Мастерица виноватых взоров (из антологии Евтушенко). Домолчаться до стихов
Ключ к поэтическому миру Осипа Эмильевича Мандельштама можно найти в его собственном определении слова как такового из программного эссе «Разговор о Данте» (1933): «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку». Но что значит «смысл торчит в разные стороны»? Попробуем понять, разобрав под определенным углом пять стихотворений Мандельштама, двигаясь от ран-них к поздним.
Осип Мандельштам. 1912 год Heritage Images / Getty Images1. «Заснула чернь. Зияет площадь аркой» (1913)
Заснула чернь. Зияет площадь аркой.
Луной облита бронзовая дверь.
Здесь Арлекин вздыхал о славе яркой,
И Александра здесь замучил зверь.Курантов бой и тени государей:
Россия, ты — на камне и крови —
Участвовать в твоей железной каре
Хоть тяжестью меня благослови!
Сначала это стихотворение называлось «Дворцовая площадь». Потом Мандель-штам снял заглавие. Не для того ли, чтобы читатель сам разгадал несложную топографическую загадку текста, опираясь на подсказку в первой строке: «Зияет площадь аркой» (имеется в виду арка здания Главного штаба , через которую попадают на Дворцовую площадь с юга)? Три куда более сложные загадки — в третьей и чет-вертой строках. О каком Арлекине, каком Александре и каком звере идет речь в стихотворении? Общее направление поиска задано в пятой строке: «Курантов бой и тени государей». Вспомним, что год написа-ния стихотворе-ния, 1913-й, был годом пышного празднования 300-летия династии Романо-вых, и попро-буем поискать Арлекина и Александра среди представителей этой династии.
Кто из них лучше подходит на роль Арлекина? Павел I, который в профиль действительно похож на этого персонажа итальянской комедии дель арте? Или Александр I, о котором Пушкин написал: «В лице и в жизни арлекин»? Или Николай I, к которому Тютчев в кратком поэтическом некрологе обра-тился с упреком: «Ты был не царь, а лицедей»? А кто такой Александр? Это Александр I, которого, как лисица под плащом спартанского мальчика, грыз заговор будущих декабристов? Или умерший от ран в Зимнем дворце Александр II, которого убили народовольцы? Их в консервативной поэтической публи-цистике часто клеймили как современное коллективное воплощение апокалиптического Зверя.
По-видимому, Мандельштам сознательно хотел, чтобы читатель перебирал в памяти эти и многие другие версии. В восемь строк своего стихотворения он спрессовал едва ли не всю историю дома Романовых, о финале царствования которых он в 1922 году напишет: «Импе-раторская Россия умерла как зверь — никто не слышал ее последнего хрипа». Зверь — императорская Россия, и зверь — заговорщики и революционеры, которые ее погубили.
Смысл образов стихотворения вполне намеренно «торчит» в противоположные стороны. Неслучайно стихотворение завершается синтаксически двусмыслен-ной просьбой. Чтó значит «участвовать в твоей железной каре»? Участвовать в каре, которую будет вершить Россия, или участвовать в каре, которую будут вершить над Россией?
2. «С веселым ржанием пасутся табуны…» (1915)
Если в «Заснула чернь. Зияет площадь аркой» у образов Арлекина и Александра несколько исторических венценосных прототипов, то в этом стихотворении двоится, если не троится, само лирическое «я»:
С веселым ржанием пасутся табуны,
И римской ржавчиной окрасилась долина;
Сухое золото классической весны
Уносит времени прозрачная стремнина.
Топча по осени дубовые листы,
Что густо стелются пустынною тропинкой,
Я вспомню Цезаря прекрасные черты —
Сей профиль женственный с коварною горбинкой!
Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.
Да будет в старости печаль моя светла:
Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
Мне осень добрая волчицею была
И — месяц Цезаря — мне август улыбнулся.
Кто этот «я», вспоминающий «Цезаря прекрасные черты», находясь на самом краю Римской империи? Ответ очевиден: это Публий Овидий Назон, сослан-ный императором Августом Октавианом в далекую Сарматию.
Свое стихотворение Мандельштам написал в августе 1915 года в Коктебеле. В это время он был студентом Петербургского университета, готовился к изу-че-нию латинских авторов в следующем семестре и, вероятно, штудировал предисловие великого античника Фаддея Францевича Зелинского к балладам и посланиям Овидия. В этом предисловии пересказывалась легенда о том, что великий римский изгнанник на закате жизни написал стихотворение «для своих новых сограждан» на «их языке»: «Чужестранец, над непонятной речью которого они некогда смеялись, сделался для них своим, сделался их первым поэтом. По примеру культурных городов они почтили его венком. Овидий не остался нечувствительным. <…> Таков прими-ри-тельный свет вечерней зари, затеплившийся над главою поэта, когда луч его счастливого солнца навеки для него угас».
«С веселым ржанием пасутся табуны…», по-видимому, и следует считать сти-хо-творением на «варварском языке», написанным за римского поэта Мандель-шта-мом. Ведь овидиевский подлинник не сохранился, если и вообще существо-вал. Вместе с тем внимательный читатель мандельштамовского стихотворения не может не заметить по меньшей мере двух пушкинских хрестоматийных цитат, инкрустированных в текст. Это без изменений взятое из элегии «На хол-мах Грузии лежит ночная мгла…» предложение «Печаль моя светла». И — «ис-прав-ляющая» великий оксюморон из «Осени» Пушкина («Люблю я пышное природы увяданье») — строка «Средь увядания спокойного природы». Пушкин, сосланный в Кишинев, прямо отождествил себя с изгнанным римским поэтом в своем послании «К Овидию»:
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой, я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья.
Мандельштам оглядывается на изгнанника Пушкина, оглядывавшегося на сосланного Овидия, и так возникает ситуация циклического временнóго повто-рения: Мандельштам, оставаясь самим собой, одновременно превра-щается и в Пушкина, и в Овидия. «Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько радостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер, — писал поэт позднее в своей статье «Слово и культура». — Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы — и петух, который прокричал за окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, глубокая радость повторенья охватывает его, головокружительная радость…»
3. «Где ночь бросает якоря…» (1920)
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.Для вас потомства нет — увы! —
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные Повапленные (от устар. «вапь» — краска) — покрашенные снаружи. гробы,И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
Стихотворение, вероятно, было написано в Крыму, где поэт мог наблюдать массовый исход участников Белого движения из России. Как Мандельштам отнесся к этому исходу? На чьей стороне он был в противо-стоянии между белыми и красными?
Очевидно, что центральный образ стихотворения — «сухие листья октября» — связан с октябрьским переворотом 1917 года, разделившим почти всех взрос-лых мужчин страны на красных и белых. Куда труднее ответить на вопрос, кого Мандельштам уподобляет «сухим листьям октября». Тех, кто устроил револю-цию, или тех, кто им противостоял? Мандельштамоведы до сих пор ожесто-ченно спорят об этом и приводят разнообразные аргументы в пользу обеих точек зрения. Не могут они договориться и о том, какую роль в последней строке стихотворения играют «звезды». Они противопоставлены красно-армейским, большевицким звездам или сливаются с ними до неразличимости?
Можно предположить, что возможность двоякой интерпретации стихотворе-ния была изначально предусмотрена и даже заложена в текст самим автором, не желавшим полностью ассоциировать свою позицию ни с той, ни с другой стороной. «Революция ударила ему в голову, как крепкое вино ударяет в голову человеку, никогда не пившему, — вспоминает о настроениях Мандельштама этой поры поэт Рюрик Ивнев. — Я никогда не встречал человека, который бы так, как Осип Мандельштам, одновременно и принимал бы революцию, и отвергал ее».
4. «Мастерица виноватых взоров…» (1934)
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч,
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры. На, возьми,
Их, бесшумно окающих ртами,
Полухлебом плоти накорми!Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ…Не серчай, турчанка дорогая,
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.Ты, Мария, — гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.
Может показаться, что поэтическое слово-пучок использовалось поэтом только в исторических и гражданских стихах. Но это не так. Это стихотворение Анна Ахматова однажды назвала «лучшим любовным стихотворением ХХ века». Оно обращено к поэтессе и переводчице Марии Петровых. В центре — два персона-жа: слабая женщина и сильный мужчина. При этом слабая женщина предстает покорительницей сильного мужчины и даже его палачом («Ты, Мария, — гиб-ну-щим подмога»). Для порабощения мужчины женщина коварно пользуется своей плотской привлекательностью. Мужчина в финале сам стремится на-встречу гибели; он не в силах противиться эротическому желанию: «Уходи. Уйди. Еще побудь».
Поскольку в пятой строфе лирическая героиня названа «турчанкой», а герой в четвертой — «янычаром», можно предположить, что изображение рыб во второй строфе — метафорическое описание коитуса. К такому приему часто прибегали восточные сказители, поскольку прямых любовных сцен традиция не допускала. Так, рыбы часто выступали в роли фаллической эмблемы. Осо-бенно выразительна строка «Полухлебом плоти накорми» — то есть накорми своей плотью, как рыб кормят крошками хлеба. Однако «турчанка» — еще и Мария, то есть Дева. А это позволяет взглянуть на образы совершенно по-другому. Рыбы оказываются символом Христа, кормление «полухлебом плоти» — причастием, а строка «Ты, Мария, — гибнущим подмога» прочи-тывается не как «ты помогаешь гибнуть», а как «ты помогаешь гибнущим, спасаешь их».
При таком взгляде на лирическую героиню особое значение приобретает десятая строка стихотворения: «Наш обычай сестринский таков». Не со-держит ли она, как предположил филолог Константин Елисеев, намек на сестринскую службу Красного Креста, одной из эмблем которой является красный полумесяц? «…Этот крошечный, летуче-красный, / Этот жалкий полумесяц губ». Одновременно полумесяц — один из главных символов ислама, оказывающийся в стихотворении в том же ряду, что и «янычар», «турчанка», «кривой».
Получается, что в образе лирической героини стихотворения «Мастерица ви-но-ватых взоров…» поэт объединяет христианку Марию и мусульманку Зарему из пушкинского «Бахчисарайского фонтана». В одном из эпизодов этой поэмы описываются жены хана Гирея, которые «…с детской радостью глядели, / Как рыба в ясной глубине / На мраморном ходила дне». Не отсюда ли устаревший оборот «ходят рыбы» в стихотворении Мандельштама?
5. «Железо» (1935)
Идут года железными полками,
И воздух полн железными шарами.
Оно бесцветное — в воде железясь,
И розовое, на подушке грезясь.Железная правда — живой на зависть,
Железен пестик, и железна завязь.
И железой поэзия в железе,
Слезящаяся в родовом разрезе.
«Принцип пучка» в этом, одном из самых загадочных мандельштамовских стихотворений периода воронежской ссылки доведен до предела. Это за-труд-няет понимание текста: очень уж в разные стороны «торчит» смысл из ключе-во-го слова «железо». С одной стороны, Мандельштам пользуется здесь вполне традиционными значениями. Железный — сверхтвердый; железный век — неумолимая поступь времени. Филолог Александр Долинин цитирует хресто-матийный ленинский афоризм «Нам нужна мерная поступь железных баталь-онов пролетариата» и в связи с «Железом» советует вспомнить элементарные энциклопедические сведения об этом элементе. В чистом виде он содержится лишь в метеоритах (отсюда, вероятно, «железные шары» в стихотворении Мандельштама). Но также железо можно отыскать в составе воды (третья строка), крови (в четвертой строке, возможно, описывается, как железо окрашивает розовое тело младенца или желанной женщины) и растений (шестая строка).
Всё это так. И это хорошо объясняет смыслы, «торчащие» из отдельных образов стихотворения «Железо». Но общий смысл если и проясняется, то с очень большим напряжением. Помимо всего прочего, стихотворение перенасыщено словами с корнем «желез»: если учитывать заглавие, из 29 неслужебных слов стихотворения таких девять. Кажется, и сам Мандельштам это чувствовал — во всяком случае, он тревожно спрашивал жену в одном из писем: «Хорошо ли „железясь“?»
Как и некоторые другие воронежские поэтические произведения Мандель-шта-ма (в первую очередь программные «Стихи о неизвестном солдате» 1937 года), «Железо» настолько загружено (кто захочет, скажет «перегружено») противо-по-ложно заряженными смыслами, что это даже затрудняет его целостное восприя-тие.
См. также
Эпизод Олега Лекманова из курса «Русская литература XX века. Сезон 4» о стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…»
Она осталась бы навсегда в русской поэзии, если бы даже сама не написала ни одного стихотворения, ибо Осип Мандельштам создал ее гениальный поэтический портрет, окрестив «мастерицей виноватых взоров».
В отличие от своей знаменитой современницы Анны Ахматовой, Маруся, как она ее нежно звала, не считая серьезной соперницей ни в стихах, ни в любви, надежно зашифровала интимную жизнь в лирике, и это спасало их обоюдную, на удивление благожелательную дружбу. Однако иногда можно догадаться, что опасные взаимопересечения близких отношений в этом безвыходно узком кругу намечались, а то и происходили. Иначе откуда взялись у такого проницательного художника, как Мандельштам, эти «виноватые взоры» в портрете Марии Петровых? Виноватость в чем и перед кем? Скрытность Марии Сергеевны была не ханжеством, а почти религиозным чувством, укрепившимся от боязни разрушить спасительное существование маленького, но драгоценного островка культуры и интеллигентности среди разрастающейся шариковщины.
Если вчитываться в стихотворение Мандельштама, откроется нечто похожее на влюбленность, да еще с примесью восточной мистики, – ведь в дружеском кругу Марию Петровых называли турчанкой.
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Здесь неожиданно проступает явная интонационно-ритмическая перекличка с есенинским рязанским ориентализмом: «Я спросил сегодня у менялы…» У Мандельштама, любившего Сергея Есенина, это не было случайно. А вот последняя строфа мандельштамовского стихотворения перехлестывает через влюбленность. Тут попытка взаимоспасенья от гибели, предчувствие которой у Мандельштама было неотвратимым.
Ты, Мария, – гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить – уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
С Борисом Пастернаком, которого Мария Петровых назвала в военную пору «самым близким человеком», она была знакома с 1928 года. Но стихи его узнала еще раньше: «…они меня потрясли, я жила ими, они стали для меня не только моим воздухом, но как бы плотью моей и кровью». Пастернак щедро надписал ей свою книгу «На ранних поездах» (1943): «Марии Петровых на полное и скорейшее свершение всего, что наворожено ей судьбой и природой».
Осенью 1933 года Мария Петровых познакомилась с Анной Ахматовой, и они были дружны до последних дней Анны Андреевны. Мария Петровых в дружбе с ней всегда считала себя «ведомой». Ахматовой нравилось ее стихотворение «Назначь мне свиданье / на этом свете…», но знала ли она, кому оно было посвящено? Может быть, Мария Петровых была скрытна и с ней?
Арсений Тарковский озаглавил свою статью «Тайна Марии Петровых». Он, думаю, мог что-то особое рассказать, но не открыл никакой тайны, отделавшись тактичным неответом: «Тайна поэзии Марии Петровых – тайна сильной мысли и обогащенного слова». Это можно сказать об очень многих. Впрочем, он проговорился: «Даже влюбленность для нее оборачивалась скорее источником горя, чем счастья».
Иногда влюбленность трагически перерастала у нее в горькое ощущение того, что ею просто играют. «Что же это за игра такая?..» – когда отвергание и обнимания так легко переходили одно в другое: «Я до самой смерти не забуду Беспощадной жалости твоей…»
А вот страшноватый набросок, видимо, известного писателя, который при ближайшем рассмотрении оказался жалким трусом и пошляком: «О, глупомудрый, змеиногубый!» Но рядом очаровательное стихотворение «Развратник, лицемер, ханжа…», где всё начинается с презрения, а кончается обожанием. Что и говорить, Мария Петровых была женщиной с большой буквы! И никому не давала повода о себе сплетничать. У нее есть неожиданное язвительное стихотворение о сплетниках, а может, стукачах, что иногда одно и то же: «Даже в дорогой моей обители За стеной живут… иные жители. Тише, тише, милые друзья! В нашей не участвуя беседе, Любознательнейшие соседи Слушают, дыханье затая… Хоть бы раз промолвить слово резкое, Хоть бы знать – робею или брезгую? Страшно или мерзко тронуть грязь? Но обходишь эту слякоть липкую С жалкою прощающей улыбкою, Сердцем негодующим крепясь».
У Марии Петровых была духовная
гигиеничность настоящей русской интел-
лигентки, никакая слякоть к таким людям
не прилипала.
Будучи поэтом глубоко интимным, личностным, она, тем не менее, написала одно из лучших гражданских стихотворений об ответственности всех за годы террора, не исключая самой себя. До этого мало кто поднимался: «А нас еще ведь спросят – как могли вы Терпеть такое, как молчать могли? Как смели немоты удел счастливый Заранее похитить у земли?..» Это ей могло дорого обойтись. Писать безоглядно на так называемой свободе было еще опасней, чем в лагере. Тем более что как раз тогда в лагере сидел и погиб ее муж В.Д. Головачев – библиограф и музыковед.
Такой характер, как у Марии Петровых, не складывается случайно.
Она пришла в поэзию из провинции. Ее отец был директором хлопчатобумажной фабрики. Он принадлежал к тем русским инженерам, которые были лучшими читателями литературы, что, к счастью, передалось по наследству советской технической интеллигенции, более гуманитарной, чем сами гуманитарии. Увы, таких людей остается всё меньше и меньше. Если у нас технари останутся только технарями и перестанут быть полноценной интеллигенцией, то есть совестью нации, Россия потеряет многое.
Отец Маруси сделал всё, чтобы дочь с детства занималась иностранными языками, а книжки у нее приходилось даже отнимать – уже в четыре года она читала Чехова.
Первым благословил ее стихи Максимилиан Волошин, прививший ей свое всечеловеческое ощущение жизни и брезгливость к нравственной нечистости.
Мария Петровых не была равновеликой тем поэтам, которые ее ценили. Но она жила по их правилам: «…Мы не единого удара Не отклонили от себя» (Анна Ахматова).
Мария Сергеевна принадлежала к тем, кто, по ее словам,
На чистую выводит воду
Презрительным движеньем плеч.
| Сожгли, говорят, Мандельштама тетрадь Ушли и Ахматова, и Пастернак Но где-то в Москве посреди мостовых От черных марусь нас, Господь, упаси, Когда среди волчьих разнузданных стай Евгений ЕВТУШЕНКО |
Домолчаться до стихов Одно мне хочется сказать поэтам: Я думала, что ненависть – огонь, Есть очень много страшного на свете, О, как ее росли и крепли стены – Конечно, страшны вопли дикой боли Что же это за игра такая?.. Развратник, лицемер, ханжа… Судьба за мной присматривала в оба, Она ко мне внимательна особо И всё исподтишка, всё шито-крыто. – А что? – сказала б ты. – И впрямь |
Мария Сергеевна Петровых
(26.03.1908 года [поселок Норский Посад Ярославской губернии]- 01.07.1979 года [Москва])
Россия
Она осталась бы навсегда в русской поэзии, если бы даже сама не написала ни одного стихотворения, ибо Осип Мандельштам создал ее гениальный поэтический портрет, окрестив «мастерицей виноватых взоров».
В отличие от своей знаменитой современницы Анны Ахматовой, Маруся, как она ее нежно звала, не считая серьезной соперницей ни в стихах, ни в любви, надежно зашифровала интимную жизнь в лирике, и это спасало их обоюдную, на удивление благожелательную дружбу. Однако иногда можно догадаться, что опасные взаимопересечения близких отношений в этом безвыходно узком кругу намечались, а то и происходили. Иначе откуда взялись у такого проницательного художника, как Мандельштам, эти «виноватые взоры» в портрете Марии Петровых? Виноватость в чем и перед кем? Скрытность Марии Сергеевны была не ханжеством, а почти религиозным чувством, укрепившимся от боязни разрушить спасительное существование маленького, но драгоценного островка культуры и интеллигентности среди разрастающейся шариковщины.
Если вчитываться в стихотворение Мандельштама, откроется нечто похожее на влюбленность, да еще с примесью восточной мистики, – ведь в дружеском кругу Марию Петровых называли турчанкой.
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Здесь неожиданно проступает явная интонационно-ритмическая перекличка с есенинским рязанским ориентализмом: «Я спросил сегодня у менялы…» У Мандельштама, любившего Сергея Есенина, это не было случайно. А вот последняя строфа мандельштамовского стихотворения перехлестывает через влюбленность. Тут попытка взаимоспасенья от гибели, предчувствие которой у Мандельштама было неотвратимым.
Ты, Мария, – гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить – уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
С Борисом Пастернаком, которого Мария Петровых назвала в военную пору «самым близким человеком», она была знакома с 1928 года. Но стихи его узнала еще раньше: «…они меня потрясли, я жила ими, они стали для меня не только моим воздухом, но как бы плотью моей и кровью». Пастернак щедро надписал ей свою книгу «На ранних поездах» (1943): «Марии Петровых на полное и скорейшее свершение всего, что наворожено ей судьбой и природой».
Осенью 1933 года Мария Петровых познакомилась с Анной Ахматовой, и они были дружны до последних дней Анны Андреевны. Мария Петровых в дружбе с ней всегда считала себя «ведомой». Ахматовой нравилось ее стихотворение «Назначь мне свиданье / на этом свете…», но знала ли она, кому оно было посвящено? Может быть, Мария Петровых была скрытна и с ней?
Арсений Тарковский озаглавил свою статью «Тайна Марии Петровых». Он, думаю, мог что-то особое рассказать, но не открыл никакой тайны, отделавшись тактичным неответом: «Тайна поэзии Марии Петровых – тайна сильной мысли и обогащенного слова». Это можно сказать об очень многих. Впрочем, он проговорился: «Даже влюбленность для нее оборачивалась скорее источником горя, чем счастья».
Иногда влюбленность трагически перерастала у нее в горькое ощущение того, что ею просто играют. «Что же это за игра такая?..» – когда отвергание и обнимания так легко переходили одно в другое: «Я до самой смерти не забуду Беспощадной жалости твоей…»
А вот страшноватый набросок, видимо, известного писателя, который при ближайшем рассмотрении оказался жалким трусом и пошляком: «О, глупомудрый, змеиногубый!» Но рядом очаровательное стихотворение «Развратник, лицемер, ханжа…», где всё начинается с презрения, а кончается обожанием. Что и говорить, Мария Петровых была женщиной с большой буквы! И никому не давала повода о себе сплетничать. У нее есть неожиданное язвительное стихотворение о сплетниках, а может, стукачах, что иногда одно и то же: «Даже в дорогой моей обители За стеной живут… иные жители. Тише, тише, милые друзья! В нашей не участвуя беседе, Любознательнейшие соседи Слушают, дыханье затая… Хоть бы раз промолвить слово резкое, Хоть бы знать – робею или брезгую? Страшно или мерзко тронуть грязь? Но обходишь эту слякоть липкую С жалкою прощающей улыбкою, Сердцем негодующим крепясь».
Будучи поэтом глубоко интимным, личностным, она, тем не менее, написала одно из лучших гражданских стихотворений об ответственности всех за годы террора, не исключая самой себя. До этого мало кто поднимался: «А нас еще ведь спросят – как могли вы Терпеть такое, как молчать могли? Как смели немоты удел счастливый Заранее похитить у земли?..» Это ей могло дорого обойтись. Писать безоглядно на так называемой свободе было еще опасней, чем в лагере. Тем более что как раз тогда в лагере сидел и погиб ее муж В.Д. Головачев – библиограф и музыковед.
Такой характер, как у Марии Петровых, не складывается случайно.
Она пришла в поэзию из провинции. Ее отец был директором хлопчатобумажной фабрики. Он принадлежал к тем русским инженерам, которые были лучшими читателями литературы, что, к счастью, передалось по наследству советской технической интеллигенции, более гуманитарной, чем сами гуманитарии. Увы, таких людей остается всё меньше и меньше. Если у нас технари останутся только технарями и перестанут быть полноценной интеллигенцией, то есть совестью нации, Россия потеряет многое.
Отец Маруси сделал всё, чтобы дочь с детства занималась иностранными языками, а книжки у нее приходилось даже отнимать – уже в четыре года она читала Чехова.
Первым благословил ее стихи Максимилиан Волошин, прививший ей свое всечеловеческое ощущение жизни и брезгливость к нравственной нечистости.
Мария Петровых не была равновеликой тем поэтам, которые ее ценили. Но она жила по их правилам: «…Мы не единого удара Не отклонили от себя» (Анна Ахматова).
Мария Сергеевна принадлежала к тем, кто, по ее словам,
На чистую выводит воду
Презрительным движеньем плеч.
Леонид ВидгофО ПОСЛЕДНЕЙ СТРОКЕ И СКРЫТОМ ИМЕНИ В СТИХОТВОРЕНИИ О. МАНДЕЛЬШТАМА «МАСТЕРИЦА ВИНОВАТЫХ ВЗОРОВ…» (1934) 350
Стихотворение «Мастерица виноватых взоров…» написано в феврале 1934 г. и обращено, как известно, к Марии Сергеевне Петровых, которой Мандельштам был безответно увлечен зимой 1933 – 34 гг.
* * *
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч,
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.
Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры. На, возьми,
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми!
Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.
Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ...
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
Ты, Мария, - гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить - уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.
13-14 февраля 1934
351
Другой вариант первого стиха последнего четворостишия: «Наша нежность - гибнущим подмога» (автограф в архиве М.С. Петровых – у ее дочери А.В. Головачевой) считается некоторыми текстологами основным. К этому вопросу мы вернемся ниже.
Существуют различные трактовки стихотворения, его содержание и «устройство» богаты и открывают широкое поле для исследователей.
М.В. Безродный усматривает в интересующем нас произведении связь с пушкинским «Бахчисарайским фонтаном» и образом Офелии из «Гамлета». Последнее тем более вероятно, что в концовке стихотворения, с нашей точки зрения, звучит очевидный гамлетовский мотив. О связи стихотворения с трагедией Шекспира писал и О.А. Лекманов. Прослеживая шекспировские мотивы у автора «Мастерицы…», Лекманов заключает: «В творчестве Осипа Мандельштама 1930-х годов гамлетовская тема была… скрыто продолжена в стихотворении “Мастерица виноватых взоров…”(1934)… В последней строфе этого загадочного стихотворения возникает явственная реминисценция из монолога Гамлета: “Надо смерть предупредить, уснуть…”, а в первой содержится намек на Офелию: “Не звучит утопленница-речь”» 352 . (В сообщенном автору данной статьи тексте работы о Мандельштаме и Шекспире О. Лекманов усматривает «намек на Офелию» также в третьей и пятой строфах: «Наш обычай сестринский таков…», «Твои речи темные глотая…».) О теме Офелии в «Мастерице…» пишет и М. Безродный; на подтекст из «Бахчисарайского фонтана» и стихотворения «Константинополь» (1911) Н. Гумилева указывает М.Л. Гаспаров 353:
Сегодня ночью на дно залива
Швырнут неверную жену,
Жену, что слишком была красива
И походила на луну.
…………………………………………………………………………
Отец печален, но понимает
И шепчет мужу: «Что ж, пора?»
Но глаз упрямых не поднимает,
Мечтает младшая сестра:
«Так много, много в глухих заливах
Лежит любовников других,
Сплетенных, томных и молчаливых…
Какое счастье быть среди них!»
Не исключен в «Мастерице…» отклик и непосредственно на «Дон Жуана» Байрона, где нравы в султанской Турции описываются так (Песнь пятая, строфа 149 в переводе Г. Шенгели):
А если иногда бывали неувязки,
То слухов не было, - кто согрешил и в чем:
Все рты безмолвствуют; виновных для острастки
В мешок и в море: шлеп, - и снова тишь кругом.
И погребен секрет навеки без огласки,
И сплетен в публике не больше, чем в моем
Труде, и нет газет, что всех травить могли бы;
Мораль улучшилась, и поживились рыбы.
Несколько раньше, в строфе 92, говорится о мешках, заметим, зашитых (слуга в разговоре с Дон Жуаном):
Босфор недалеко, и быстро в нем теченье;
Еще последняя не догорит звезда,
Как в море Мраморном придется, без сомненья,
Плыть мне и вам, в мешках зашитыми. Такой
Род навигации у нас в ходу порой. 354
В байроновском оригинале упомянуты в строфе 92 именно зашитые мешки (как в «Мастерице…»): “… Stitch’d up in sacks – a mode of navigation / A good deal practised here upon occasion”.
Упоминание о такого рода казни за любовные прегрешения есть и у Пушкина в «Каменном госте» (Лепорелло в беседе с монахом о Дон Гуане):
Монах
Его здесь нет,
Развратников, в один мешок да в море. 355
Говоря о сложности «устройства» стихотворения, не можем отказать себе в удовольствии напомнить, к примеру, о наблюдении, сделанном Д. Черашней: она обратила внимание на то, что второе четверостишие «Мастерицы…», где речь идет о «бесшумно охающих» рыбах, является акростихом: «Ходят рыбы, рдея плавниками, / Раздувая жабры. На, возьми, / Их, бесшумно охающих ртами, / Полухлебом плоти накорми!»: ХРИП. 356 Добавим, что и сама звуковая ткань этого четверостишия передает утрату членораздельной речи - некий хрип и пыхтение явственно слышатся (выделим только соответствующие звуки): «Ходят Рыбы, Рдея Плавниками, / Раздувая жабРы. На, возьми,/ иХ, бесшумно оХающиХ РТами, / ПолуХлебом ПлоТи накоРми!». (Одни текстологи полагают правильным прочтение «охающих», другие «окающих». Фонетической картины это существенно не меняет.) О другой, не менее значимой особенности фонетической ткани этого стихотворения мы скажем ниже.
Но вот последний стих «Мастерицы…» не привлекал к себе, кажется, особого внимания. «Уходи, уйди, еще побудь» - замечательное завершение стихотворения, которое выражает и сознание непреодолимой дистанции в отношениях, и мольбу все же, вопреки всему, продолжить эти отношения хотя бы ненадолго, и страх за ту, к кому обращены эти слова: стоящий «у твердого порога» отталкивает дорогое нежное существо от себя – его гибельная судьба не должна стать ее судьбой.
Однако, как нам представляется, финальный стих «Мастерицы…» отразил и воспоминание о другой, более ранней любви – к Ольге Гильдебрандт-Арбениной.
В 1909 г. в 12-м номере журнала «Весы» были опубликованы «Куранты любви» М.А. Кузмина. Именно в этом году с Кузминым познакомились Н. Гумилев и О. Мандельштам. 357 В следующем, 1910-м г., это поэтически-музыкальное сочинение вышло в свет отдельным изданием: «Куранты любви». Слова и музыка М. Кузмина. М., «Скорпион», 1910. «Куранты любви» были очень популярны. Сам автор не раз исполнял свое произведение. Мандельштам был, без сомнения, знаком с «Курантами».
В части IV сочинения Кузмина, «Зима», в стихотворении «Поэт» говорится о неожиданном приходе любви. Она, «как поздний гость», приходит к поэту зимой, в «неурочное» для любви время:
Не сам ли сердце я сковал зимой?
Не сам ли сделал я свой дом тюрьмой?
Не сам ли я сказал любви «Прощай,
Не прилетай, пока не будет май!»
Любовь стучится в дверь, как поздний гость,
И сердце снова гнется, словно трость:
Оно горит и бьется; не хотя, -
Его пронзило дивное дитя.
Он спит, мой гость, в передрассветный час,
Звезда бледна, как меркнущий топаз;
Не мне будить его, проснется сам,
Открывши двери новым чудесам.
Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь.
Не уходи, мой гость: побудь, побудь. 358
Можно предположить, что в финальном стихе отразилась строка популярного романса: «Не уходи, побудь со мною…». Романс был опубликован во второй части «Полного сборника либретто для граммофона», которая вышла в свет на рубеже 1904-1905 гг.
В 1920 г. Мандельштам знакомится с актрисой Ольгой Николаевной Гильдебрандт-Арбениной. Позднее она вспоминала: «Познакомилась я с М осенью 1920 г.». 359 Мандельштам был увлечен Арбениной осенью – зимой 1920 – 1921 гг. «Арбенина взаимностью не отвечала: то было время ее близких отношений с Н.С. Гумилевым. В конце 1920 г. она “ушла” от Гумилева к Юрию Юркуну». 360 В это же время, после знакомства с близким другом М. Кузмина, Арбенина вошла в круг знакомых последнего и стала бывать в его доме. Для Мандельштама его отношения с Арбениной оказались соотнесенными некоторым образом с М. Кузминым и, главное, с его поэзией. О.Н. Гильдебрандт упоминает о своем разговоре с Ю. Юркуном: «Наша дружба с М дотянулась до января 1921 г. Помню, я как-то “собралась” пойти его навестить: “Зачем Вам?” – “За стихами”. – “Мих Ал напишет Вам не хуже”. – “Может быть, и лучше. Но не то. Это будут не мои стихи”». 361
Процитировав в своей работе «Михаил Кузмин и Осип Мандельштам: влияние и отклики» отзыв о Кузмине из неопубликованной при жизни статьи Мандельштама «О современной поэзии (к выходу “Альманаха Муз”)»: «Пленителен классицизм Кузмина. Сладостно читать живущего среди нас классического поэта, чувствовать гётевское слияние “формы” и “содержания”, убеждаться, что душа наша не субстанция, сделанная из метафизической ваты, а легкая и нежная Психея. Стихи Кузмина не только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм)…», - Ю.Л. Фрейдин дает следующий комментарий к этому пассажу: «Сам “Альманах Муз” вышел в 1916 г. Судя по упоминанию о “российских бурях”, статья написана Мандельштамом после революции. В отзыве о Кузмине обращает на себя внимание не только редкая для Мандельштама панегиричность, но и обилие автоцитат, точнее – ключевых слов, которые позже прозвучат в стихах, в статьях, образуя мотивы и темы. Мотивы души-Психеи (слова-Психеи), осязания, припоминания обнаруживаются в стихах 1920 г. “Когда Психея-жизнь спускается к теням…”, “Я слово позабыл, что я хотел сказать…”, в близком им по времени статье-манифесте “Слово и культура”. Создается отчетливое впечатление, что в конце 10-х – начале 20-х годов Мандельштам рассматривал поэзию Кузмина в тесной внутренней связи с собственными поэтическими поисками». И ниже, перечислив ряд стихотворений Мандельштама и назвав последним среди них «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920), Ю. Фрейдин упоминает в одном ряду стихи Мандельштама 1920 г., Ольгу Арбенину и М. Кузмина: «Вспомним, что последнее из перечисленных мандельштамовских стихотворений обращено к О.Н. Гильдебрандт-Арбениной…, входившей в круг людей, близких Кузмину». 362
В 1922 г. Мандельштам отзывается о Кузмине восторженно, причем имея в виду очевидно и его прозу (запись высказывания поэта в дневнике И.Н. Розанова): «Можно говорить [:] Пушкин, Л. Толстой, Кузьмин [так!], но нельзя [:] Тургенев и Кузьмин. Это величины несоизмеримые. Тургенев – плохой писатель, а Кузьмин – первоклассный… (Пафос его рассказывания – “любопытство к жизни”). Нельзя спрашивать, нравится ли нам Кузьмин, а надо наоборот: нравимся ли мы Кузьмину». 363 Теперь обратимся к более позднему увлечению Мандельштама Марией Петровых. Имеется драгоценное свидетельство о том, что Мандельштам сам осознавал - в его жизни в определенной степени повторилась ситуация тринадцатилетней давности:
«Ревность, соперничество были священными атрибутами страсти в понимании Мандельштама.
Как это интересно! У меня было такое же с Колей, - восклицал Осип Эмильевич. У него кружилась голова от разбуженных Левой [Лев Гумилев – Л.В .] воспоминаний о Николае Степановиче, когда в голодную зиму они оба домогались в Петрограде любви Ольги Николаевны Арбениной». 364
Действительно: увлечение, как и в случае с Арбениной, приходится на зиму – теперь на зиму 1933-34 гг.; возлюбленная в обоих случаях моложе поэта (даты жизни О.Н. Гильдебрандт-Арбениной: 1897/1898 - 1980; М.С. Петровых – 1908 – 1979), причем в то время, когда ими был увлечен Мандельштам, они были почти равны по возрасту – одной примерно 23 года, другой 25 лет; как и влюбленность в Арбенину, увлечение Марией Петровых остается безответным; соперником снова оказывается Гумилев – на этот раз младший; наконец, Арбенина – актриса, а Мария Петровых хотя и не актриса, но страстная театралка (что зафиксировано в эпиграмме Мандельштама «Уста запеклись и разверзлись чресла…», 1933-1934).
Бесспорно, что и героиня «Мастерицы…» в определенной степени напоминает образ возлюбленной из стихотворений, обращенных к Ольге Арбениной. (Это сходство, конечно, также было замечено исследователями.) Сравним: «самый нежный ум», «маленький вишневый рот» («Мне жалко, что теперь зима…», 1920), «Меня к тебе влечет / Искусанный в смятеньи / Вишневый нежный рот» («Я наравне с другими…». 1920), «соленые нежные губы» («За то, что я руки твои не сумел удержать…», 1920) - и, в стихах Петровых: “Что же мне, как янычару, люб / Этот крошечный, летуче-красный, / Этот жалкий полумесяц губ», «наша нежность – гибнущим подмога» («Мастерица виноватых взоров…», 1934). В своих воспоминаниях о Мандельштаме Арбенина замечает: «Он любил детей и как будто видел во мне ребенка». 365 Такой, «полудетский» образ нарисован в обращенном к ней стихотворении «Мне жалко, что теперь зима…» (1920). Но и в стихах, адресованных Марии Петровых, подчеркнуты хрупкость, уязвимость, полудетскость (характерно использование уменьшительных форм): «маленьких держательница плеч» (вариант автографа из архива М.С. Петровых - «Маленьких держательница встреч» - считаем, вслед за А.Г. Мецем, видимо, опиской), «ребрышки худые», «маком бровки мечен путь опасный». Пишущий эти строки сознательно не обращается к стихотворению «Твоим узким плечам под бичами краснеть…» (1934), где «детскость» и «нежность» героини являются определяющими чертами: хотя и очень вероятно, что эти стихи тоже адресованы Марии Петровых, все же об этом нельзя говорить со стопроцентной уверенностью.
Имелись, однако, обстоятельства, резко отличавшие увлечение Марией Петровых от влюбленности в Ольгу Арбенину. Атмосфера была иной. Этих обстоятельств по меньшей мере два: во-первых, уже были написаны антисталинские стихи и Мандельштам хорошо сознавал, что он ходит по краю пропасти; во-вторых, адресат любовных стихов носил чрезвычайно важное в этих условиях имя Мария. И само это имя определяет, в значительной мере, смысл стихотворения – можно сказать, диктует развертывание его смысла.
Ю.И. Левин показывает, что в «Мастерице…» «женская» тема развивается «в ее чувственном аспекте (в теплом теле…) , который сливается здесь с аспектом “маленькое, слабое, вызывающее жалость” (… ребрышки худые )…». 366 Женское ассоциируется в стихотворении также с виноватым, ложным, ненадежным, непрямым («кривая вода»), но влекущим, соблазнительным. Героиня стихотворения, добавим, не просто смотрит виновато – она мастерица «виноватых взоров». Более того, ее привлекательность влечет к погибели. Отметив подобие «романов» c О. Арбениной и М. Петровых, О.А. Лекманов пишет: «В центре этого сложного стихотворения два персонажа: слабая женщина и сильный мужчина. При этом слабая женщина предстает покорительницей сильного мужчины и даже его палачом (наблюдение Михаила Безродного: первые строки стихотворения “Мастерица виноватых взоров, / Маленьких держательница плеч” скрывают в себе идиому “заплечных дел мастер”). Для покорения мужчины женщина коварно (мягкий вариант: кокетливо) пользуется своей плотской привлекательностью. Мужчина сам стремится навстречу собственной гибели…». 367 К проницательному замечанию М. Безродного можно добавить, что и здесь обнаруживается сходство «Мастерицы…» со стихами, адресованными Арбениной, – в одном из обращенных к ней стихотворений героиня уподобляется исполнителю казни: «Я больше не ревную, / Но я тебя хочу, / И сам себя несу я, / Как жертву палачу» («Я наравне с другими…», 1920).
Но финал стихотворения – по словам Ю. Левина - все меняет: «И неожиданно, после сгущения темного, кривого, глухого
, после нагнетания ориентальных мотивов (причем все это сфокусировано на героине) – появляется прямо противоположное: “Ты, Мария – гибнущим подмога”. Неожиданность заключается в том, что в роли Богоматери, заступницы, спасительницы выступает именно та, которая только что в облике турчанки влекла к гибели». 368 (Финальные стихи «Мастерицы…», в которых выступает иная ипостась «женского» - самоотдача - были, заметим, все же подготовлены: говорится ведь и о женской способности раздарить себя: «полухлебом плоти накорми» - слишком, очевидно, смелая ассоциация с причастием; говорится и о «сестринском обычае» - ср.: «сестра милосердия»). Возможно, в стихе о «полухлебе плоти» отозвалось «Облако в штанах» Маяковского: ведь героиню поэмы зовут Мария и герой просит ее тела как хлеба насущного.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
весь из мяса,
человек весь –
тело твое просто прошу,
как просят христиане –
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь». 369
«Наш обычай сестринский» - конечно, от выражения «наша сестра», которое употреблялось (и сейчас употребляется, но значительно реже) в значении «мы, женщины», «такова наша женская природа (доля)».
Словом, образ героини стихотворения сочетает в себе противоположности – «заплечных дел» «мастерица» является в то же время «сестрой милосердия».
Независимо от того, считать ли более текстологически обоснованным стих «Ты, Мария, - гибнущим подмога» или «Наша нежность – гибнущим подмога», надо отметить, что имя милосердной спасительницы присутствует в скрытом виде в фонетической ткани стихотворения. «Мандельштам, - пишет О. Ронен, - вообще очень часто насыщает свои тексты анаграммами ключевого по смыслу слова». 370 В «Мастерице…» перед нами именно такой случай. Стихотворение начинается со стиха, в котором первое слово уже содержит имя адресата любовного обращения, причем ударение падает на тот же звук, что в имени Мария:
МАстеРИца виноватых взоров…
Первый гласный звук в строке – редуцированный, мы, естественно, не произносим «мАстерица». Но мы так пишем, и, как представляется автору статьи, надо принять во внимание то обстоятельство, что у нас возникает вид написанного слова при его произнесении. Это, думается, имеет значение. Ведь и в самом имени «Мария» первый звук редуцируется, но, произнося имя, мы отчетливо сознаем, как это имя пишется, и, следовательно, «видим» внутренним зрением это «а».
Второй стих также начинается с первого слога имени героини; представлены в стихе и другие звуки анаграммы:
МАленьких деРжательнИца плеч…
Здесь это «ма» звучит отчетливо, поскольку «а» в данном случае ударное.
В первом слове третьего стиха «именование» продолжено:
усМИРен мужской опАсный норов…
Во втором четверостишии, как было сказано выше, представлено «пыхтение» жутковатых, алчущих женской плоти рыб (думается, что эти рыбы имеют отношение к тем, которые упомянуты поэтом в письме Н.Я. Мандельштам от 13 марта 1930 г., - письме, написанном в разгар измучившего Мандельштама разбирательства в связи с переводом «Тиля Уленшпигеля»: «Здесь не люди, а рыбы страшные». 371). Слабая героиня живет в мире онемевших (сравним: «Наши речи за десять шагов не слышны...») агрессивных существ. Таковы мужчины-рыбы. (Сравним с одичанием в антисталинском стихотворении: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет…».) Мужчины сами по себе агрессивны и плотоядны, а теперь они еще и онемели – налицо деградация, как в стихотворении «Ламарк». Слабой, нежной героине приходится жить в таком мире и как-то «усмирять» вожделеющих ее плоти чудовищ. В связи со строкой «Усмирен мужской опасный норов…», автор данной статьи хотел бы привести такое обстоятельство: покойная Екатерина Сергеевна Петровых (Чердынцева), сестра Марии Петровых, сообщила ему следующее: осенью 1917 года девятилетняя Маруся Петровых задумала издавать «художественно-политический» журнальчик «Весенняя звездочка» (к сожалению, он был утрачен во время Великой Отечественной войны). Журнал был рукописный, но писала Маруся печатными буквами. Размер - примерно 10 на 6 сантиметров. На последней странице красовался нарисованный грач с раскрытым клювом, из которого вылетали слова: «Голосуйте за номер 2, будут у вас и хлеб и дрова» - агитационный призыв к выборам в Учредительное собрание. (По списку № 2 шли на выборы в Ярославской губернии кадеты – Партия народной свободы. Детство М. Петровых провела под Ярославлем.)
Мандельштам этим журнальчиком восхищался, особенно «редакторской статьей» такого содержания:
«Женщины! Бросайте детей на руки их нянькам и идите помогать мужьям усмирять взбунтовавшихся рабочих. Но как же усмирять их? Ведь воевать мы не можем. Воевать не надо - надо говорить с ними тихо, упоминая в речи Бога и несчастья энтелигенции [так! – Л.В .]». (Текст еще до Великой Отечественной войны был переписан из «журнала»; сообщен автору книги Е.С. Петровых.)
Прочитав эту статью, Мандельштам сказал: «Тут отражена целая эпоха!» или «Да это же целая эпоха!» - во всяком случае, слова «целая эпоха», по словам Екатерины Сергеевны, были точно сказаны.
Не отсюда ли стих об «усмирении» мужчин в мандельштамовском стихотворении?
Но не только пыхтение рыб представлено в звуковой ткани второго четверостишия (вернемся к нему). Заметим, что в концовке каждого стиха мы встречаем набор звуков и букв все того же имени – имени той, чей удел – раздавать «полухлеб» своей «плоти»:
плавникАМИ
(примем во внимание и возможное старое произношение: золотЫЯ).
В четвертом катрене портрет героини дорисовывается. Первый стих четверостишия снова начинается с первого слога имени Мария, но к этому дело не сводится:
МАком бРовкИ Мечен путь опасный…
что же Мне, как янычАРу, люб…
(Хотя в слове «бровки» звук «и» редуцирован, но все же он опознается при произношении.)
«Водный» мотив в интересующих нас стихах связан не только с Шекспиром, Байроном и Пушкиным, но и с «богородичной» темой. Ю. Левин пишет: «Привлечение более специальных данных, например, связанных с мифологическим наполнением тем воды, влаги, рыб, или учет того, что «Мария – гибнущим подмога» - перефразировка названия одной венецианской церкви, - внесло бы дополнительные нюансы в осмысление стихотворения». 372
Храмы в честь Богородицы, одно из имен которой в западной традиции Maris Stella, стоят в целом ряде портовых городов (например, в Марселе: храм Нотр Дам де ля Гард с десятиметровой фигурой девы Марии-покровительницы моряков; за это указание благодарим Ю.Л. Фрейдина).
Кроме того. «Гибнущим подмога» - это, конечно, приводит на ум одну из богородичных икон: «Взыскание погибших». (Празднование иконы «Взыскание погибших» - 5 февраля, по новому стилю – 18 февраля. Стихотворение Мандельштама датировано 13 – 14 февраля. Может быть, такое совпадение не случайно?)
Мы знаем о том, насколько щепетилен был Мандельштам в обращении с именами, с введением имени в открытом, явном виде в свои стихи; в то же время мы знаем, что он «спрятал» имена адресаток в стихотворениях, посвященных Цветаевой и Лиле Поповой («Успенье нежное – Флоренция в Москве» в стихотворении 1916 г.: здесь «Флоренция» указывает не только на Цветаеву, но и на цветочную фамилию строителя собора, Аристотеля Фиораванти; строка «Розы черные, лиловые…» из стихотворения «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» 1937 г. не только говорит о «чернявости» героини, но и содержит ее имя – Лиля). Автору данной статьи кажется поэтому, что вариант строки «Наша нежность – гибнущим подмога» - более «мандельштамовский»: ведь в скрытом виде имя в стихи уже вплетено, его незачем выпячивать - оно растворено в звучании стихотворения. А слова «наша нежность» мы понимаем как «наша женская нежность»; строка из последнего четверостишия откликается на стих из третьего («наш обычай сестринский…»), «закрепляет» и усиливает его значение.
(Отметим, что в шуточном стихотворении Мандельштама начала 1934 г. «Мне вспомнился старинный апокриф…», также имеющем прямое отношение к Петровых, имя Мария открыто вводится в рамках псевдоевангельского сюжета. За напоминание об этой эпиграмме приносим благодарность С.Г. Шиндину. Но то эпиграмма, шутка, нечто несерьезное. Другое дело – «Мастерица…».)
Стихотворение о любви, в котором «водный» мотив сочетается с неуверенной надеждой на спасение – не отсылает ли оно опять-таки к Михаилу Кузмину, на этот раз к его прозе? Мы имеем в виду роман «Плавающие путешествующие» (1915), где также находим любовную тему в единстве с «водными» ассоциациями и идеей спасения (само название романа взято из молитвы – Мирной, или Великой ектении):
«Лелечка … продолжала:
И мы ничего не строим навсегда… Мы всегда странствуем… Мы всегда плавающие.
Да, да… но плавающие – это те, у кого есть рулевой, а если ты, обхватив склизкое бревно, носишься по морю, какое же это плавание?
Наш рулевой – любовь, о которой не может быть двух мнений». 373
Московское зимнее увлечение Марией Петровых вызвало, видимо, в сознании Мандельштама образ входившей в круг М. Кузмина Ольги Арбениной и сами стихи Кузмина, в которых любовь неожиданно посещает поэта в зимнюю пору. Мотивы сна и страха из приведенного выше стихотворения Кузмина также, думается, получили отражение у Мандельштама (конечно, в ином значении): «Он спит, мой гость…», «Не мне будить его…»; ср. «Я жду, я жду: мне страх вздымает грудь…» - стоящий на значимом месте, предпоследний стих у Кузмина – и один из заключительных стихов у Мандельштама: «Надо смерть предупредить – уснуть». «Гамлетовский» стих о «сне» как добровольном уходе из жизни отражает, очевидно, мысли поэта о самоубийстве как проявлении свободного выбора в ситуации, когда грозит насильственная смерть (известно, что об этом Мандельштам думал).
Завершающая же строка стихотворения из «Курантов любви» (сквозь которую «просвечивает» рефрен популярного романса) отразилась, по нашему мнению, в финальном стихе «Мастерицы виноватых взоров…».
350 Первоначальный вариант статьи опубликован в книгах: Миры Осипа Мандельштама. IV Мандельштамовские чтения. Материалы международного научного семинара 31 мая – 4 июня 2009 г. Пермь – Чердынь. Пермь, 2009 (с. 184-192) и Видгоф Л.М. Статьи о Мандельштаме. М., 2010 (с.157-166). Предлагаемый читателю текст работы содержит существенные дополнения и изменения.
351 Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб, 1995. С.236.
352 Лекманов О. Мандельштам и Шекспир: опыт обобщающего сопоставления // Вестник истории, литературы, искусства. Т.1. М., 2005. С. 264 -265.
353 Безродный М. Конец Цитаты. СПб, 1996. С. 129-135; Гаспаров М. в примечании к стихотворению «Мастерица виноватых взоров…» в книге: Мандельштам О. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 793.
354 Байрон Дж.Г. Дон Жуан (перевод Г.А. Шенгели). М., 1947. С.205, 219.
355 Пушкин А. Сочинения в 2-х тт. Т.2. М., 1980. С.278.
356 Черашняя Д. Поэтика Осипа Мандельштама: субъектный подход. Ижевск, 2004. С.231-232.
357 Богомолов Н., Малмстад Дж. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М., 1996. С.145.
358 Кузмин М. Стихотворения. Переписка. М.,2006. С.33.
359 Гильдебрандт-Арбенина О. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники. М., 2007. С.109.
360 Там же. С. 283. (Комментарии А.Г. Меца и Р.Д. Тименчика к воспоминаниям О. Арбениной.)
361 Там же. С.163.
362 Фрейдин Ю. Михаил Кузмин и Осип Мандельштам: влияние и отклики / Михаил Кузмин и русская культура XX века. Тезисы и материалы конференции 15-17 мая 1990. Л., 1990. С.28-30.
363 Галушкин А. Из разысканий об О.Э. Мандельштаме. // «Сохрани мою речь…». Записки Мандельштамовского общества. Выпуск 4. Полутом 1. М., 2008. С.175.
364 Герштейн Э. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. 1989, выпуск V. С. 116–117.
365 Гильдебрандт-Арбенина О. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники. М., 2007. С.162.
366 Левин Ю. Разбор шести стихотворений // Левин Ю. Избранные труды. М.,1998. С. 38.
367 Лекманов О. Осип Мандельштам. М., 2004. С.160-162.
368 Левин Ю. Разбор шести стихотворений // Левин Ю. Избранные труды. М.,1998. С. 39.
369 Маяковский В. Облако в штанах // Маяковский В. Собрание сочинений в 12 т. Т.1. М., 1978. С. 246.
370 Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама // Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб, 2002. С. 18.
371 Мандельштам О. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 4. М., 1997. С. 136.
372 Левин Ю. Разбор шести стихотворений // Левин Ю. Избранные труды. М.,1998. С. 44.
373 Кузмин М. Плавающие путешествующие. Романы, повести, рассказ. М., 2000. С. 345.
