. И великолепное золотое поле ржи застроили под влиянием решений обитателя того убогого домишки, где нам трусики выдавали.

РГ: О доме Лосева, его великих обитателях и знаменитых гостях ходят легенды. Кто-то недавно рассказывал, как Алексею Федоровичу говорили: "Сережа пришел", - а он переспрашивал: "Большой или маленький?", - имея в виду Сергея Аверинцева или Сергея Кравца.

Тахо-Годи: Это все бесчисленные фантазии. И нашли тоже маленького, Сережа-то Кравец довольно мощный мужчина. Но пришел он из "Литучебы" уже в конце жизни Алексея Федоровича, на закате. А Сергей Аверинцев давным-давно у нас появился со своим другом, замечательным Сашей Михайловым, впоследствии крупным ученым-германистом. Но тогда оба еще были, как птенцы, и впечатления особенного не производили. Я только помню, как студент Аверинцев подходил ко мне на Моховой в раздевалке и, заикаясь, что-то спрашивал, всегда начиная со слов: "Нельзя ли...". Но уже тогда оба интересовались богословскими проблемами.

Хождение по мукам века

РГ: Воспоминания пишутся, как всякая другая книга? Как приходит идея? Медлит или спешит перо?

Тахо-Годи: Писание книг - таинственная вещь. Такое создается впечатление, что тебе кто-то диктует. Кто-то говорит: "Пиши так".

А идея ко мне пришла в августе 2003 года, когда я последний раз была на даче известного философа Александра Георгиевича Спиркина в "Отдыхе", где мы десятки лет жили с Алексеем Федоровичем. Мне вдруг захотелось набросать план прожитой жизни. Я взяла бумагу и начала лихорадочно записывать все, что мне приходило в голову. В этой лихорадке я провела, наверное, дня два, и у меня получилась тетрадочка бессистемных записей.

Но в ней уже можно было обнаружить контур будущей книги, мыслей о которой у меня тогда еще не было. Писать я начала спустя четыре года и писала около двух лет. Но перед этим собрала целую сумку материалов.

РГ: И что вам диктовалось сверху?

Тахо-Годи: Это тайна великая. И, наверное, у каждого своя. Может быть, это и есть вдохновение. Это работа и радость одновременно. У тебя образуется что-то вроде обратной перспективы. Живешь прошлым. Пишешь, не задумываясь о композиции. Все движется естественно. По ходу сюжета книги в нее все время вплетаются люди. Человек же не одинок.

РГ: Люди в историю вашей семьи и вашу личную вплетались удивительные. Вы пишете, что Алексей Толстой в начале 1920-х годов посетил ваших родителей, вернувшись из эмиграции, беседовал с ними и делал пометки в блокноте. "Хождение по мукам" написано по истории вашей семьи?

Тахо-Годи: Это не совсем точно. "Хождение по мукам" - трилогия. Но за первой частью "Восемнадцатого года" - действительно живой материал, взятый из рассказов моих матери и отца. Мои близкие оказывались по разные стороны фронта и, встречаясь, делали вид, что не знают друг друга. Когда идет Гражданская война, все так поколеблено, так страшно. Но человечность не исчезает, и близкие помогают, несмотря на разные политические взгляды и лагеря, скрыться "чужому" от "своих". При том, что это очень опасно. Но душа человеческая изначально не враждебна к другому человеку. Моя мать и тетя Нафисат, внучка Шамиля, помогали спрятаться вдове генерала Корнилова и его сыну. В самом гнезде "врагов". И муж тети Нафисат, и отец мой, конечно, кое-что подозревали и знали, но молчали. Позже я читала в газете воспоминания правнука генерала Корнилова об этом событии, что стало для меня лишним подтверждением удивительного факта, а совсем не выдумки. У меня в книге почти за каждым эпизодом всегда стоит документальное подтверждение. Со ссылками: например, 2 марта 2007 года бывшая у нас в гостях Мариэтта Омаровна Чудакова сообщила ряд важных сведений о своей семье и о связях ее отца с моим отцом.

РГ: Такое ощущение, что в конце ХIХ - начале ХХ века практически все видные фигуры российского общества, наделившие его теми или иными идеями, пересекались. Все узловые личности были знакомы, встречались, переписывались.

Тахо-Годи: История моей семьи тоже полна пересечений с крупными личностями своей эпохи. Мой отец в давние времена знал и Иосифа Виссарионовича (Сталин ведь был комиссар по национальным делам), и Владимира Ильича. Когда мою мать реабилитировали, она захотела попасть в кабинет Ленина в Кремле, чтобы увидеть подарок отца Ленину, стоявший на его письменном столе. "Вдова Алибека Алибековича? Немедлено пропуск", - ответил комендант.

Мой отец с товарищами в начале 20-х годов привез в помощь голодающей Москве целый поезд с продовольствием "Красный Дагестан". В конце 1920-х, будучи членом ЦИКа, он был близок к Надежде Аллилуевой. Таких переплетений было очень много.

РГ: А какие события были для вас переломными? Арест отца?

Тахо-Годи: Арест отца - это перелом всей нашей жизни, катастрофа. Но жизнь переломилась, но не кончилась. И в каждом ее периоде были какие-то свои очень важные точки. Появлялись новые люди. Например, в студенчестве на меня, несомненно, повлияли преподаватели - Вера Дмитриевна Кузьмина, Людмила Васильевна Крестова. Потом оказалось, что и Алексей Федорович еще в начале двадцатых знал родичей той же Крестовой. Знаменитое семейство Голубцовых, это все были духовные лица.

РГ: И отец Николай Голубцов, который крестил Светлану Аллилуеву?

Тахо-Годи: Да. Только тогда все приходилось скрывать. Многие были под домашним арестом, как, например, знаменистые ученые, проходившие по "делу славистсов". Скажем, академик Михаил Несторович Сперанский. Но даже если никто не знал об арестах, всегда можно было догадаться: это бывший арестант. Уже, знаете, глаз был наметанный.

Очень интересно соединять в воспоминаниях время и пространство. И тогда предстает панорама 1930-х, 40-х.

1930-е, например, были увидены мною еще наивным человеком. В школе запомнились забавные анкеты с фантастическими вопросами: "Есть ли клопы в вашей квартире?". Не из-за клопов - из-за квартир. Какие квартиры, когда у всех было по комнате. Отдельная квартира - это что-то небывалое. Наша семья принадлежала к избранной публике, мы имели отдельную квартиру, покупали продукты и товары в магазинах по литерам. Но тема голода обозначилась и для нас. Наша домработница тетя Стеша привезла из голодной деревни сына, чтобы он у нас пожил, подкормился. А до этого наша домработница Васёна вызвала из голодной провинции свою племянницу для того же самого.

Но с точки зрения нас, детей, это время было сплошным раздольем! Как весело было кататься на коньках, когда замерзали пруды! А знаменитые "прыгалки", когда надо было прыгнуть по пятьсот раз! Или лупить мячом о стену тоже сотни раз! А племянница тети Васёны, забыв про голод, переписывала от руки "Графа Монте-Кристо", присланного маме ее братом, профессором Л.П. Семеновым.

РГ: Вы были идеологически пленены советскими ценностями в детстве?

Тахо-Годи: Ну, например, события в Испании были для нас святой темой. Мы знали имена всех героев решительно. Когда начались процессы над врагами народа, но отца еще не арестовали, я, вовсю читавшая газеты, к разным людям испытывала разные чувства. Хотелось, чтобы вот этого не так сурово наказали. А этого посуровее, так ему и надо. Была какая-то детская вера, что все делается правильно.

Помню, в день, когда был убит Киров (мы, дети, и знать не знали, кто он такой), нас всех из школы отпустили, и мы этому радовались. Но почему-то слова старушки француженки "Киров убит" запомнились мне навеки. Ну а потом стали пустеть дома. Напротив нашего стоял военный дом весь пустой. Всех арестовали.

Хохолок, не буди Хана

РГ: Аза Алибековна, Алексей Федорович и Валентина Михайловна были тайными монахами, а вы для них духовной дочерью. Но читаешь книгу и возникает ощущение, что вы были им настоящей дочерью.

Тахо-Годи: Мы были очень близки. Я очень любила свою родную мать, но тут у меня была Муся, Мусенька, которую я тоже невероятно любила.

РГ: Почему к вам прилипло слово "вдова"?

Тахо-Годи: А вы разве не заметили, что я повсюду это опровергаю? И сейчас уже большей частью журналисты пишут "спутница жизни", "хранительница наследия".

После смерти Валентины Михайловны у нас с Алексееем Федоровичем, которого она оставила на меня, был официально зарегистрирован брак. Это была обычная история для того времени. Например, знаменитый московский священник отец Алексей Мечев (он прославлен как святой) направил свою духовную дочь к известному священнику, богослову, литературоведу Сергею Николаевичу Дурылину с тем, чтобы она с ним рядом жила и заботилась о нем. Им пришлось зарегистрировать брак, хотя мужем и женой они не были.

РГ: У вас была с Лосевыми договоренность, что вы расскажете об их тайном монашестве?

Тахо-Годи: Нет, не было. Но когда после смерти Валентины Михайловны я нашла их лагерные письма, я сказала себе, что напечатаю это, чего бы мне это ни стоило. Ведь Лосевы скрывали от меня, что были в лагере. Ничего не знаешь - никогда не проговоришься.

РГ: Их постриг был жертвой?

Тахо-Годи: Нет, для них это было великое счастье. И имена они выбрали - Андроник и Афанасия, потому что те тоже были супруги, жившие врозь в монастырях, но соединившиеся в старости. Было много глупых разговоров, что Лосев в церковь не ходил, никогда не причащался, прямо какой-то сектант. Но я, к счастью, не сожгла замечательные письма игумена о. Иоанна Селецкого, знакомого с Алексеем Федоровичем еще в давние годы. Моя привычка все хранить теперь дает всем возможность увидеть, что Лосев и в поздние годы имел великого духовника. Что он исповедовался, причащался и что это для него было огромным счастьем. Один из моих серьезных читателей, известный ученый, протоиерей Александр Салтыков назвал мою публикацию самым серьезным документальным открытием книги.

Но я и писала свою книгу так, чтобы каждое слово ее было подкреплено свидетельством или документом. Обратите внимание на огромное количество примечаний в моей книге.

РГ: Для нас самая любимая часть ваших "Воспоминаний" - записочки про борщ и галоши, которые вы писали друг другу в семье Лосевых, слова, жесты, манеры - собственно человеческое, имеющее не меньшую ценность, чем циклы лекций и тома трудов?

Тахо-Годи: Я собирала, записывала за Алексеем Федоровичем и Валентиной Михайловной все их любимые выражения, все их "словечки". Все эти "Митроша ошибся", "Мартын с балалайкой", "адски шикарно, как говорили Белгородские гусары", "о, это настоящий кардинал Пачелли".

У меня хранятся все записочки, которые мы с Валентиной Михайловной оставляли друг другу: "Хана не будить, пока сам не встанет... борщ сварить с грибами". "Хохолок! Скажи Хану, чтобы надел новые галоши. Лежат в бумаге на моем письменном столе" (Хан - это Алексей Федорович, а Хохолок - я). У меня это все хранится в огромном желтом кожаном портфеле. Это мой личный самый главный архив. Там и мамины письма. И Библия на французском, и лютеровское Евангелие на немецком, которые со мной путешествовали всюду. А вот и девичий альбом моей мамы со стихами и записями от поклонников. Смотрите, сохранился даже цветок в мамином альбоме, "цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я...". Как вы думате, что это за цветок?

РГ: Похоже, что это бессмертник.

О том, как в России и в мире издаются и изучаются труды Алексея Федоровича Лосева, рассказывает доктор филологических наук, председатель Лосевской комиссии Научного совета "История мировой культуры" РАН Елена Тахо-Годи.

Российская газета: Елена Аркадьевна, как обстоят дела с изданием трудов Алексея Федоровича Лосева?

Елена Тахо-Годи: Каждый год появляются новые и новые издания книг Алексея Федоровича. Недавно вышли его работы 1920-1930-х годов "Вещь и имя. Самое само", "Имяславие. Ареопагитский корпус". Помимо отдельных изданий, к началу 2000-х годов издательством "Мысль" было выпущено 9 томов лосевских избранных трудов. Тогда же была переиздана его монументальная "История античной эстетики". В настоящее время издательство "Академический проект" взялось за переиздание знаменитого лосевского "восьмикнижия" 1920-х годов. Уже вышли в свет "Философия имени", "Диалектика художественной формы", "Диалектика мифа". Будем надеяться, что к 120-летию мыслителя, которое мы будем отмечать в 2013 году, эта серия выйдет целиком.

РГ: Как изучается наследие мыслителя?

Тахо-Годи: Исследование творчества Лосева ведется в нескольких направлениях. Это и выявление новых биографических, документальных фактов, и, конечно, попытки осмыслить лосевскую философскую систему в целом. Именно такую задачу ставили перед собой авторы коллективного труда "Алексей Федорович Лосев", вышедшего в минувшем году в издательстве "РОССПЭН" в серии "Философы России второй половины ХХ века". Среди более популярных изданий могу назвать антологию "Алексей Федорович Лосев", в которую вошли отрывки из лосевских работ, фрагменты работ о нем зарубежных и отечественных исследователей.

РГ: Расскажите подробнее об изучении Лосева за рубежом.

Тахо-Годи: Приведу лишь несколько примеров, свидетельствующих об интересе зарубежных ученых к наследию Лосева. Так, в 2008 г. во Франции в г. Бордо в Университете Мишеля Монтеня по инициативе профессора Мариз Денн была проведена большая международная конференция "Творчество Алексея Лосева в контексте европейской культуры". В Париже на заседаниях семинара по русской философии памяти Владимира Соловьева под председательством Бернара Маршадье в течение полугода анализировалась лосевская "Диалектика мифа". А совсем недавно в мае в Кракове в рамках международной конференции "Символ в российской культуре" анализу лосевского творчества была посвящена отдельная сессия. Мне самой приходилось выступать с лекциями и докладами о Лосеве по просьбе зарубежных коллег в университетах Люблина, Трира, Женевы, Бристоля. Недаром, лосевская "Диалектика мифа" к настоящему времени переведена почти на все европейские языки и даже на японский славистом и философом из университета Иокогама Ф. Осука.

РГ: А у нас в России?

Тахо-Годи: Одним из центров изучения лосевского творчества в последнее десятилетие стала Библиотека истории русской философии и культуры "Дом А.Ф. Лосева". Именно на базе "Дома А.Ф. Лосева" проходят учрежденные Культурно-просветительским обществом "Лосевские беседы" международные научные конференции, посвященные мыслителю, "Лосевские чтения". Ближайшие, как мы надеемся, пройдут в октябре нынешнего года и будут посвящены восприятию творчества Достоевского в культуре Серебряного века. А буквально на следующей неделе, 24 мая, в день кончины Лосева, в день глубоко почитаемых им святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, учителей Словенских, друзья, ученики и поклонники мыслителя будут поминать его на панихиде на Ваганьковском кладбище.

(1922-10-26 ) (90 лет) Место рождения: Страна:

СССР
Российская Федерация

Научная сфера: Место работы: Награды и премии

Медаль Института философии РАН «За вклад в развитие философии» (2011)

Аза Алибековна Тахо-Годи (26 октября , Махачкала , Дагестанская АССР , СССР) - советский и российский филолог-классик, доктор филологических наук, профессор.

Биография

Филологией Аза Алибековна начала интересоваться с детских лет .

В 1949 г. А. А. Тахо-Годи, изгнанная из Педагогического института как дочь врага народа, защищает в Московском университете кандидатскую диссертацию «Поэтические тропы Гомера и их социальный смысл».

Приглашается для работы на кафедру классической филологии Московского университета и вскоре (в 1959 г.) защищает в докторскую диссертацию о рецепции античности в русской литературе .

На протяжении десяти лет с момента защиты кандидатской диссертации (1949-1958 гг.) преподает античную литературу, латинский и греческий языки студентам и аспирантам в Московском областном педагогическом институте им. Н. К. Крупской. Член редакционной коллегии серии книг «Библиотека античной литературы », выпущенной издательством «Художественная литература ».

С 1962 по 1996 г. А. А. Тахо-Годи заведует кафедрой классической филологии Московского университета.

В 1965 г. она была утверждена в звании профессора, а в 1992 г. получила звание заслуженного профессора.

Научные интересы проф. А. А. Тахо-Годи связаны с античной литературой в её эстетическом и философском аспекте, с терминологическими исследованиями; изучением жанров и стилей, античной риторики, греческой мифологии, рецепции античности в русской литературе, типологии античной культуры.

Семья

Отец, Алибек Алибекович Тахо-Годи (1892-1937), выпускник юридического факультета Московского университета (окончил курс в 1916 г.), видный государственный деятель, был расстрелян, мать, Нина Петровна Тахо-Годи (урожденная Семёнова, 1894-1982) , отбывала срок в лагерях в Мордовии . Брат Хаджи-Мурат (1919-2002) - заслуженный юрист России, криминалист, специалист по проблемам трасологии и баллистики; сестра Тахо-Годи Муминат Алибековна (1931 г.р.), профессор Северо-Осетинского госуниверситета, специалист по французской литературе.

Учась в аспирантуре, Аза Алибековна знакомится с Алексеем Фёдоровичем Лосевым (1893-1988), философом и филологом, исследователем античной философии, мифологии, литературы и древних языков, становится его ученицей, близким другом, а впоследствии (с 1954 года) спутницей жизни и хранительницей его наследия.

Как председатель культурно-просветительского общества «Лосевские беседы» инициировала создание в Москве на старом Арбате в доме, где жил А. Ф. Лосев, создание Библиотеки истории русской философии и культуры «Дом А. Ф. Лосева», где хранится книжное собрание А. Ф. Лосева и существует мемориальная экспозиция в его честь.

Работы

Список научных работ А. А. Тахо-Годи включает более 300 наименований.

• Она редактор и автор учебника «Античная литература», вышедшего в 1963 г., а затем выдержавшего еще семь изданий в России (последнее - в 2007 г.) и переведенного на несколько языков;

• Античные риторики (1978),
• Античные гимны (1988),
• Гомер. «Одиссея»;

Под редакцией и с комментариями А. А. Тахо-Годи вышло полное собрание сочинений

Поэт Юрий Кузнецов в своих воспоминаниях рассказывает, как в литинституте на первой лекции по античной литературе в аудиторию вошла седая женщина, оглядела студентов и спросила: «И что, все вы писатели?» «Да, мы все писатели, все пишем», - ответили ей хором. «Бедные! Вы же ничего не напишите. Все давно написано. Все есть в античности». «И седая пифия захохотала, - с некоторым ужасом пишет Кузнецов. - Застрелить ее, что ли, из чеховского ружья? Да не достанешь. И калибр мелковат».
Мы боялись, что разговор с этой женщиной, которая еще прибавила лет с тех пор, получится каким-нибудь антикварным. Ничуть не бывало. Аза Алибековна ТАХО-ГОДИ нас тоже встретила с некоторым вызовом, и беседа вышла драматичной. Никакая она не пифия.
Справка
Аза Алибековна ТАХО-ГОДИ родилась в 1922 году в Махачкале. Российский филолог-классик, доктор филологических наук. Спутница жизни и хранительница наследия выдающегося философа Алексея Федоровича Лосева (+1988).
С 1962-го по 1996 год заведовала кафедрой классической филологии МГУ. Подготовила более 20 кандидатов наук. Ее перу принадлежит около 1000 различных публикаций, в том числе монографии «Платон» и «Аристотель», учебник «Античная литература» (в соавторстве с А. Ф. Лосевым), работы о Гомере, Порфирии, Прокле, многочисленные статьи из энциклопедии «Мифы народов мира» собраны в книгу «Боги и герои Древней Греции». Комментатор «Сочинений» Платона на русском языке и «Ранних диалогов Платона», ответственный редактор полного собрания сочинений Платона. Ведет издательскую деятельность по публикации трудов А. Ф. Лосева. Выпустила биографию А. Ф. Лосева в серии «ЖЗЛ».

Девочка из семьи партийного начальника

- Какие были ваши первые детские увлечения? Неужели сразу античность?

Погодите с увлечениями… Сначала - с Праздником! Ведь сегодня Рождество Пресвятой Богородицы! А то некоторые молодые люди забывают про главное… Что касается детства - какая античность? Я собиралась быть балериной. И балет люблю до сих пор, у меня есть балетные энциклопедии, книги по балету - это перешло в эстетическое любование. Еще хотела быть археологом и филологом, поскольку у меня в роду были археологи и филологи. Средневековье очень интересовало. Античность пришла гораздо позже, после того, как я в 22 года познакомилась с Алексеем Федоровичем Лосевым. Сдавала ему экзамен сначала, а потом и с ним, и с его женой Валентиной Михайловной, замечательной женщиной, подружилась. До этого мне казалось, что античность - это настолько просто, что и заниматься, может быть, не стоит. И только после знакомства с Алексеем Федоровичем поняла, что античность - совсем не ясная, не прекрасная, это только так кажется непосвященным. Она полна настоящих страшных бездн, и, чтобы ею заниматься, много сил надо потратить. Надо же хорошо знать языки древние. Теперь - пожалуйста, сколько угодно гимназий. И в университетах есть специальные классические отделения. Я и сейчас со студентами МГУ десять часов в неделю занимаюсь.

А я в двадцать втором родилась. Пошла в школу в тридцатые годы, тогда школы едва-едва начали себя ощущать по-человечески. Правда, еще преподавали старые прекрасные педагоги, те, дореволюционные, с большим запасом знаний, и школа у меня была очень хорошая. Но я стала заниматься раньше, самостоятельно, поскольку у меня в роду филологи. Дядя - профессор Семенов Леонид Петрович, основатель известной Лермонтовской энциклопедии, - прислал мне учебники греческого и латинского языков. Я совсем была еще девчонкой. Мой отец занимал достаточно важное место в ЦК партии и оттуда, из библиотеки, приносил мне книги, чуть ли иногда не антикварные. Я сама начала заниматься, учителей специальных не было. Что ж тут такого особенного? Меня с детства учили разным языкам. Мама занималась со мной немецким. В 29-м году мы переехали в Москву, и здесь у меня была гувернантка-француженка, замечательная мадам Жозефина, которая обучала меня французскому. Учили меня и английскому. Когда я пошла в школу, у меня уже был запас языковой.

- В те годы, наверное, выбирали филологию как убежище от времени?

Я тогда вряд ли что-то осознавала, дети есть дети. Но уже до студенческих лет пришлось много пережить. Отца арестовали и расстреляли в 37-м, хотя с Иосифом Виссарионовичем Сталиным он был лично знаком еще по Кавказу, и очень хорошо. Отец у меня был революционер-романтик. Он был дагестанец, у меня половина - дагестанская, хотя я не знаю дагестанских языков и никогда не занималась специально Дагестаном. И отец, кстати сказать, поддерживал это, считая, что совершенно не обязательно заниматься этой маленькой горной страной. Отец был очень известный общественный деятель, недаром его имя есть в энциклопедиях. Я вспоминаю, как мама весной обычно вытаскивала проветрить великолепные меха, которые Иосиф Виссарионович дарил ей лично. Только ей некуда было их надевать, у мамы нас было четверо детей, и она все силы направляла на наше воспитание. А через год после расстрела отца ее арестовали. Она попала в мордовские лагеря и была там пять лет. А поскольку отец до ареста заведовал всеми школами в ЦК партии, в специальном отделе, которому все средние школы подчинялись, меня вообще никуда не принимали. Никуда деться невозможно, все вузы для меня были закрыты. В конце концов, меня приняли в один из скромных вузов. Отец основал и возглавлял в Москве особый институт национальностей, в него приезжали со всей страны получать высококвалифицированное образование. А его заместителем был известный профессор. Он потом оказался кем-то вроде проректора - тогда не было этих специальных наименований - в институте имени Карла Либкнехта, куда меня и приняли поэтому. Институт находился на Разгуляе, в доме, который когда-то принадлежал знаменитому собирателю древностей графу Мусину-Пушкину и славился тем, что там сгорело «Слово о полку Игореве», все этим страшно гордились. Начало войны я встретила в этом знаменитом доме. Нас эвакуировали в замечательное место - на Алтай. Там красоты удивительные, совсем не похожие на Кавказ. На Кавказе горы мощные, ледяные, суровые, а на Алтае все очень мягкое, приятное. Все профессора, из которых многие были арестованы и выпущены, стремились в это наше алтайское пребывание. Там собрался цвет профессуры по всем наукам. Мы заняли почти весь городок на реке Майма, который теперь называется Горно-Алтайск. Тогда его называли Ойрот-Тура - маленький городок с деревянными тротуарами, но с почтой, телеграфом. Основное население - тюркское. Из-за политики его все время переименовывали и, в конце концов, назвали «алтайцы». На самом деле это ойроты, они есть и в Монголии, и в Китае. Когда мы приехали, ойротов выселили из домов педучилища, поселили нас. У нас там был целый свой городок, и мы очень дружно жили, профессора и студенты, все друг другу помогали в жизненных сложностях. Стояли морозы по 45-50 градусов, нам выдали валенки, заботились о нас очень хорошо. В валенках по замерзшей реке, среди роскошных елей можно было бегать, путешествовать. Жили мы, студенты, в общежитии, надо было топить. Что делали? Выбирали такое время, когда ничего не видно, предположим, идет очень большой снег, и шли на улицы разбирать деревянные тротуары, вытаскивали всякие жерди. У нас там была замечательная жизнь. А когда мы вернулись из эвакуации, то попали в Пединститут имени Ленина, куда меня не принимали. Там как раз организовали классическое отделение и приняли на работу Алексея Федоровича Лосева. Его в это время изгнали из Московского университета за идеализм, а вернее, из-за доносов некоторых его коллег, хотевших занять его место. Таким образом мы и встретились. Видите, как промысел Божий ведет человека? Кажется, что все очень плохо, не знаешь, куда деваться, а все правильно же, в конце концов, оказалось.

Тайники в корешках книг

- А к вере вы когда пришли?

Это дело сложное, хотя я помню, когда мне было года два или три, нянька говорила: «Посмотри на небо - видишь, Боженька сидит?» И крестилась при этом. Ну, я смотрела и говорила: «Вижу» - это первое мое воспоминание. У нас была семья очень образованная, необыкновенно культурная. Все было заставлено шкафами с книгами на всех языках, так что можно было лазить, смотреть все что угодно. Единственное, чего не было никогда - Библии, Евангелия. Это было умолчание. Я вела дневник на французском языке, из дневниковых тетрадей у меня кое-что сохранилось до сих пор. Так вот, в одной из тетрадок можно прочитать: «Хочу учить “Отче наш”. А как учить? Нет же ничего, текстов никаких нет.

- А откуда вы узнали, что есть такая молитва?

По-моему, это врожденное чувство, что есть Господь Бог. Помню, как мы детьми, когда жили на Кавказе, бегали во время дождя и пели: «Дождик-дождик, перестань, я поеду в Арестань, Богу молиться, кресту поклониться…» Еще мне помогла моя любовь к литературе. Здесь, в Москве, я залезла однажды в отцовский шкаф и нашла томик Генриха Гейне. В его юношеской драме разбойники, какие-то рыцари, что мне было очень интересно, и один из разбойников кается, он полностью читает молитву «Отче наш». Потом моя француженка мадам Жозефина подарила мне роскошно изданную Библию на французском языке - на тончайшей бумаге с золотым обрезом, новейшее парижское издание. Она у меня до сих пор хранится, это для меня драгоценность. Я ее читала и начала что-то осознавать. А поскольку у меня еще латинские были книжки, то я написала в дневнике еще и на латинском языке: «Рater noster». Все очень трудно было, не нынешние времена. Никто теперь ничего не ценит. Я считаю, кто приходит к вере в трудные времена, это действительно по-настоящему.

- Но крестились вы уже позже?

Кто же мог в нашей неверующей семье, семье высокого партийного начальника, меня крестить? Я помню такой эпизод: я вхожу в кухню и вдруг вижу на полу крестик, в этот момент кто-то за мной входит. Я с перепугу хватаю крестик и выбрасываю, чтобы никто не заметил, что держу его в руках. После чего я вырезала крохотные деревянные крестики, складывала их в шелковую крохотную сумочку и запрятывала, чтобы никто не видел. А куда прятать? У меня было самое надежное место - шкаф с книгами, мне всегда покупали иностранные книги, на всех языках, роскошно изданные. И мешочек со своими крестиками я прятала в корешок книги. Отец по рождению был мусульманином, а на самом деле - человек без веры. А мать была воспитана в верующей семье, но потом за годы революции и гражданской войны у нее какая-то индифферентность выработалась. Более того, ей же в молодости надо было выйти замуж за человека нерусского, иной веры, а православным это не разрешалось. Хотя он кончал русскую классическую гимназию, потом Императорский Московский университет, юридический факультет, учился у очень известных выдающихся профессоров. И ради брака мать перешла в лютеранство, которое ей абсолютно ничего не дало. Позднее царским указом разрешили все эти браки. Еще позднее, после революции, пастор, который венчал моих родителей, должен был спасаться, и отец помог ему уехать за границу… Но когда я познакомилась с Лосевым, тут-то меня и крестили. Мне уже было 26 лет. Крестили меня с именем Наталья в известном храме Преображения Господня в Переделкине. Крестной была матушка, мужа которой большевики расстреляли. Сколько в двадцатые, да и тридцатые годы священников было убито: от высших иерархов до самых простых иереев! Ужасно все это. Но зато, если уж люди верили, то вера была твердая.

- Тогда даже просто войти в храм было, наверное, опасно?

Одного знакомого профессора, который пытался пойти в храм, тут же подловили, и он оправдывался, говорил, что хотел эстетически обозреть это здание. На первый случай поверили, оставили его. А я помню, как нас классом водили по местам разных баррикадных боев на Красной Пресне. И в одном из переулков мы увидели храм. Все за учительницей мимо прошли, а мы, несколько девчонок, тихо пробрались внутрь. Службы не было, мы вошли, перекрестились тайно, под фартуками… Знаете, какой это был храм? Иоанна Предтечи. Он никогда не закрывался и сейчас есть.

Казнь за милосердие

- Вы начали рассказывать, как у вас произошел переход к античности…

Алексей Федорович был назначен моим руководителем по изучению греческих писателей, и мне очень сознательно пришлось их читать. Надо же было и культуру изучать, а не просто так читать поверху. Так становилось видно, какие эпохи пережила античность, какие страшные были времена - с жертвоприношениями, человеческими смертями. Очень хорошо в стихотворении у Тютчева говорится: «покров блистающий накинут», а что под этим покровом - в этом разобраться очень сложно. Мы не просто читали - анализировали, устраивали специальные вечера в институте. И я выступала с чтением греческих стихов и стихов на античные темы у русских писателей. Русские писатели, особенно Валерий Брюсов, очень любили эти античные темы, и я с удовольствием это все читала. Мой отец близко знал Брюсова, все эти имена были для меня не отвлеченные, а домашние.

Немножко про Алексея Федоровича расскажите. Он как-то не похож на античного человека в расхожем представлении: не дионисиец, не служака такой римский… Почему все же античность?

Он человек ХХ века. Когда он учился в Московском университете, он кончал два отделения, а не одно: философское и классической филологии. Классическая филология - это и есть античность. Поскольку первой специальностью сначала, в двадцатые годы, можно было заниматься, он выпускал свои знаменитые книги по философии. Но это кончилось для него плохо: его арестовали и отправили в концлагерь, строить Беломорско-Балтийский канал, а его супругу отправили в лагерь на Алтай. Всюду же лагеря были в огромном количестве. Недаром Солженицын писал «Архипелаг ГУЛАГ». Этот архипелаг занимал гигантское пространство. Алексей Федорович все это испытал. Сколько там народу перемерло на этой стройке - ужас! Когда его выпустили, по окончании строительства канала, то ему как ударнику - а он ходил в ударниках - был разрешен въезд в Москву. И снимали судимость в награду за то, что работал на такой великой стройке. Но тогда все время шли процессы. То инженеров собирали, судили и отправляли в лагеря, то славистов. Почему-то считалось, что если ты занимаешься русской литературой, особенно древнерусской, то ты враг.

- Значит, и классическая филология не была гарантией того, что можно будет наукой спокойно заниматься?

Нет. Видите, человека засадили из-за его книг. Особенно из-за «Диалектики мифа», где он доказал, что весь этот социализм в одной стране - миф. Открыто сказал все, что думал, хотя и знал, как это опасно, писал об этом жене, но не мог удержаться, надо было высказаться. По возвращении из лагеря он перешел на классическую филологию. Это был выход: его же вызвали в Центральный комитет и официально запретили заниматься философией. Но самое интересное: даже на верхах были люди, которые задумывались. Очень высокий чин, который вызвал Лосева, вдруг спросил: «Алексей Федорович, а Бог есть?» Но Алексей Федорович уже проученный был, он сказал: «А вы что, Ленина не читали, об абсолютной истине?» Тот испугался, говорит: «Да, да… Ну, перейдем к делу». Ведь абсолютная истина - это Бог и есть. Так что его спасло, что он мог заниматься классической филологией. Те, кто ему запрещал философию, не понимали, что можно заниматься классической филологией и одновременно - философией античной культуры. Алексей Федорович писал «Историю античной эстетики» в десяти книгах, это название было специально дано. Никто из этих запретителей не соображал, что для античности философия, мифология и эстетика - это одно и то же. Это была история всей античной культуры - переход от язычества к христианству.

То есть, на ваш взгляд, те мыслители, которые находили в античной культуре предчувствие христианства, правы? Например, в Средние века о Вергилии говорили, что он предсказал Христа…

Да, считали, что Вергилий в своих эклогах напророчил, сам не очень сознавая, что будет такое замечательное время. Но впереди был длительный тысячелетний путь. Хотя философы постоянно задумывались, особенно тот же Платон, который говорил про высшее Благо, высшее добро, к которому должны люди стремиться. Это уже было предчувствие. Причем у учеников Платона высшее Благо и высшее добро - это еще и высшая Любовь. А мы знаем, что высшая любовь - это уже высокое христианство. Возьмите Данте. У него в «Божественной комедии» как раз все и кончается этой высшей любовью. Постепенно идеи зрели, но не могли еще воплотиться по-настоящему.

Можно высказать такое предположение: до античных времен человек был грубее, а пройдя эту эпоху, столько передумал, так настрадался, что оказался готов принять Сына Божьего?

Это была мировая революция - приход Христа. Почитайте - только подлинники - античных поэтов: абсолютная безжалостность, никакого милосердия, никакой любви - человек уничтожается. Если в своем городе он и чувствует себя более-менее гражданином, то главное, чтобы он и был гражданином, остальное побоку. Когда Сократ попытался взывать к милосердию, его казнили. А если ты вышел за стены своего города, то ты уже вообще никто, тебя могут тут же обратить в рабство, а раб - это не человек. Суровое, страшное дело - вот вам, пожалуйста, что называется «античность».

Вы как-то рассказывали, что у Алексея Федоровича был духовник, который ему сказал: «Ты страсти свои бросай, а науку не бросай!» У него всю жизнь был один духовник?

Всю жизнь не получалось. Всех же арестовывали: сегодня ты на месте, а завтра тебя уже нет. О последнем духовнике Алексея Федоровича можно прочитать в знаменитой книге «За Христа пострадавшие», изданной под руководством протоиерея Владимира Воробьева, которого я хорошо помню просто молодым человеком, получившим физико-математическое образование, кандидатом наук. Мы с ним дружим, он меня посещает. Так он поместил в этом томе статью об отце Иоанне Селецком. Это был человек совершенно исключительный, причем ученый, большой эрудит, знаток культуры, европейской и русской. Но он вынужден был скрываться, поэтому общаться было очень опасно. Он жил в затворе, если бы его обнаружили, его бы ждала гибель. Но верная паства его всячески охраняла. Мать известного ныне протоиерея отца Александра Салтыкова, Татьяна Павловна, была тайно связана с отцом Иоанном, и она соединила Алексея Федоровича с ним. Салтыковы - тоже семья наших старинных друзей, отца Александра я помню школьником. Мы недавно с ним вспоминали как раз это время. Так вот с помощью его матушки Алексей Федорович посылал отцу Иоанну свои письма, тот ему отвечал. Это, конечно, были не просто обыкновенные письма, он исповедовался на расстоянии. Отец Иоанн давал отпущение. Это была потрясающая переписка. Письма передавались с оказией, по цепочке, с надежными людьми, которых никто бы не заподозрил. Каждый раз просили, чтобы все записки немедленно уничтожались по прочтении. Страшная история, если найдут. Это было очень опасно. Но я их не уничтожила. Я их спрятала и недавно впервые опубликовала в своей книге «Жизнь и судьба: Воспоминания».. Отец Александр на это мне сказал: «Аза Алибековна, по-моему, это - самое главное, что вы сделали».

Текст: Андрей КУЛЬБА

Интервью с А.А. Тахо-Годи // "Вопросы философии", 31.01.2012 г.

ВФ: Аза Алибековна, журнал «Вопросы философии» благодарен Вам за согласие дать интервью в связи с вручением Серебряной медали Института философии РАН «За вклад в развитие философии». Однако та осторожность, с которой Вы общаетесь с философским сообществом, наводит на размышления, и хотелось бы знать, отчего Вы, ученый, который постоянно соприкасается с философией, дистанцируетесь от нее. Свою жизнь Вы прошли рука об руку с Алексеем Федоровичем Лосевым. В последние двадцать лет возглавляли работу по изданию его философского наследия и в связи с этим неоднократно публиковали подготовленные Вами материалы в журнале «Вопросы философии». Вашими усилиями был создан центр изучения русской философии «Дом А.Ф. Лосева». А кроме того, Ваши занятия античной филологией так или иначе связаны со становлением философских понятий, и Вы, как никто другой, можете много сказать по этому поводу. Да и число ученых, которые благодаря Вам, начав с анализа античного философского языка, пришли к изучению философских проблем, весьма велико.

Тахо-Годи: Не знаю, почему меня вдруг решили наградить за какой-то особый вклад в философию. Какой там особый вклад! Вот Василий Васильевич Соколов, который одновременно получил эту медаль Института философии, - действительно философ. А я - филолог. Я об этом говорила и на церемонии вручения. Конечно, если занимаешься античной философией, то без классической филологии ничего поделать нельзя, нужно обязательно читать сами тексты. А вот для того чтобы их понимать, надо, конечно, иметь философское образование. Сама я такового не имела, но поскольку долгие годы общалась с Алексеем Федоровичем, то кое-чему, наверное, научилась. Между прочим, если бы мне предложили комментировать не Платона, а кого-нибудь другого, я никогда не взялась бы за это дело. Потому что Платон - это не только великий философ, но еще и великий поэт и великий писатель, на мой взгляд, даже больше поэт и писатель. Филолог - и так тоже можно сказать о Платоне. Я помню прекрасно то лето на даче в Отдыхе, у Александра Георгиевича Спиркина, когда Саша Столяров, теперь доктор философских наук Александр Арнольдович Столяров, купил пятнадцать рюкзаков (именно пятнадцать!), и я туда положила всё, что касается платоновской литературы. И целое лето на даче занималась комментированием. Занималась как филолог, а иначе Платона и нельзя комментировать. Когда стали выпускать сочинения Аристотеля в четырех томах, и философы пытались комментировать его сами, а Алексея Федоровича уже не привлекали, то что получилось? Получилось очень скромное, если не сказать резче, издание, которое надо переиздавать и по-настоящему комментировать. А наш Платон, который выходил в 60-е годы, а потом переиздавался в 90-е, настолько полон и столько всего там интересного добавлено было по платоновской школе - что его, наверное, и не «перекомментируешь».

ВФ: Наше философское сообщество давно дозрело до того, чтобы не дистанцироваться от филологии. Прошли времена, когда могла прозвучать фраза: «Ну, это издание филологи подготовили, что они в философии понимают!» Когда в период перестройки, а потом и в новой России появилась возможность много переводить и издавать и сделалось очевидным, что без исследования языка, всей филиации понятий в истории не обойтись и никаких комментариев толковых не составишь, тут-то и обнаружилось, насколько важна филологическая выучка. И благодаря Вам нам есть, у кого учиться.

Тахо-Годи: Просто я слишком много прожила и много всего видела.

ВФ: И все-таки теперь самые значительные работы, выходящие у нас по Платону, по античной философии, да и по всей европейской философии связаны с именами тех, кто начинал как филолог-классик. Я уже не говорю о Сергее Сергеевиче Аверинцеве. Пожалуйста: Татьяна Вадимовна Васильева, Юрий Анатольевич Шичалин, Андрей Александрович Россиус, Александр Арнольдович Столяров, Татьяна Юрьевна Бородай.

Тахо-Годи: Ну да, Татьяна еще диплом у меня по Платону писала. Господи, все они писали у меня и дипломные работы, и курсовые... Хорошо бы вспомнить и Александра Викторовича Михайлова. Это совершенно замечательная личность, настоящий лосевский ученик. И без Александра Львовича Доброхотова никак нельзя обойтись. Он один из немногих, кто по-настоящему понимает и Алексея Федоровича, и философию, и сам философствует по-настоящему.

Ни у Алексея Федоровича, ни у меня в годы советской власти не было общения с так называемым философским сообществом, где многие были просто несчастные люди, потому что в свое время прошли школу так называемой «красной профессуры», - их можно только пожалеть, потому что они не получили должного образования. Это скорее была «образованщина», если сказать словами Солженицына. Но зато называли себя «философами» и полагали, что философия - это пустяки, подумаешь там! Недаром в переписке Алексея Федоровича с Александром Александровичем Мейером (она опубликована в «Вопросах философии» в 2000-м году) и негодование, и отчаяние сквозят. Никакого храма философского, как писал Александр Александрович, уже не было. Всё исчезло. Времена были отнюдь не философские, а политические. Можно сказать, что в это время философия стала служанкой политики. Правда, кое-кого из этих «хозяев» философии точил червь сомнения… Когда Алексей Федорович уже вернулся из лагеря и Павел Федорович Юдин, который был членом Центрального Комитета ВКП(б), как-то в беседе с Лосевым спросил: «Алексей Федорович, а Бог есть?», Лосев ответил: «Вы разве не читали у Ленина, что такое абсолютная истина?» И тот так испугался, что тут же проговорил: «Да-да-да, ну, давайте перейдем к делу!» Задумывались - и пугались собственной мысли.

А здесь, в доме Лосева, были не «какие-то там философы», а отдельные личности: Арсений Владимирович Гулыга, Александр Георгиевич Спиркин, Михаил Федотович Овсянников. Это были друзья, причем Михаил Федотович очень давний, еще с конца 30-х годов. Но это как-то не афишировалось, даже скрывалось, потому что люди, которые общались с Алексеем Федоровичем, должны были соблюдать осторожность и не объявлять о своих с ним связях. Многие думают, что, вот, сидел Лосев и вокруг него, видите ли, был целый круг философов. Ничего подобного! Ничего этого не было, потому что за Лосевым наблюдали. Не раз звонили или приходили и спрашивали: «Когда будет собрание философского кружка?», - на что я, а иной раз сам Алексей Федорович, отвечали: «Здесь идут официальные занятия по сравнительному языкознанию: греческому, латинскому, санскриту и старославянскому». Даже Валентин Фердинандович Асмус, с которым Алексей Федорович был знаком еще в конце 20-х годов, когда тот из Киева перебрался, приходил к Алексею Федоровичу с большой осторожностью. Валентин Фердинандович вообще был очень осторожный человек, это известно.

И приходившие иной раз просто тихо сидели и читали неопубликованные работы, которые просто лежали на столе, - и всё. Бывал еще, например, Эвальд Ильенков - какая интересная личность! Или Михаил Лифшиц, который относился к Алексею Федоровичу, можно сказать, даже трогательно, но, увы, ничего в его положении не мог изменить. С Эвальдом шли больше «вагнерианские» разговоры о музыке. Правда, у Эвальда были некоторые жизненные привычки, Алексею Федоровичу совсем чуждые, поэтому общения на другом уровне не получалось и не было.

Когда Алексей Федорович стал работать в «Философской энциклопедии» (благодаря Александру Георгиевичу Спиркину, который его туда привлек), тогда, конечно, поневоле круг расширился, но все равно ограничивался «энциклопедическими» авторами. Между прочим с этим периодом связано много любопытных вещей, и Захар Абрамович Каменский, который как раз ведал там редакцией, не раз писал - в том числе и в «Вопросах философии» - о работе с Алексеем Федоровичем в «Философской энциклопедии». Конечно, всем друзьям хотелось, чтобы Лосев печатался. А печататься он никак не мог. И поэтому в статье «Лосев», в этой самой энциклопедии, они написали, что в 30-е годы он перешел на позиции марксизма... Если бы они только видели «замечательные» отзывы 30-х годов на предлагаемые публикации Алексея Федоровича… Надо сказать, что это вообще перст Божий: столько рукописей погибло в катастрофах, а эти отвратительные отзывы, эта клевета - все они у нас сохранились. Целый ящик! И в этих отзывах все время подчеркивается - Лосев не марксист. И замечательно! Слава Богу, что не марксист! А в «Энциклопедии» думали, что благодаря их характеристике Алексею Федоровичу откроется дорога. Дорога открылась, но совсем по-другому.

Всё издавалось с большим трудом. Алексей Федорович не мог ничего печатать с 35-го до 57-го года. Когда, к примеру, Шеллинг сидел у себя дома, и сорок лет ничего не печатал, и все к нему приставали, а он отнекивался, это было его собственное желание. Он знал, что всё будет опубликовано после его кончины. И его сын Фридрих как начал печатать! Вот у нас стоят эти знаменитые четырнадцать томов Шеллинга (Арсений Владимирович Гулыга в свое время брал эти тома, когда писал свою работу о Шеллинге). А здесь? Человек работает, зная, что напечатано не будет ничего. На вопрос одной из своих учениц, для чего же он работает, он сказал: «Для археологии. Раскопают когда-нибудь». Даже уже после перестройки, когда издательство «Мысль» начало один за другим издавать тома «Сочинений» А.Ф.Лосева (восемь томов, а потом дополнительный девятый том, куда и архивные материалы, и прежние работы вошли), тут же поступил донос.

А в 60-е годы, когда издавали Платона, член-корр Академии наук Иовчук донес в Центральный Комитет, что, мол, кого решили издать - идеалиста! Ведь вся эта братия тогда жива была: все эти Иовчуки и им подобные «великие» философы, которые ничего не знали, но всем управляли. Главное было - управлять философией. В результате тут же поступило указание: издать только три тома. Тогда Лариса Владимировна Литвинова, которая в ту пору заведовала редакцией, придумала разделить третий том на две части - получилось четыре тома. А позже издали отдельный том, который назывался «Диалоги Платона». И если всё вместе соединить, то получалась более или менее полная картина. Так и обошли этого Иовчука. А в 90-е всё делалось заново - уже по-настоящему, как следует. Но не было в живых ни Валентина Фердинандовича Асмуса, ни Алексея Федоровича - так получилось, что это издание осуществлено уже и под моей редакцией тоже, а не просто с моими комментариями.

Если в поздние времена и то было тяжело, то что же говорить про более ранние? - Совсем глухо. Например, профессор Наумова (была тогда такая известная особа) требовала от Лосева, чтобы он показал классовую борьбу в родовом обществе. Или высчитывали: а сколько цитат он привел из «классиков марксизма»? Был такой редактор, Верцман, так он писал Алексею Федоровичу (замечательная переписка! - у нас сохранилась): «Я все нервы себе измотал, потому что классиков только одна цитата». Но что делать, если у Ленина не было других цитат?! Откуда взять-то? Задумаешься поневоле: какая философия?

ВФ: И в итоге у Вас сложилось отношение к нашей философии как в целом сомнительной институции?

Тахо-Годи: Да нет. Просто я предпочитаю не безликие сообщества, а личности, отдельных людей. Таких, как совершенно замечательный директор Института философии Абдусалам Абдулкеримович Гусейнов, мой компатриот. Знаю и ценю тех, кто там работает: Людмилу Арчиловну Гоготишвили, Виктора Васильевича Бычкова, того же Александра Столярова…

ВФ: Но ведь, в самом деле, что такое философия? Это же не какая-то глыба, которая существует сама по себе, а всегда какой-то человек, философ.

Тахо-Годи: Да, конкретный человек в конкретную эпоху. Посмотрите на книги серии «Философия России второй половины XX века» - это своего рода мемуары об отдельных личностях. Если открыть книгу моих мемуаров «Жизнь и судьба» из серии «Близкое прошлое» издательства «Молодая гвардия», там многие страницы - воспоминания о том или ином философе. Это философия в лицах: все знакомые через одного - философы. Так что, я не говорю, что не люблю философию. Я говорю, что люблю тех или иных философов. И, в частности, тех конкретных людей, которые в советское время как-то хранили огонек живой мысли.

ВФ: Но ведь дело не только в том, что Вы их любили. Дело в том, что Вы сами этот огонь поддерживали.

Тахо-Годи: Ну, хорошо, ну, поддерживала - и что особенного? Это просто была моя жизнь.

ВФ: А можете Вы рассказать о том, как познакомилась, например, с Асмусом.

Тахо-Годи: Еще до «официального» знакомства мы встречались в университетской библиотеке на Моховой, в так называемой Фундаменталке: я просматривала свои библиографические карточки, а Валентин Фердинандович - свои. Потом, когда Валентин Фердинандович похоронил свою первую жену и еще не женился на своей аспирантке Ариадне Борисовне, он стал приходить к Алексею Федоровичу в гости. Это было, наверное, в самом конце сороковых. Вот тут и состоялось мое с ним знакомство.

Когда-то Асмус хотел стать священником (то, что не удалось ему, удалось его сыну Валентину, который окончил классическое отделение и мой ученик). И он приходил к Лосеву еще в начале 30-х годов. Есть свидетельства тому - книги, которые были подарены именно тогда. А потом и у него жизнь переменилась. И ему тоже приходилось прилаживаться всячески, и его без конца проклинали, «прорабатывали», как тогда говорили. Он много всего пережил. Я даже хорошо помню такой момент, когда вдруг «все» заговорили: «Асмуса арестовали!» Он должен был вернуться в Москву из командировки, по-моему, из Белоруссии, и не приехал. А раз не приехал, какое еще может быть объяснение? Конечно - «арестовали». К счастью, он появился. Валентин Фердинандович приносил Алексею Федоровичу в подарок книги, они уходили в кабинет к Алексею Федоровичу. О чем они там беседовали - это их тайна.

ВФ: Аза Алибековна, а как появился в доме Лосева Арсений Владимирович Гулыга?

Тахо-Годи: По моему внутреннему ощущению, он всегда был с нами, хотя в действительности Арсений Владимирович впервые проявил себя другом в ходе подготовки и обсуждения первого издания Платона. Всё происходило в редакции издательства «Мысль». Первый том должен был открываться вступительной статьей Алексея Федоровича. Это уже позднее время - 60-е годы! Но завредакцией напуган: и Платон - идеалист, и Лосев - идеалист. Алексей Федорович привык сражаться и очень хорошо знал все марксистские приемы, литературу марксистскую изучал и то, что надо, брал на вооружение - в частности, теорию формаций. Вот Алексей Федорович и процитировал Ленина насчет того, что умный идеалист лучше глупого материалиста. Затем выступил Василий Васильевич Соколов, а самое главное - Гулыга, который сказал, что статья Лосева замечательная, что он дал читать своему соседу, который никакого отношения к науке не имеет, и как сосед все понял, был вдохновлен и потрясен лосевским предисловием и что Платона надо издавать обязательно. Выступление Гулыги было очень ярким и имело решающее значение - издание было продолжено, только уже с новым завредакцией, Литвиновой, о которой я уже говорила.

После этого Арсений Владимирович стал приходить к Алексею Федоровичу. Тут уже никто не запирался в кабинете. Это уже были совсем другие времена и другой человек. Он вообще ничего не боялся, Арсений Владимирович. Как раз в это время он готовил свои книги по Канту, Гегелю и Шеллингу. Он приходил к нам, и Алексей Федорович, если надо было, давал ему книги домой. Никому книги не выдавались отсюда, только Саше Михайлову и Арсению Владимировичу. А Арсений Владимирович хотя и знал, что Лосев Канта недолюбливает, тем не менее, посвятил ему свою книгу о Канте. Даже когда ее перевели на немецкий язык, он это посвящение оставил и смеялся, что стотысячный тираж пошел и уже в стотысячный раз он признается в своей любви к Алексею Федоровичу.

А как замечательно повел себя Арсений Владимирович, когда в начале восьмидесятых разразился скандал с маленькой книгой Лосева о Владимире Соловьеве, которую запрещали, не разрешали продавать и хотели всю «пустить под нож». Уже тираж был, уже в «Книжном обозрении» значилось, что вышла такая-то книжка Лосева таким-то тиражом. А ее собираются уничтожить! Драма была, конечно, невероятная. И вот Гулыга как раз и бился, чтобы ее под нож не пустили.

Последний раз я видела Арсения Владимировича, мне кажется, на праздновании 100-летия Алексея Федоровича, когда он выступал с докладом «Был ли Лосев апологетом античности».

ВФ: А про Александра Георгиевича Спиркина Вы ничего не расскажете?

Тахо-Годи: Александр Георгиевич пришел с Михаилом Федотовичем Овсянниковым. Миша Овсянников, как я уже говорила, давно был тайно знаком с Алексеем Федоровичем. Он привел и Спиркина, и Василия Васильевича Соколова. Между прочим, Арсений Владимирович тоже дружил с Михаилом Федотовичем. И летом на дачу они вместе приезжали. Как и к Асмусу. Это когда уже шла работа над «Энциклопедией», которая продолжалась с 60-го до 70-го года.

Александр Георгиевич приходил к нам читать. Был конец 40-х. Он уже вышел из тюрьмы, где сидел как «враг народа», работал в Институте философии под началом Александрова. В 1950-м появилась знаменитая сталинская работа «Марксизм и вопросы языкознания». Спиркин в это время интересовался проблемами языка и мышления и посылал свои вопросы Сталину (письмо это подписала его жена Е. Крашенинникова). А у нас он как раз читал работы Алексея Федоровича по языкознанию. Неопубликованные. Это были рукописи, которые в шестидесятые годы оформились в книгу «Введение в общую теорию языковых моделей». Они долго лежали, ждали своего часа. Я даже помню, где. При входе, когда войдешь, был шкаф - там внизу лежали эти рукописи. Александру Георгиевичу эти рукописи доставали, и он тихо себе сидел и занимался. Да, так вот и делали: приходили и потихоньку читали - из близких людей.

ВФ: Всё, что Вы, Аза Алибековна, рассказываете, подводит к одной актуальной теме. По прошествии времени выяснилось, что можно очень многие неприятные для советского официоза темы сгладить и тех, кого власть преследовала, представить ее соратниками в одном большом, общем деле. «Маленькие» подтасовки - и перед нами благостная картина дружной жизни. Молодой человек, пришедший, к примеру, на философский факультет, может предположить, что там всегда царило глубочайшее почитание Алексея Федоровича, раз есть аудитория его имени, а что Асмус был чуть ли не любимцем Сталина. Вдруг «оказывается», что Алексей Федорович - чуть ли не марксист, советский классик. Поэтому так важно всё, что Вы рассказываете об атмосфере, сложившейся вокруг Алексея Федоровича. Существуют, кстати, разные подходы к проблеме «Лосев и марксизм». Что касается Сергея Сергеевича Хоружего и, например, Натальи Константиновны Бонецкой, то они рассматривают марксистскую фразеологию Лосева исключительно как политику: игру в кошки-мышки с малограмотными редакторами или начальством, которых не только легко обескуражить подходящей цитатой из «классика», но можно ввести в заблуждение такими терминами, как «диалектика» или «материя», - для самого Алексея Федоровича они существуют в традиции, не имеющей никакого отношения к казенному марксизму. А у Людмилы Арчиловны Гоготишвили несколько иной подход: мировоззрение Лосева, подразумевающее пластическую оформленность, телесность эйдоса, его интерес к социальным аспектам культуры позволяли ему использовать марксистские концепты и язык, ни в чем себе не изменяя.

Тахо-Годи: Скорее, права Людмила Гоготишвили. Алексей Федорович всегда все досконально изучал. Изучал и прекрасно знал труды Энгельса и Маркса: и «Диалектику природы», и «Капитал», и другие работы. И что хотел - брал. Я уже говорила насчет учения о формации. Это имеет отношение к портрету культуры, к выявлению ее типа. Поэтому Алексей Федорович и Шпенглера очень любил - за «физиогномию» культуры, - хотя и критиковал его. Но учтите, какие времена вы ни возьмете, главное было - ставить преграды перед Лосевым и никуда не пускать. И ему приходилось бороться, для чего он, конечно, специально использовал этот самый марксистский аппарат. Чтобы своего противника пронзить, как копьем. Как казак, знаете, раз - и пронзил! Он крепкий казак был. И еще говорил: «Я хитрый казак».

Что касается культуры, то чем бы вы ни занимались, вопрос о той или иной конкретной культуре конкретного времени оказывается решающим. Если вы занимаетесь Пушкиным, возможно ли, чтобы вы не знали культуру этого времени?

ВФ: К этому и философы наконец приходят. Те, которые посвятили себя истории философии, истории идей.

Тахо-Годи: Слава тебе, Господи, что философы приходят к изучению культуры.

ВФ: Так получилось, что в советское время, если говорить о философских школах как настоящих школах мысли - их было, в общем-то, по сути три-четыре, причем существовали они, как правило, в закрытых от посторонних домашних кружках. Это было в кружке Георгия Петровича Щедровицкого, было в окружении Эвальда Ильенкова, в кружке Владимира Соломоновича Библера и было дома у Алексея Федоровича, когда молодые люди приходили к нему в качестве секретарей и помощников. Причем и Щедровицкий, и Лосев от философии дистанцировались.

Тахо-Годи: Да те, кто бывал здесь, росли потихоньку под крылом Алексея Федоровича. Из них получились очень хорошие философы. Но все они были по образованию филологи.

ВФ: И по большей части Ваши ученики. Благодаря тому, что они сначала проходили Вашу школу, из них получились прекрасные издатели, переводчики и комментаторы.

Тахо-Годи: Да, начинали они как филологи. Классическое-то отделение - филологическое? Филологическое! Вот и всё. Я же с самого начала сказала, что надо быть филологом, а потом, чтобы понимать, надо быть философом. У них всё и соединилось. Оканчивали классическое отделение, а тут, у Лосева, набирались философских мыслей - получалась школа. Вот, к примеру, Виктор Васильевич Бычков. К тому времени, как он пришел ко мне на классическое отделение, он уже окончил технический вуз. Пришел, заметьте, сначала не на философский факультет, понимая прекрасно, что ничего нельзя делать без языков, а на классическое отделение филологического. И занимался вместе со студентами. А потом, уже позже, сына своего, Олега, прислал, тоже на классическое отделение. И в дальнейшем они так распределили свои исследования: отец занимается греками, а сын латинской патристикой.

Но, повторю, начинали все, конечно, с филологии. У нас даже сохранились некоторые работы учеников Алексея Федоровича, когда они были на втором курсе, еще на классическом отделении в Педагогическом институте им. Ленина: Олега Сергеевича Широкова, Леонида Александровича Гиндина. Это были замечательные ученые, лингвисты, которые рассуждали о языке как философы. Когда Олег Сергеевич рассказывал о переходе одних звуков в другие - почему именно так переходят, а не иначе, - можно было заслушаться. Это было потрясающе интересно: становление языка. И у Леонида Александровича Гиндина исследование Гомера превращается в нечто большее. В своего рода философию.

ВФ: Аза Алибековна, заслуги Ваши намного шире, чем подготовка комментариев к Платону. Об этом говорили все выступавшие на церемонии награждения Вас медалью.

Тахо-Годи: Шире, может быть, только потому, что я в последние годы Лосева публиковала. Но было бы очень странно, если бы и до того я не занималась работами Алексея Федоровича, не помогала публиковать труды. Началось это по-настоящему с 1957 года. Да, 1957 год - это первая свободная книга - «Античная мифология в ее историческом развитии». Книга, которая писалась с большим подъемом Алексеем Федоровичем и над которой он работал на даче у Николая Ивановича Либана, известного специалиста по русской литературе, древней и XVIII века, университетского преподавателя. Недавно вышел том, посвященный 100-летию со дня его рождения. Помню, как наша помощница Шурка мешками, буквально мешками таскала на эту дачу книги, с которыми Алексею Федоровичу надо было работать. От напряжения он перестал спать, и пришлось ему принимать в большом количестве снотворные, чтобы не обессилеть и продолжать работу. Потом была работа над статьями в «Философской энциклопедии», над «Гомером» для ЖЗЛ, «Античной музыкальной эстетикой», «Введением в общую теорию языковых моделей», «Проблемой символа и реалистическим искусством», «Античной философией истории», над жизнеописанием Платона и, конечно, над «Историей античной эстетики», последние тома которой появились уже после смерти Алексея Федоровича.

Последние двадцать лет я переиздавала не только уже ранее печатавшиеся труды Лосева, но и публиковала многое из его архива. В 2001-м году в издательстве «Мысль» вышла в серии «Философское наследие» лосевская «Диалектика мифа» - большая заслуга в подготовке ее В.П.Троицкого. Как я рассказывала уже в книге «Лосев» (серия «Жизнь замечательных людей»), в 1993-м из ФСБ мне вернули архив Алексея Федоровича, изъятый при его аресте в 1930-м. Благодаря этому удалось почти полностью восстановить «Дополнение» к «Диалектике мифа» - раньше мы думали, что эта часть книги навсегда утрачена. Совсем недавно отправили в петербургский философский журнал «Credo-new» часть работы, писавшейся, вероятно, в 1920-е годы и условно названной нами «Онтология». Предстоит еще большая архивная работа. Но чего мне особенно жаль, так это до сих пор не найденной лосевской переписки, изъятой при его аресте. В девяносто третьем году генерал, передавший нам архив, сообщил, что письма пока не нашли, но обещал, что будут искать. Уже много лет прошло, наверное, ушли те люди, которые тогда работали в архиве ФСБ, не уверена, что эту переписку кто-то ищет, а ведь это настоящее сокровище.

ВФ: Есть у Вас, Аза Алибековна, и еще заслуга в философии - создание «Дома А.Ф. Лосева», этого историко-философского центра.

Тахо-Годи: Это особый вопрос! И, кстати, в моих книжках - «Лосев» и «Жизнь и судьба. Воспоминания» - о становлении нашего центра подробно рассказано. Удивительно, сколько народу в начале 1990-х годов помогало этот дом отстоять - и на родине, и за рубежом! И хорошо бы опубликовать на сайте Библиотеки историю «Дома А.Ф.Лосева» с именами всех этих людей. Чтобы все желающие могли прочесть.А сколько было претендентов на этот дом, что творилось: как подумаешь, страшно становится… Были тут и американцы, были и немцы, и итальянцы. Всем хотелось заполучить этот дом. Была, кстати, одна оригинальная личность по фамилии Акулов. Этот, когда видел, что я возвращаюсь из университета, иду от метро и уже подхожу, улучал момент и палил из пистолета в небо, а потом разбивал бутылку шампанского. Видно, думал таким образом завоевать мое расположение…

Огромную роль во всей этой эпопее сыграл тогдашний префект Центрального округа Александр Ильич Музыкантский. Он очень нам помог, взяв дело в свои руки. Первым делом освободил дом от той жуткой компании, которая тут гнездилась: над кабинетом Алексея Федоровича проводил сеансы терапии шаман - бил в бубен, вопил, а к нему шли на излечение. А теперь наш «Дом», за проведение реставрации которого я, в конце концов, даже получила диплом правительства Москвы, стал центром по изучению истории русской философии и культуры, и не только для отечественных исследователей - недаром здесь проходят международные «Лосевские чтения». А вот передо мной лежат две книжки. Обе 2011-го года, обе из Польши. Одна пришла только на днях: Тереза Оболевич «От ономатодоксии до эстетики Алексея Лосева», другая - «Палама, Булгаков, Лосев. Имяславие» под редакцией профессора Лилианы Киейзик. Прекрасно, что в Краковском католическом институте профессор Тереза Оболевич интересуется проблемами русской религиозной философии, а в университете Зелена Гура изучают и переводят Лосева под руководством Лилианы Киейзик!

ВФ: Если вернуться к Вашим собственным работам, то, помимо комментирования Платона, у Вас были замечательные исследования об антропологических представлениях греков на примере понятия «σὧμα» (тело), о «Пещере нимф» Порфирия, о проблеме символа. Как здесь можно разобраться без философии?

Тахо-Годи: Во всяком случае, я люблю термины. Недаром в 1999-м году вышла наша с Алексеем Федоровичем книга «Греческая культура в терминах, мифах и символах». Изучение терминологии, конечно, сближает филологию с философией. Хорошо быть и филологом, и философом. Повезло Лосеву - он окончил два отделения: и филологическое, и философское. Ну, а как быть тем, кто оканчивал только одно?

ВФ: Когда Вас награждали медалью Института философии, не отметили одну очень важную вещь из Вашей научной биографии - исследование мифа. Ведь Вы - знаток греческой мифологии. И тут сложились и язык, и философия, и культурология - всё сразу.

Тахо-Годи: Миф существует до всякой философии, как Вам известно. И до всякой религии. Но уже в самом слове «миф» (слово, речь, рассказ) заложено и значение «мысль», что отражает их индоевропейский корень mēudh, mūdh (стремиться, страстно хотеть). Русское «мыслить» имеет прямое отношение к «мифу».

ВФ: Мыслить - значит мифологизировать?

Тахо-Годи: Это было в глубине тысячелетий. Но это не значит, что и теперь всякий раз, когда мы мыслим, то и мифологизируем, хотя, как известно, мифы очень живучи, и мы по-прежнему живем среди бесчисленных мифов. В более поздние времена античности место «мифу» уступило другое слово - «логос». А «λόγος» имеет в греческом языке более шестидесяти значений. Корень leg, указывает на первичную избранность из чего-то и дальнейшее соединение. Между прочим, старое русское слово «лекарь» тоже имеет связь с этим самым leg, потому что лекарь сначала избирает слова, с помощью которых затем заговаривает и лечит. Самое интересное, что у Гомера нет слова λόγος, только μύϑος - слово как миф. «Логос» появляется гораздо позднее - у Гераклита, Платона, Аристотеля и стоиков. Зато у последних уже нет слова μύϑος применительно к мысли. Вглядываясь в язык, можно очень многое узнать не только о самом языке, но и о культуре, о том типе культуры, которому он принадлежит. Именно это Алексей Федорович считал самым важным в историческом анализе - определение типа культуры.

ВФ: А что было для Вас самым интересным и трудным, когда Вы комментировали Платона?

Тахо-Годи: Самое интересное и трудное было понять, как сам Платон понимает миф. То, что современный читатель расценивает как миф, с точки зрения Платона, таковым не является. Он разделяет миф и логос, то есть повествование. Оказывается, что в рассказе Сократа о его беседе с жрицей Диотимой («Пир») имеет место не миф, как думает читатель, а логос. А вот описания «занебесной» Земли в «Федоне» или странствования Эра в ином мире («Государство» Х книга), данные в высшей степени реалистически, - это мифы. Парадокс. Но его надо разгадать. Изучив все тексты Платона и его предшественников, философов и поэтов, я пришла к выводу: логос требует доказательств и аргументаций для оправдания выдвинутого Платоном того или иного тезиса. Такими целенаправленно сконструированными являются в «Пире» речи собеседников, в том числе и Сократа об Эросе, и речь Аристофана о людях-половинках, ищущих друг друга, и упомянутый уже рассказ жрицы Диотимы об Эросе - сыне Пороса и Пении, напоминающий аллегорию, ведущую к доказательствам иерархийности красоты. Миф же ни в каких доказательствах не нуждается. Это истина, разрисованная воображением и вдохновением. Но Платон не только противопоставляет миф и логос. Бывает и так, что мифологический вымысел и строгое доказательство вступают в некое единство и даже заменяют друг друга. Однако это особое развитие темы, которого здесь я не считаю нужным касаться.

И, конечно, очень важно было выстроить диалоги Платона чисто драматургически. Его диалоги - драма мысли. Вот и найдите, как в типичных драмах, пролог, завязку, развитие действия в связи с развитием характеров, агоны и т.д., и т.д., вплоть до эксода и похвального слова герою. Ведь недаром в ряде хороших изданий Платона диалогу предшествует перечень действующих лиц и даже бессловесных фигур, как положено в драмах.

ВФ: А какой платоновский диалог Вы больше всего любите?

Тахо-Годи: Самый любимый -«Пир».

ВФ: Но вряд ли, Аза Алибековна, Ваши литературные пристрастия ограничиваются античностью?

Тахо-Годи: У меня сколько угодно книг, которые не связаны с античностью. Я вовсе не сижу в какой-то пещере, вроде платоновской, где ничего не вижу, кроме смутных теней античных фигур. Ничего подобного. Литературу я люблю разную, и многих читаю. Хотя, конечно, ближе всего мне Гомер. Гомера могу читать без конца. Еще люблю мемуарную литературу. Это естественно - я сама люблю вспоминать. В 2009-м вышла моя книга «Жизнь и судьба: Воспоминания». Она оказалась очень востребованной и вся разошлась. Хорошо было бы ее переиздать.

ВФ: Аза Алибековна, а каковы Ваши нынешние научные интересы? Русская философия и всё, что связано с комментариями к трудам Алексея Федоровича? Вы не оставляете свои занятия античностью?

Тахо-Годи: Как я могу их оставить, когда работаю на факультете и у меня непрерывно идут занятия со студентами? Классическая филология всё время, всюду. Одновременно со всем остальным.

ВФ: По правде сказать, Аза Алибековна, если бы меня спросили: почему Вам присвоена медаль за вклад в развитие философии? - я бы не сразу вспомнила о Платоне и Ваших комментариях к нему, но тут же сказала бы, что благодаря Вашим трудам, связанным с Алексеем Федоровичем Лосвым, сохранилась русская философская традиция. Живая. Нить не оборвалась. Спасибо Вам! И спасибо за интервью.

Беседу вела Т.А. Уманская

Видный государственный и общественно-политический деятель Дагестана (1892-1937), был репрессирован и расстрелян, впоследствии реабилитирован; мать - Нина Петровна Тахо-Годи (урождённая Семёнова, 1894-1982) , отбывала срок в лагерях в Мордовии . Брат Хаджи-Мурат (1919-2002) - криминалист, заслуженный юрист России; брат Махач (1933-1940) погиб в детском доме; сестра Муминат (род. 1931) - специалист по французской литературе, доктор филологических наук, профессор Северо-Осетинского госуниверситета .

В 1929 году семья переехала из Дагестана в Москву, где поселилась на 3-й Звенигородской , д. № 5 . Аза начала интересоваться филологией с детских лет .

После ареста родителей вместе с сестрой жила в Орджоникидзе у брата матери литературоведа Л. П. Семёнова .

После окончания школы, как дочь репрессированного, не могла поступить в вуз, однако была принята в , в 1943 году слитый с , филологический факультет которого окончила в 1944 году, после чего поступила там же в аспирантуру по отделению классической филологии, где сперва училась у профессора Н. Ф. Дератани и окончила её в 1947 году .

В аспирантуре Тахо-Годи училась греческому у профессора А. Ф. Лосева (1893-1988), стала его ученицей и близким другом семьи Лосевых - Алексея Фёдоровича и его супруги, после смерти которой в 1954 году, впоследствии, спутницей жизни и хранительницей его наследия.

Как председатель культурно-просветительского общества «Лосевские беседы» инициировала создание в Москве на старом Арбате в доме, где жил А. Ф. Лосев, Библиотеки истории русской философии и культуры «Дом А. Ф. Лосева», где хранится книжное собрание А. Ф. Лосева и существует мемориальная экспозиция в его честь.

Заслуженный деятель науки РФ (1998), заслуженный деятель науки Республики Дагестан (2012). Отмечена Серебряной медалью «За вклад в развитие философии» (2011) . В 2015 году награждена