Был первым поэтом. Первые стихи. Из Астрахани - в Париж
«Направления серебряного века» - Восклицали: «Футурист!» И стучали головами… Какая страсть? Оставлял корявый лист С нестандартными словами. Восхищались: «Символист!» И кивали головами… Младенчески проплыл и канул мимо Шум…Вырезаны буквы на стволе… Такими нас не обидел Бог. В. Малышев. К. Малевич «Черный квадрат». Задыхались: «Акмеист!» И качали головами…
«Творчество поэтов серебряного века» - Сергей Клычков (1889-1937). Через какие картины поэты представляют образ России? Временные рамки периода. Что противопоставлено реальному миру? «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Сергей Есенин (1895-1925). С какой целью вводит автор драматическую историю Катьки? Нисходящий путь И.Северянина. В каких выражениях раскрывается общая характеристика страны?
«Поэты поэзии серебряного века» - Иван Владимирович Цветаев 1847-1913. Марина Цветаева. Поэты серебряного века. А. Блок 6. О. Мандельштам. «Я тоже была, прохожий! Мария Александровна Цветаева 1869-1906. «Мне нравится…». Творчество М.И.Цветаевой. Прохожий, остановись!». «Красною кистью рябина зажглась…». А. Ахматова 5. М. Цветаева 11.
«Поэты 20 века» - Найдите и прочитайте стихи В.Хлебникова «Заклятие смехом», «Бобэоби пелись губы» и др. Георгий Иванов. Валерий Брюсов. Откуда взялся термин «серебряный век русской литературы»? И.Северянин В.Маяковский В.Хлебников Д.Бурлюк Н.Бурлюк В.Каменский. Может быть, такой же жребий выну, Горькая детоубийца, - Русь!
«Акмеизм» - Романтика, героика, экзотика. Адамизм Адам – путешественник, конквистадор, человек сильной воли. Стихотворение «Жираф» 1907 г. Николай Степанович Гумилев- метр акмеизма, поэт, переводчик, теоретик литературы. Интерес к реальному, а не потустороннему миру, красоте жизни Мажорное восприятие действительности Достоверность образа Четкость композиции Возрождение «золотого века» , времени Пушкина и Лермонтова.
«Символизм в литературе» - И зову мечтателей… «Старшие символисты» и «младосимволисты». Начинается сотворчество. К. Бальмонт. Сон – сладостный миг откровения. В. Брюсов «Творчество» 1895. Земля – серая обыденность. Я всё уединённое, Неявное люблю. Вас я не зову!
Всего в теме 12 презентаций
В. А. ЖУКОВСКИЙ
“Жуковский был первым поэтом на Руси, которого поэзия вышла из жизни”, 1 - эти слова Белинского чрезвычайно важны для понимания и жизни и творчества Жуковского. “Что за прелесть чертовская его небесная душа!” - говорил о Жуковском Пушкин. “Дела поэта - слова его” - это афоризм самого Жуковского. Современники высоко ценили Жуковского как человека и как поэта, хотя ему была свойственна несомненная односторонность. Реальным путем воздействия на общество он считал не гражданскую активность, а только “образование для добродетели”, благотворность личного влияния, пропаганду идей просвещения и гуманности.
Превыше всего ставя то, что он называл “добродетелью”, Жуковский остался в стороне от бурных событий своего времени. Нисколько не стремясь затушевать или оправдать это, мы, вместе с тем, должны уяснить непреходящую ценность творчества Жуковского. Тот высокий моральный идеал, на котором поэт основывал и свою поэзию и свою жизнь, идеал личной добродетели (которую он приравнивал к добродетели гражданской) заслуживает уважения.
Поэзия Жуковского - поэзия переживаний, чувств и настроений; ее можно назвать началом русской психологической лирики. Ее лирический герой исполнил своеобразного обаяния; обаяние это - в поэтической мечтательности, в возвышенности и благородстве душевной жизни.
Жуковский не закрывал глаз на трагическое положение человека в современном ему мире и в своих стихах выразил чувство глубокой неудовлетворенности действительностью. О “совершенном недовольстве собою, миром, людьми” как отличительной черте Жуковского-поэта писал в своих “Очерках...” Н. Полевой. 2
В творчестве Жуковского воплотилось гуманистическое представление о человеческой личности как носительнице высоких духовных ценностей. Поэтому творчество Жуковского имело прогрессивный смысл и в эпоху деспотизма по-своему противостояло казенно-бездушному отношению к человеку. Оно оказало, как отмечал Пушкин, “решительное влияние на дух нашей словесности”; и Пушкин совершенно справедливо считал это влияние благотворным. Белинский писал, что “творения Жуковского - это целый период нашей литературы, целый период нравственного развития нашего общества. Их можно находить односторонними, но в этой-то односторонности и заключается необходимость, оправдание и достоинство их”. 3
Василий Андреевич Жуковский родился 9 февраля (по новому стилю) 1783года в с. Мишенском, Белевского уезда. Отец, поэта Афанасий Иванович Бунин, тульский помещик. Мать пленная турчанка Сальха, которую в 1770 году, в возрасте шестнадцати лет, русские крестьяне-маркитанты привезли из-под турецкой крепости Бендеры в “подарок” А. И. Бунину. При крещении Сальху назвали Елизаветой Дементьевной. Ребенок был усыновлен, по желанию Бунина, жившим в его доме бедным дворянином Андреем Григорьевичем Жуковским. Таким образом будущий поэт получил дворянство и избежал уготованной столь многим побочным помещичьим детям участи крепостного.
Мать поэта, ставшая домоправительницей Бунина, легко овладела русской грамотой. Она была умна и обаятельна, но сохранившиеся письма к ней мальчика-Жуковского не свидетельствуют об особой душевной близости между ними: Жуковский воспитывался в бунинской семье; положение не изменилось и после смерти отца (1791). С ребенком обходились ласково, но он чувствовал необычность своего положения и страдал от этого. Позднее Жуковский написал в своем дневнике многократно цитировавшиеся строки: “Я привыкал отделять себя ото всех, потому что никто не принимал во мне особливого участия и потому что всякое участие ко мне казалось мне милостию”. 4
Учился Жуковский сначала в частном пансионе X. Ф. Роде, затем в Тульском народном училище. Первые его стихотворения (не дошедшие до нас) были написаны, по-видимому, в возрасте семи-восьми лет. 5 В 1795 году им была написана не дошедшая до нас трагедия “Камилл, или Освобожденный Рим”. В 1797 году мальчика увезли из Тулы и поместили в Московский университетский благородный пансион. Пансион возглавлял А. А. Прокопович-Антонский - писатель и педагог, связанный с разгромленными Екатериной масонскими кругами, с Н. И. Новиковым и И. Г. Шварцем. Директором университета был И. П. Тургенев, также масон. Воспитанникам внушались идеи нравственного самосовершенствования, филантропии, гражданского долга и, вместе с тем, политического благомыслия.
Жуковский глубоко воспринял идеалы морального самосовершенствования и личной добродетели. Он трактовал их как идеалы не только личные, но и общественные и, в сущности, остался им верен до конца жизни. Между тем друзья и единомышленники его юности, сыновья директора университета, Александр и Николай Тургеневы стали впоследствии: один - вольнодумцем, близким к декабристским кругам, другой - декабристом. Мироощущение же Жуковского несколько статично; и в жизни и в творчестве поэта процесс развития связан не столько с изменением, сколько с углублением определившихся уже в молодости воззрений.
В 1798 году Жуковский читает на акте университетского благородного пансиона речь “О добродетели”; на другом акте в том же году - одно из первых дошедших до нас своих стихотворений, “Добродетель”. Совершенно очевидно, что избранная тема не имела для него казенно-нравоучительного смысла.
Занятия литературой постепенно выдвигаются на первый план и имеют вначале даже практический интерес: не располагая средствами, достаточными для приобретения интересующих его книг, юноша Жуковский переводит несколько ходких авантюрно-сентиментальных произведений А. Коцебу и за перевод одного из его романов (“Die jüngsten Kinder meiner Laune”, в переводе Жуковского - “Мальчик у ручья”) получает 75 рублей. По окончании пансиона, с 1800 по 1802 год, Жуковский служит в Московской соляной конторе, но служба тяготит его, так как отвлекает от любимых занятий.
Если не говорить о детских ученических одах, написанных в духе классицизма XVIII века, основные литературные веяния, воспринятые Жуковским, - сентиментализм (культ природы, “чувствительности” и “добродетели”, интерес к “обыкновенному” человеку, сосредоточенность на перипетиях интимной душевной жизни) и преромантизм (увлечение экзотическим и иррациональным, обращение к народной фантастике, к средневековью, романтика “тайн и ужасов”). Установка на субъективизм в художественном отображении действительности сближала сентиментализм и преромантизм; это было предвестие романтического искусства, отказавшегося от строго логического рационалистического мышления классицизма.
В конце XVIII века в России получают большое распространение сентиментальные и преромантические произведения западноевропейской литературы; популярными становятся имена Грея, Шписса, Радклиф. Жуковский увлекается Оссианом (под этим вымышленным именем английский поэт Макферсон опубликовал переработанные им древние ирландские и шотландские легенды), меланхолической поэзией английских преромантиков Юнга и Грея.
Еще в пансионе тесно сблизившись с братьями Тургеневыми (в особенности со старшим, рано умершим Андреем Тургеневым), Жуковский по выходе из пансиона (1800) организует вместе с ними “Дружеское литературное общество”. Это общество отличалось широтой поэтических интересов. Андрей Тургенев, под сильным воздействием которого находился в те годы Жуковский, пропагандировал Шиллера; ему же принадлежит один из первых в России переводов гетевского “Вертера”. Интерес к новой немецкой литературе (Гете и в особенности Шиллер) захватывает и Жуковского. Вместе с тем юный Жуковский находится под воздействием Ломоносова и Державина; через их поэзию он усваивает стиль торжественной оды классицизма (существенного различия между Ломоносовым и Державиным Жуковский в эти годы еще не ощущает). Из русских поэтов сентиментальной школы Жуковского привлекают Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, в “песнях” которых пасторальные мотивы окрашены меланхолическим лиризмом.
Воспринимая веяния новой, предшествующей романтизму, литературной культуры, в плане теории искусства юный Жуковский симпатизирует просветительским эстетическим теориям. Он глубоко воспринимает просветительскую эстетику Шиллера, изучает близкие к эстетике Шиллера теории германских ученых Энгеля, Сульцера, Эшенбурга (сохранились составленные поэтом конспекты их сочинений). Эти симпатии Жуковский сохранит навсегда.
В 1802 году Жуковский сблизился с Н. .М. Карамзиным, вождем нового литературного направления. Дружеские отношения с ним продолжаются в течение многих лет, до самой смерти Карамзина. Карамзин останется для Жуковского образцом писателя и гражданина и тогда, когда в литературу придут Пушкин, Лермонтов, Гоголь. И здесь Жуковский будет верен идеалам своей юности, как ни высоко оценит он поэзию Пушкина.
В 1802 году, в декабрьской книжке “Вестника Европы”, редактировавшегося Карамзиным, Жуковский помещает свою элегию “Сельское кладбище”. Это было первое серьезное выступление Жуковского в печати и его первый триумф. Он, бросил службу и возвратился в Мишенское, окончательно решив посвятить себя литературной работе.
Его звали Василий Кириллович Тредьяковский.
Он родился где-то на самом краю России, под Астраханью, в семье священника. Каким-то чудом получил образование и тут же сбежал в Европу, где скитался без гроша в кармане. Там про Тредьяковского, как будто, все забыли и он, учась в Сарбонне, жил непонятно чем.
В это время на смеси церковно-славянского с разговорным русским им были сочинены такие вот безыскусные стихи, с которых берёт начала современная русская поэзия. Уже сам выбор темы, характеризует эту особу с довольно неожиданной стороны.
Стихи похвальные России
Начну на флейте стихи печальны,
Ибо все днесь мне ее доброты
Мыслить умом есть много охоты.
Россия-мати! Свет мой безмерный!
Позволь то, чадо прошу твой верный,
Ах, как сидишь ты на троне красно!
Небо Российску ты Солнце ясно!
Красят иных все златые скиптры,
И драгоценна порфира, митры;
Ты собой скипетр твой украсила,
И лицем светлым венец почтила.
О благородстве твоем высоком
Кто бы не ведал в свете широком?
Прямое сама вся благородство:
Божие ты, ей! светло изводство.
В тебе вся вера благочестивым,
К тебе примесу нет нечестивым;
В тебе не будет веры двойныя,
К тебе не смеют приступить злые.
Твои все люди суть православны
И храбростию повсюду славны;
Чада достойны таковой мати,
Везде готовы за тебя стати.
Чем ты, Россия, не изобильна?
Где ты, Россия, не была сильна?
Сокровище всех добр ты едина,
Всегда богата, славе причина.
Коль в тебе звезды все здравьем блещут!
И Россияне коль громко плещут:
Виват Россия! виват драгая!
Виват надежда! виват благая.
Скончу на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны:
Сто мне языков надобно б было
Прославить все то, что в тебе мило!
Казалось бы, не очень талантливый и чужой для Франции Тредьяковский в этот момент должен был потеряться, пропасть для истории, как случайная гримаса, насаждаемого сверху образования... Но императрица Анна Иоановна неожиданно вызывает Василия Кирилловича в Москву и назначает его в Императорскую академию наук на кафедру словесности. Теперь вчерашний голодный семинарист издаёт первый в истории России любовный роман "Езда в остров любви" и руководит самой значительной в истории реформой русского языка и российского стихосложения. В процессе этой работы написаны следующие стихотворные строки:
Стихи о непостоянстве мира
Где бодрость! где надея!
Откуду дики мысли?
Что случилось всех злея?
Мир сей из сердца вышли,
Все зло отстанет.
Так малая премена,
В сердце взявши начало,
В теле всем размножена,
Хоть мучит и немало,
Будь терпеливый.
Что в мире постоянно?
Сие всем очень знатно.
Смотри на всё созданно,
Не всё ли есть превратно?
Кой цвет не вянет?
Весну сжигает лето,
Осень то пременяет;
Плодом древо одето
Зима нам отнимает,
А ветр гневливый
Уносит у нас тихость,
Боится свет ненастья,
. . . . . . . . . . . .
В счастьи много несчастья,
Скорый припадок!
Бой у черного с белым,
У сухого есть с влажным.
Младое? потом спелым,
Бывает легкое важным,
Низкое - высоким.
Не больше есть дня ночи,
Ни ночи есть дня больше;
Сила? ан и нет мочи.
Жизнь? но не ста лет дольше.
В чести упадок!
То стоит, то восходит,
Сие тут пребывает;
Глядишь, другое сходит,
Иное пропадает
В ничто глубоко!
Словом, нет и не будет
Ничего, кроме Бога
(Который не избудет,
Ни милость его многа),
Что б было вечно.
Сей единый, сей вечный,
Сей сильный, сей правдивый,
Благий и бесконечный,
Всеведущ прозорливый,
Вся управляет.
Сего должно едина
Повиноваться воли:
Первая [он] причина,
Дарующая доли.
Примем сердечно
Что б от него ни было;
Которой не даст злаго.
О великая сило!
В тебе мне есть всё благо,
Сердце вещает.
Тоска выраженная в этом стихотворении оказалась пророческой. Свою жизнь поэт окончил в состоянии полуопалы, а его славу ещё при жизни затмили имена Ломоносова и Сумарокова. Как говорят, хуже всего Тредьяковскому стало после разорительной женитьбы. А императрица Екатерина II и вовсе превратила пожилого поэта в подобие придворного шута...
Тем не менее, сейчас стихи Тредьяковского неукоснительно включают в хрестоматии и школьные учебники. Это, безусловно, дань уважения. Как известно, первые автомобили ездили куда хуже конных повозок. По этой же причине трудно ожидать от первых опытов русского стихосложения высот Пушкина или Бродского.
Надеемся, что приведённые небольшие стихотворения, позволили вам понять, что и за строчками самого первого русского поэта, скрывалась самобытная жизнь с глубокими и искренними переживаниями, а значит они были образцами самой высокой и подлинной поэзии.
К 300-летию поэта В.К.Тредиаковского
Василий Тредиаковский
Олег Севастьянов - человек, безоглядно влюбленный в поэзию. Его очерк - не традиционное литературоведение, а, скорее, эмоциональный отклик на приближение славной даты - 300-летия со дня рождения В.К. Тредиаковского, перед творчеством и судьбой которого каждый из нас испытывает трепетное благоговение.
Из Астрахани - в Париж
Он весь в легендах, Тредиаковский . К примеру, в работах дореволюционных краеведов сообщалось о том, что Петр Великий, будучи в Астрахани в 1722 году, осмотрел в кремле училище при Троицком монастыре, где отметил лучшего ученика Василия Тредиаковского. Но, как писал видный астраханский критик
Н.С. Травушкин, «есть сомнения в достоверности этого эпизода». Однако в более поздней статье «Венок Тредиаковскому» он уже не сомневается в том, что «царю был представлен Василий Тредиаковский». Видимо, при беседе юноша хорошо себя показал. Петр назвал его «великим тружеником». Писатель Ю. Нагибин в «Острове любви» писал, что «царь Петр при посещении астраханского латинского училища выделил среди представлявшихся ему учеников скромного обликом поповича».
Как бы то ни было, достоверно известно, что Тредиаковский родился в Астрахани, в семье священника, в 1703 году. И если вы, читатель, войдя через Пречистенские ворота в Астраханский кремль, пройдете прямо и направо к соборной Троицкой церкви, то там, под ее мощным многовековым сводом, если вам повезет, быть может, вы услышите чистый голос певчего Василия, лучшего ученика школы католических монахов-капуцинов, старшего сына священника астраханской соборной церкви Кириллы Тредиаковского. Поэт Ю. Кочетков этот чудный голос услышал:
Отец Кирилла дал старшему сыну первоначальные знания русской грамоты и арифметики, а затем определил в астраханскую латинскую школу. Много лет спустя Тредиаковский для академического отчета писал так: «Я… по желанию моего, покойного ныне, родителя, словесным наукам на латинском языке, еще в молодых летах, в Астрахани, где моя и родина, учился, а по охоте моей к учению, оставил природный город, дом и родителей и убежал в Москву».
«Римские монахи, - указывал краевед А. Марков в статье «Астрахань - родина Тредиаковского», - которых поминает Тредиаковский, - это группа итальянских капуцинов, которые еще в 1713 году построили в Астрахани деревянную церковь и при ней латинскую школу… В школе изучались латинский, немецкий и итальянский языки, риторика, философия, музыка и другие науки».
По окончании школы юный Тредиаковский сначала намеревался отправиться учиться в Киево-Могилянскую академию. Известный филолог В.П. Самаренко писал: «С этой целью в начале 1722 г. он даже исхлопотал себе паспорт. В документах Астраханского областного архива нами найдена запись: «Челобитье бывшего певчего Василия Кириллова об отпуску из Астрахани до Киева для учения латин-скому языку о пашпорте».
Но человек предполагает, а Бог располагает. Суровый и властный, о. Кирилла сам был священником, а отец его - пономарем. В описи дел, хранящихся в архиве Астраханской духовной консистории, по свидетельству А. Маркова, сказано, что «Входской церкви поп Кирилл был сын пономаря Петропавловской церкви города Вологды». Так что судьба юного Тредиаковского была предрешена. Вплоть… до брака. Василия женили, его не спросив. Отец Кирилла желал видеть своего старшенького священником, чтобы передать наследнику свой небедный приход, а потому сына нужно было женить. Однако и оженившись, Василий упорно мечтал о Москве. В одном из архивных документов рассказывается, что женой Тредиаковского стала Федосья Фадеева, очаровательная дочь сторожа губернской канцелярии.
Но, увы, счастливый молодожен Тредиаковский ясно слышал зов своего призвания, а потому в середине 1723 года «по охоте к учению» бежал в столицу.
Не получив благословенья Отца Кирилла в добрый час, Ушел, как ходят на моленье, В суму взяв хлеба, соль и квас. Ушел из дома в путь свой дальний, Дождавшись раннюю луну, И на перине мягкой в спальне Оставив спящую жену. Шагал исхоженной дорожкой, Одолевая боль-тоску, И за церковною сторожкой Свернул в миражную Москву…
Ю. Кочетков. «Тредиаковский»
Лучший выпускник астраханской латинской школы блестяще знал славянский, греческий, латинский и итальянский языки, а потому был принят сразу же в средние классы Московской славяно-греко-латинской академии. Чем питался студент Тредиаковский, было известно одному лишь Богу, но, страдая прекрасным комплексом отличника, был вечно голодный студиоз Тредиаковский одним из самых выдающихся учеников академии. Однако и здесь он скоро заскучал, переросши «альма матер». А потому в начале 1726 года бежал из Москвы в Голландию, где в совершенстве овладел французским языком и познакомился с европейской литературой. А потом двинулся из Антверпена в Париж старым, надежным и проверенным способом - пешком, «за крайнею уже своею бедностью».
В Париже Василий Тредиаковский три года слушал лекции на богословском факультете знаменитой Сорбонны, а помимо этого, обучался философским и математическим наукам, писал стихи, задорно участвовал в ученых диспутах. Бог и задором его не обидел. Диспуты поощрялись, потому что это был вольнодумный Париж эпохи молодого еще Вольтера, эпохи Монтескье. Но вскоре голод сжал «босого странника» за глотку, а потому бывший беглый московский студиоз обратился смиренно в правительственный Синод с просьбой о назначении ему, окончательно отощавшему, стипендии. Объясняя свой побег за границу, студент Сорбонны чистосердечно каялся, что сбежал он в Париж для того, чтобы закончить там свое образование, чтобы «потом принести отечеству… некоторую пользу».
Загнанный на парижский чердак не прыжками пантеры, а жаждой знаний («И меня не пантера прыжками на парижский чердак загнала», - напишет много позже еще один знаменитый русский скиталец поэт Владислав Ходасевич), Тредиаковский отчаянно взывал: «Не токмо не могу содержать себя, успевая в науках, но и дневной пищи лишен». Синод молчал. А отмолчавшись, и вовсе отказал голодающему во всякой денежной помощи. И не было бы никакого первого русского академика, если бы не попечительство российского посла князя А.Б. Куракина, благодаря которому Тредиаковский и закончил университет, проучившись в нем на разных факультетах четыре года и получив степень магистра. В Россию в 1730 году вернулся европейски образованный двадцатисемилетний эрудит, до зубов вооруженный самыми передовыми знаниями филологических, исторических и других наук (он, например, был яростным поборником теории Коперника, упорно развивал идею Д. Бруно о множественности миров).
Дым Отечества для молодого магистра был «сладок и приятен», но и горек. Тредиаковского сразило страшное известие: от жесточайшей моровой язвы (чумы 1727-1728 годов) в Астрахани умерли его жена, родители и другие родственники. Чудом уцелела одна лишь сестра Марья. Отойдя от шока, Тредиаковский позднее напишет в Сенат, подводя итоги своему имущественному положению ко времени возвращения на родину: «Отеческое мое наследие за небытностью там моею, как движимое, так и недвижимое, все по рукам растащено; и, следовательно, увидел я себя тогда еще больше бедным для того, что, лишившись родителей моих, лишился не только надлежащего пропитания, но и дневной пищи, и не имея куда приклониться, стал быть совершенно безнадежен».
Ушел бос, пришел бос…
«В делах Астраханского архива, - писал В.П. Самаренко, - нами обнаружены документы, из которых видно, что все имущество, оставшееся после смерти жены Тредиаковского, было взято за бесценок дворянином, секретарем канцелярии А. Богдановым…»
Что касается умершей жены Василия Кирилловича…
Ждала, Ждала, как Пенелопа, Томилась, мучаясь во сне… А он свои тропинки-тропы Торил в чужой уже стране. …Ждала Федосья-Пенелопа, Кляня и посох, и суму: «Когда ж ученая Европа Наскучит русскому уму…»
Ю. Кочетков. «Тредиаковский»
Увы, не дождалась своего суженого астраханская Пенелопа…
Гол как сокол, гол, как ушел, возвратился талантливый и полный великих замыслов магистр Тредиаковский из дальних странствий. А впереди была новая дорога: из Парижа - в Петербург.
Остров Любви
Еще в Париже по совету князя В.П. Куракина взялся наш герой за перевод на русский язык знаменитого романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви». Его герой, юный Тирене, странствуя по острову Любви, посетил там город Надежду, попал в пещеру Жестокости, побывал на озере Озверелости, познакомился с такими персонажами, как Стыд, Должность, Честь, Тайна, и, переполненный любовными переживаниями, пишет обо всем об этом своему другу. Именно роман в письмах «Езда в остров Любви» в переводе Тредиаковского, надо думать, так повлиял на русскую литературу, что на долгие-долгие годы в ней воцарились письма путешественников, эпистолярные романы, почтовая проза, к которым он пытался приучить гордый наш язык. Тем более что в переводе Тредиаковского проза умело чередуется со стихами.
Возвратившись в Россию, Тредиаковский издает свой роман и, как говорится, просыпается наутро знаменитым. Но, увы, слава эта - с привкусом печали… Ибо в России царствует в ту пору Анна Иоанновна. Да, при дворе императрицы романом «Езда» зачитывались, стихи из романа стали модными, их переписывали из альбома в альбом, молодой магистр стал всегда желанным гостем в домах столичной знати. Однако защитники «древнего благочестия» повели планомерную атаку на Тредиаковского, обвиняя его в распространении безнравственности. Так, например, архимандрит Платон Малиновский угрожал, что «прольется еретическая кровь» сочинителя за то, что он «атейский дух из Франции вывез». Слава Богу, что самый могущественный в ту пору священнослужитель, знаменитый «птенец гнезда Петрова» Феофан Прокопович, сам писавший неплохие стихи и прозу (в молодости он преподавал поэзию в Киевской духовной академии), властно принял сторону Тредиаковского, а потому и загремел Малиновский в Сибирь. Казалось бы, все утряслось, и Василию Кирилловичу притихнуть бы, но не таков был его бойцовский характер. Он с ходу ввязывается в литературную борьбу за свое детище, бросается за него врукопашную, но, как это и было на протяжении всей его непростой жизни, встревает в драку излишне задиристо, не щадя обидчика, не выбирая выражений и, естественно, наживая себе многочисленных врагов. Часть духовенства восхищалась романом, часть обвиняла автора в развращении русской молодежи, а он, вызывая огонь на себя, писал по этому поводу иронически, как и всегда: «Тем более что до меня она (молодежь) совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет любовь…» Тишайший в обыденной жизни Василий Кириллович становился воином алмазной крепости, как только дело касалось Его Величества Слова…
Автограф В.К. Тредиаковского
«О любви не говори», - пелось в бойкой песенке середины прошлого века, но о странностях любви говорили всегда. Задолго до Тредиаковского. Говорили о любви в русском фольклоре, говорили во всяческих авантюрных повестях, но все это ходило в рукописях. До Тредиаковского любовная тема еще не прорвалась в печать. В книгах царствовали религиозно-нравственные темы. И вдруг - бомба - «Езда в остров Любви». Такого в русской литературе еще не было. Художественное произведение, целиком посвященное любви! Новизна пронизывала роман. Нов был сюжет. Новы были пикантные приключения влюбчивого героя. И конечно, нов был слог. Новизна слога настолько сразила читателя, что Тредиаковский счел своим долгом объясниться с ним: «На меня, прошу вас покорно, не извольте прогневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную (т. е. книгу) не славенским языком перевел, но почти самым простым слогом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенской у нас есть язык церковный, а сия книга мирская. Другая: язык славенской в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши читая не разумеют, а сия книга есть сладкия любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третья: которая вам покажется, может быть, самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть, что язык славенской ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми: но зато у всех я прошу прощения, при которых я с глупословием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать».
Как чист, как доверчив еще Тредиаковский! Каких светлых литературных планов он еще полон! Ведь еще он не сломлен юродствующим двором Анны Иоанновны, еще не избит до полусмерти Волынским и его без лести преданными псами-вохрами, еще полон он пламенной решимости отстоять свои авторские права, еще напишет он царственно-гордое послание академическому администратору Таубергу, узнав, что некоторые церковники недовольны его книгой: «Оставим этим Тартюфам их суеверное бешенство; они не принадлежат к числу тех, кто может мне вредить». В приложении к роману были опубликованы принадлежащие перу самого Тредиаковского «стихи на разные случаи». Причем половина из тридцати двух стихотворений написана по-французски, например, «Песенка о красивой девушке, которая стыдится и будто не верит, что она хороша», одно - на латыни, остальные - на русском. В их числе - «Стихи похвальные России», которые стали классикой нового русского стихосложения:
Начну на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Ибо все днесь мне ее доброты Мыслить умом есть много охоты! Россия мати! Свете мой безмерный! Позволь то, чадо прошу твой верный, Ах, как сидишь ты на троне красно! Небо Российску ты солнце ясно! …Коль в тебе звезды все здравьем блещут! И Россияне коль громко плещут: Виват, Россия! Виват, драгая! Виват, надежда! Виват, благая! Скончу на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Сто мне языков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило!
После издания романа «Езда в остров Любви» Тредиаковский получил в 1732 году место переводчика Академии наук, а в 1733 году - звание секретаря ее.
Реформа Тредиаковского
Итак, в 1732 году по указу императрицы Анны Иоанновны В. Тредиаковский «потреблен был» при Императорской Академии наук в Петербурге.
Он обязан был делать «по всей своей возможности все то, в чем состоит интерес Ея Императорского Величества и честь Академии», «вычищать язык руской, пишучи как стихами, так и не стихами», переводить с французского на русский язык «все, что дается» и т. д., и т. д. И «трудолюбивый филолог», как впоследствии скажут о нем современники, добросовестно и вдохновенно выполнял все эти обязанности. Хотя условия для настоящей переводческой, научной и поэтической творческой деятельности были самые скудные, поскольку академики-иноземцы всячески мешали продвижению русских.
При диком дворе Анны Иоанновны, мужеподобной дочери слабоумного царя Ивана Алексеевича, умом далеко не ушедшей от своего отца, да к тому же еще и помешанной, на, мягко говоря, странных развлечениях, при дворе, где власть жутких царицыных дураков и дурок вообще не имела никаких границ, при этом веселом дворе совсем не весело жилось и работалось первому русскому интеллигенту, первому поэту России, научившему «россов слагать стихи…».
Тредиаковского заставляли в буквальном смысле кнутом и пряником (гораздо чаще - кнутом) сочинять самые непристойные стихи для варварских забав императрицы. Именно к нелепой ледяной свадьбе (свадьбе, на которую были согнаны представители всех национальностей и народностей российских, звери и чудища со всего света) двух шутов Анны Иоанновны было сочинено предварительно избитым и изуродованным Тредиаковским «Сказание», которое, к сожалению, почти только одно и осталось в памяти нашей, хотя при жизни свой Василий Кириллович не включил его ни в одну из книг:
Здравствуйте, женившись, дурак и дурка, Еще… дочка, тота и фигурка! Теперь-то прямо время нам повеселиться, Теперь-то всячески поезжанам должно беситься. Квасник - дурак! Буженинова - ……! Спряглись любовью, но любовь их гадка. Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды! Начните веселье, молодые деды. Балалайки, гудки, рожки и волынки! Сберите и вы, бурлацки рынки. Плетницы, волочайки и скверные…! Ах, вижу, как вы теперь ради… Свищи, весна! Свищи, красна! Спрягся ханский сын Квасник, Буженинова ханка. Кому то не видно, кажет их осанка. О, пара! О, нестара! Не жить они станут, а зоблить сахар, А как он устанет, то другой будет пахарь. Ей двоих иметь диковинки нету - Знала она и десятерых для привету…!
На месте многоточий стояли те срамные слова, от которых лошади шарахаются. «Просвященная» императрица обожала похабщину… А еще пииту Тредиаковскому было приказано сочинять стихотворения на все придворные случаи жизни, величальные и пышные поздравительные оды, переводить дурацкие комедии для всяческих непотребных придворных спектаклей. Кстати, каждое свое создание придворный виршеплет обязан был подносить Анне Иоанновне, подползая к ней на коленях, а императрица, если стихотворение ей нравилось, щедро награждала автора «всемилостивейшей оплеушиной…».
Что же касается «Ледяного дома», в котором издевательски изображен придворный поэт Тредиаковский, насильственно вынужденный сочинять стихи в честь потешной свадьбы придворного шута из рода князей Голицыных по прозвищу Квасин (впавшего в идиотство князя родственники пристроили в дураки при дворе Анны Иоанновны) и шутихой - калмычкой Бужениновой (она была одной из любимых уродиц-карлиц императрицы), то вышла эта книга еще при жизни Пушкина, и Александр Сергеевич, внимательно прочитав роман, выговаривал его автору И. Лажечникову: «За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лицо мученика. Его донесение Академии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования на его мучителя».
В связи с этим письмом Пушкина, я думаю, стоит привести отрывок из челобитной Тредиаковского на имя императрицы Анны Иоанновны: «Сего 1740 года апреля в 27 день бил челом я нижайше Вашему Императорскому Величеству в генералитетской комиссии на… Волынского, о насильственном, и, следовательно, Государственным нравам весьма противном, его на меня нападении, и также о многократном своем от него на разных местах и в разныя времена нестерпимом безчестии и безчеловечном увечье, а притом и о наижесточайшем страдании и в самых Вашего Императорского Величества апартаментах…»
Кстати, свирепый и всесильный кабинет - министр Волынский, так люто расправившийся с бывшим астраханцем за отказ сочинять то самое «Сказание о дураке и дурке», был в недалеком прошлом крутым губернатором нашего Астраханского края и происходил из мелкой астраханской шляхты…
И вот в этой-то «творческой атмосфере» работает и делает открытие за открытием великий труженик В.К. Тредиаковский…
Еще 14 марта 1735 года он выступил перед членами Академии с заявлением, что знает способы «привести в порядок» сложное искусство сложения стихов. А в конце 1735 года опубликовал свой труд «Новый и краткий способ к сложению российских стихов…». Доказывая в своем трактате, что тип стихосложения должен соответствовать строю языка, Тредиаковский произвел коренную реформу русского стихосложения, введя в него тоническую систему (Тредиаковский называл ее «тунической, или ударительной»). Ссылаясь на стихотворный опыт античных авторов, с работами которых блестящий латинист Тредиаковский был знаком значительно лучше, чем вечные его соперники Ломоносов и Сумароков, а также основываясь на поэтической практике хорошо известных ему современных немецких и французских авторов, Василий Кириллович всякий раз непременно подчеркивал, что сама мысль о привитии тонического ритма к русскому стиху, привитие, так сказать, ударительного ритма к российскому дичку, была подсказана ему наблюдениями над ритмом русских народных песен.
М.В. Ломоносов
Еще при его жизни в надписи 1766 года к его портрету было сказано: «Стих начавшего стопой прежде всех в России». Да, именно Тредиаковский предложил для русского стиха понятие стопы. Именно он утверждал, что в одиннадцати- и тринадцатисложенике может быть только женская рифма, и здесь он оказался значительно правее полемизировавшего с ним Ломоносова: ритмическое чутье не подвело поэта Тредиаковского. И не забудем о том, что в своей небольшой книге «Новый и краткий способ…» Тредиаковский первым среди русских поэтов дал образцы таких форм поэзии, как сонет, рондо, эпистола, элегия, ода, мадригал, эпиграмма. Ну, а по поводу упорных утверждений, что первые опыты четырехстопного ямба в русской поэзии принадлежат Ломоносову и Сумарокову, а Тредиаковскому ямб так и не дался, я могу только привести мощные ямбы Тредиаковского (ямбы, которым без малого 300 лет) с женской рифмой, которые он написал до Ломоносова, до Сумарокова - первым:
Что это за злость? И что за ярость? Что за смрадна пороков старость? …Чудовище свирепо, мерзко, Три головы подъемлет дерзко; Тремя сверкает языками! Яд изблевать уже готово: Ибо наглостию сурово, Тремя же зевает устами.
Ритм ямбов еще колеблется, но ведь это - опыт, это - впервые!
В применении к оде, из которой взяты эти строки, Тредиаковский писал (ему, вечному первопроходцу, приходилось писать комментарии к многоразличным своим опытам): «Сочинена для примера простого российского стиха».
Что же касается замечаний Ломоносова по поводу неполноты теории Тредиаковского, то, учтя их да и собственные творческие опыты, Василий Кириллович пересмотрел некоторые свои спорные утверждения и во втором издании «Нового и краткого способа...» (1752), а также в последующих работах по теории стихосложения (например, в трактате «О древнем, среднем и новом стихотворении русском») отказался от ряда прежних ошибочных утверждений.
Итак, именно с «Нового и краткого способа...» Тредиаковского и началась реформа русского стихосложения, которая очень способствовала двухсотлетним поэтическим достижениям XVIII и XIX веков.
В 1745 году Тредиаковский «первым из россиян» стал профессором (то есть академиком) «как латинския, так и российския элоквенции» (красноречия).
В 1746 году Тредиаковский приступил к чтению лекций по истории и теории ораторского искусства и поэтике, в 1752 году он издал двухтомник своих «Сочинений как стихами, так и прозой», которые подвели итог его работы за двадцать лет.
Всю жизнь Тредиаковский был неустрашимым литературным бойцом. Словесность всегда была для него святыней, и здесь он не давал спуску никому. Своим издевателям всегда отвечал лихо, выражений не выбирал: с волками жить - по-волчьи выть.
Когда знаменитый Александр Петрович Сумароков, который в сравнении с Тредиаковским был в поэзии лишь дилетантом, попытался поддеть соперника, тот ему нежно так ответил:
Когда, по-твоему, сова и скот уж я, То сам ты нетопырь и подлинно свинья.
Александр Петрович не успокоился и получил еще одну теплую «Надпись на Сумарокова»:
Кто рыж, плешив, мигун, заика и картав, Не может быти в том никак хороший нрав.
Гениальный М.В. Ломоносов, известный и в семье, и при дворе, и в Академии, и в поэтических диспутах своим бешеным нравом и еще в студенчестве в Германии отличавшийся вакхическими выступлениями, попытавшись задрать стихами Тредиаковского, получил от него зефирный ответ:
Хоть глотку пьяную закрыл, отвисши зоб, Не возьмешь ли с собой ты бочку пива в гроб? И так же ли счастлив мнишь в будущем быть веке, Как здесь у многих ты в приязни и опеке? Никак там твой покров и черт и сатана? Один охотник сам до пива и вина, Другой за то тебя поставит в аде паном, Что крюком в ад влечет, а ты - большим стаканом.
Что делать, читатель. Каков век, таков и человек. Эта веселая тройка русских поэтов - Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков («У поэтов есть такой обычай - в круг сойдясь, оплевывать друг друга») - вечно собачилась, это было вполне в духе литературных нравов той эпохи, да, кажется, и не только той…
То они по очереди нападали друг на друга, то миролюбиво втроем выпускали общий сборник стихов, то Тредиаковский пишет статью против Ломоносова, а Сумароков публикует ее в своем журнале «Трудолюбивая пчела», хлесткую, надо сказать, статью, которая едва-едва не загубила детище великого Ломоносова - мозаичное панно для украшения Петропавловского собора в Петербурге. Изрядно устав от постоянно сыпавшихся на него со всех сторон памфлетов, эпиграмм и статей, «прободаемый сатирическими рогами», он не побрезговал и прямым доносом в Синод на Сумарокова (1755).
Что было, то было…
Каковы времена, таковы и нравы. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» («Тилемахида»). Желчный И. Лажечников в «Ледяном доме» так изобразил первого пиита молодой русской поэзии: «Он нес… свое имя, свою славу, шумящую над вами совиными крыльями, как скоро это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги для терпения, орудие насмешки для всех возрастов… Одним словом, он нес «Тилемахиду…»
Бедный Тредиаковский, бедная и многострадальная его «Тилемахида»!
Сочинителю, как известно, пришлось жить и работать сначала при Анне Иоанновне, которую только и помнят по ее страшному ледяному дому, потом при регентше Анне Леопольдовне, потом - при императрицах Елизавете Петровне и Екатерине II. И во все эти времена старые и новые враги не оставляли злобным вниманием строптивого, но «всеконечно изнемогшего» первого поэта и первого академика.
С 1757 года Тредиаковский перестал посещать Академию. С глубокой печалью и усталостью, объясняя свой шаг, вечный и великий труженик подводил итоги своей неустанной и вдохновенной тридцатилетней работы: «Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, изображаемый чудовищем, еще и во нравах (что себе бессовестнее?) оглашаемый… всеконечно уж изнемог я в силах к бодрствованию: чего ради и настала мне нужда уединиться…» В 1759 году его увольняют из Академии и тем лишают всех средств к существованию. Оказавшись в тяжелейшей нужде, уединившийся ученый и поэт, добывая себе на пропитание уроками, завершает свой титанический труд - перевод сочинений французского ученого и популяризатора наук Шарля Роллена, лекции которого восторженно слушал еще в студенчестве в Париже. Тредиаковский перевел все десять томов «Древней истории» Роллена. Много лет спустя Н.М. Карамзин констатировал, что провинциальные российские дворяне очень увлекались чтением книг Роллена именно в переводах Тредиаковского. Абсолютно прав был Петр I, назвав нашего юного астраханца «великим тружеником»! Когда в самый разгар этой циклопической работы случился пожар и сгорело девять томов уже законченного перевода, воистину только великий труженик мог восстановить утраченное. В 1766 году он выпустил в свет свою гигантскую поэму «Тилемахида» - так назвал сочинитель переложение романа французского писателя Фенелона «Похождение Телемака», в котором рассказывалось о бесконечных и разнообразных приключениях сына Одиссея. Всего только шестнадцать тысяч с небольшим стихотворных строк…
Бесстрашный Тредиаковский храбро перевел прозаические «Похождения Телемака» на язык поэзии гекзаметром, которого Россия до того не ведала! Нужно было объясниться по этому поводу с неопытным читателем, и Тредиаковский - снова впервые - говорит об истинной роли литературного переводчика: «…От творца (переводчик) только именем рознится… ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть». Вот так!
Тредиаковский, культурнейший писатель на Руси, как никто в России знал и любил античную литературу, а древние сюжеты, столь любезные сердцу писателей эпохи классицизма, давали пишущему чрезвычайно удобную возможность порассуждать о государственном мироустройстве, о природе власти вообще, о добрых и злых царях и о многом еще другом прочем. В «Тилемахиде» Тредиаковского преступные цари, низвергнутые в Тартар, в зеркале истины «смотрели себя непрестанно», и были они «гнуснейши и страшилишны еще и поболее, чем многие чудовища и даже сам «преужасный пес Кервер» (Цербер). И какому же царю или царице это могло понравиться?! Не забудем, что, желая осудить самодержавие, Радищев («Бунтовщик, хуже Пугачева», как назвала его Екатерина II) взял из «Тилемахиды» в качестве эпиграфа к своему «Путешествию из Петербурга в Москву» только одну строчку: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», а мы помним ее уже почти три века. И как раз незадолго до выхода в свет «Тилемахиды» на престол взошла властная Екатерина II, и, естественно, великому труженику и первому писателю России не повезло в очередной раз…
Телемак. Аллегорическая гравюра XVIII века
Конечно, политические нравоучения, которыми была переполнена поэма, не могли понравиться новой императрице. Например, эпизод, где царевич Телемак спрашивает своего воспитателя Ментора, в чем состоит «царска державность», Ментор отвечает: «Царь властен есть во всем над народом. Но законы над ним во всем властны, конечно». И здесь стоит вспомнить оду «Вольность» Пушкина, в которой через полвека юный поэт примет эстафету Тредиаковского: «Стоите выше вы народа, но вечный выше вас закон». Пушкина, как известно, за «Вольность» послали «отдохнуть» на юг, а за Тредиаковского Екатерина II взялась сама. Издаваемый императрицей журнал «Всякая всячина» целенаправленно стал издеваться над Тредиаковским и его «Тилемахидой», издеваться настолько умело и талантливо, что через века мы, направленные державною рукою, продолжаем считать, что «Тилемахида» - вздор, что будто бы при дворе Екатерины самой жестокой пыткой было высочайшее повеление заучивать наизусть огромные куски из «Тилемахиды»…
Изгаляние над поэмой и ее автором стали высокой придворной модой. Еще академик А.С. Орлов писал, что за придворными планомерными издевками над неудобочитаемостью «Тилемахиды» скрывалось намерение скомпрометировать ее, как произведение просветительской мысли. Именно поэтому великий просветитель, журналист и издатель Николай Иванович Новиков в своем «Опыте исторического словаря о русских писателях» (1772) первым грудью встал на защиту Тредиаковского: «Сей муж великого разума, многого учения, обширного знания и беспримерного трудолюбия». Новиков не побоялся встать на защиту поэта еще при жизни Екатерины II. Жаль только, что ко времени выхода словаря самого Тредиаковского уже четыре года как не было на этом свете… Новиков утверждал, что Тредиаковский «полезными своими трудами приобрел себе бессмертную славу…».
Что касается Екатерины II, то эта пишущая дама частенько вырывала для своих пьесок из трагедий Тредиаковского целые куски, забыв спросить об этом самого автора или хотя бы просто проставить кавычки…
Будем справедливы. Время от времени императрица оказывала Тредиаковскому денежную помощь, а в 1767 году, за год до смерти поэта, даже назначила ему пенсию… И все-таки главный вывод бесспорен: не будь этих шестнадцати тысяч строк, казавшихся некоторым современникам нужными, не появились бы на свет бессмертные переводы «Илиады» Николая Ивановича Гнедича и «Одиссеи» Василия Андреевича Жуковского, о чем, кстати, благодарно говорили оба продолжателя традиций автора «Тилемахиды».
Витязь российского стиха
По заслугам да воздастся каждому из нас! Тредиаковский не был по достоинству оценен современниками. Его наследие изучено недостаточно. Нам, его дальним потомкам, пора воздать должное тому, что свершил во благо российской культуры этот «дактилохореический витязь», как назвал его Радищев, этот выдающийся русский поэт и ученый, который, по вещему слову Пушкина, «во многих отношениях достоин уважения и благодарности нашей».
Давайте подведем некоторые итоги. Всю жизнь В.К. Тредиаковский работал, всю жизнь стремился просветить нас. И успел. Он сделал нашим культурным достоянием лучшие достижения европейской эстетической, политической, философской мысли. Это он первым перевел на русский язык знаменитый трактат француза Н. Буало «Поэтическое искусство» и высокочтимое в эпоху классицизма прозаическое «Послание к Пизонам» древнеримского поэта Горация. Это он переложил на русский язык биографию и самые известные труды великого автора великой утопии «Новая Атлантида» английского философа и политика Френсиса Бэкона. А еще (о чем уже говорилось выше) двадцать шесть томов Роллена, «Аргениды» Барклая… Поэт Тредиаковский, пожалуй, первым в русской литературе создал образ Петра Великого, того именно Петра, с гением которого мужала молодая Россия:
…Всюду плач, всюду туга презельно бывает, Но у Бога великая радость процветает: Яко Петр пребывает весел ныне в небе, Ибо по заслугам там ему быти требе.
Элегия о смерти Петра Великого
Великий Пушкин недаром разглядел у автора «Тилемахиды» «необыкновенное чувство изящного», без чего нет и не может быть настоящего поэта. Александр Сергеевич подчеркивал, что о русском стихо-сложении Тредиаковский имел «обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков». Гений русской словесности с горячим одобрением воспринял и «Тилемахиду». В отличие от тех, кто до сей поры потешается над «темнотой языка» поэмы, над пристрастием ее автора к неологизмам типа «отцелюбивый» и пр. Поэт-экспериментатор с его неологизмами, ей-Богу, был под стать Велимиру Хлебникову и раннему Маяковскому! Безумство храбрых! Попытка раздвинуть границы языка! Другое дело, как эта попытка удалась, как укоренились, как привились эти слова. Легко потешаться над первопроходцами. Зато как же трудно ими быть! Все, что делал Тредиаковский, было впервые. Ему принадлежат первые в русской словесности опыты од, сопровождаемые его же «Рассуждениями об оде вообще». Это он, вечный первопроходец, познакомил россов с творчеством гениального грека, назвав это так: «Несколько Эзоповых басенок для опыта гексаметрами иамбическими и хореическими составленных». В редком издании Александра Смирдина за 1849 год я отыскал басню «Пес в яслях»:
Собака, ширя рот и часто лая, злилась, А иногда к быкам и в ясли та ложилась. Волы, боясь ее, не смели сена есть, За тем принуждены вседневно голод несть. Тогда один из них так говорит собаке: «Не зависть ли твоя? Ведь мы с тобой не в драке, А к корму ты сему не допускаешь нас, Которого тебе не есть по смерть ни раз».
Наша национальная гордость, Иван Крылов доведет эти «басенки» до пределов совершенства, но почву для великого баснописца подготовил все тот же неутомимый Василий Кириллович Тредиаковский.
Бывают странные сближения… Когда разобрали бумаги бунтаря Пугачева, который был так благородно-милосерден по отношению к П. Гриневу за подаренный им старенький да и маловатый заячий тулупчик (а тем самым спас для нас будущие стихи и будущую прозу Гринева - «птенца гнезда Тредиаковского», о чем мы далее еще поговорим), то 11 апреля 1833 года, как свидетельствует А.С. Пушкин, «найдено было… в расписании, кого на какой улице повесить, и имя Крыловой с ее сыном».
Да, да, это было имя мамы нашего великого русского баснописца и его самого, потому что, как пишет Пушкин далее, «отец Крылова (капитан) был при Симакове в Яицком городке». Капитан Крылов сильно помог струсившему сначала Симакову, а «так как чин капитана в Яицкой крепости был заметен», то его жена и его сын и попали в черные списки Пугачева. И не родились бы в России гениальные басни Крылова, предтечей которых был В.К. Тредиаковский.
Да, бывают странные сближения… Кстати, не мешало бы нам переиздать эти изящные вещицы, сочиненные «для опытка некудрявыми стихами»…
Отработав урок свой каторжный, Василий Кириллович умер. Но мы и с датой его смерти до сих пор не разобрались. Еще в 1967 году В.П. Самаренко писал: «Время смерти В.К. Тредиаковского относят к 1768 году. Это неверно, Тредиаковский умер в 1769 году. Об этом впервые правильно записал академик Я. Штелин в своих «Замечаниях к «Письму некого россиянина», написанного Тредиаковским на французском языке. Рукопись «Письма» с «Замечаниями» хранится в Государственной публичной библиотеке в Ленинграде. Подтверждение «Замечаний» Штелина находится в подлинных архивных документах, обнаруженных нами в фондах Центрального государственного архива древних актов».
Увы, во всех справочниках до сей поры значится, что В.К. Тредиаковский умер в 1769 году…
Никогда не забывал наш земляк о малой родине своей, о милой сердцу Астрахани. Многие годы он опекал астраханскую Гарнизонную школу, находил для нее хороших учителей в Петербурге. Любой астраханец мог выписать через канцелярию школы книги Тредиаковского, и астраханцы, еще при жизни его, эти книги выписывали и читали… Подводя итоги своей жизни, Тредиаковский писал: «Исповедую чистосердечно, что после истины ничего не ценю дороже в жизни моей, как услужение, на честности и пользе основанное, достопочтимым по гроб мною соотечественникам…»
«Мы ленивы и нелюбопытны...»
«…Труды Тредиаковского в литературе - писал А.С. Марков в «Волге» в 1982 году, - можно с полным правом отметить эпитетом «первый»; первый печатный роман на русском языке, первая русская ода, первый печатный сборник светских стихотворений, первая попытка обновления условно-книжной речи… К тому же Тредиаковский - первый русский академик. Есть что-то особенное для нас в слове «первый». Потому что в искусстве ли, в науке или просто в жизни ничто и никто не может оттеснить первого, сделать его вторым. Первые всегда остаются первыми».
Да, да. Первые всегда остаются первыми, но сколько лет и сколько веков приходилось самым лучшим людям России доказывать, что Тредиаковский - первый! За честь, за талант, за первенство В.К. Тредиаковского боролись Н.И. Новиков и А.Н. Радищев, В.Г. Белинский и Н.Г. Чернышевский, но с особенным упорством защищал наследие Тредиаковского великий Пушкин. Я уже цитировал его статьи и письмо И. Лажечникову по этому поводу. Но ведь Пушкин первым защитил Тредиаковского и в художественной литературе, в своей бессмертной «Капитанской дочке»!
Помните предмет воздыханий юного Петра Гринева, заставивший его заниматься виршеплетством? Марья Ивановна Миронова, капитанская дочка, Маша, Машенька… И однажды удалось ему написать «песенку», которой юный влюбленный остался очень доволен…
Обратимся к тексту «Капитанской дочки».
«После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие стишки:
Мысль любовну истребляя, Тщусь прекрасную забыть. И ах, Машу избегая, Мышлю вольность получить! Но глаза, что мя пленили, Всеминутно предо мной; Они дух во мне смутили, Сокрушили мой покой. Ты, узнав мои напасти, Сжалься, Маша, надо мной: Зря меня в сей лютой части, И что я пленен тобой.
Титульный лист «Аргениды» 1751 года
Как ты это находишь? - спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
Потому, - отвечал он, - что такие стихи достойны учителя моего, Василия Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом…»
Давайте порассуждаем. Свою «песенку», «стишки» свои на суд Швабрина Петр Гринев приносит где-то в самом начале 1773 года, потому что по дороге в крепость в буран он попадает сразу после «только что усмиренного… бунта 1772 года». Несколько недель в крепости. И - песенка. Значит, начало 1773 года, то есть через пять лет после смерти В.К. Тредиаковского. И, в отличие от Швабрина, встретиться с Василием Кирилловичем юный пиит уже не смог бы. А жаль, ибо, по словам самого Гринева, «опыты мои для тогдашнего времени были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял».
Конечно, Швабрин издевается над Гриневым не потому, что стихи плохи! Ревнует злой гордец, вот и придирается… Ведь перед самым приездом Гринева в крепость он сватался к Маше, а она ему отказала. А издевается он над стихами самым колким образом («обыкновенно снисходительный») еще и потому, что сам никогда бы не смог написать таких чистых стихов. Чист Гринев, открыт, чиста и открыта и его песенка. Хорошие, чистые стихи написал Петруша. Ну, а раз они написаны в духе Тредиаковского, как утверждает Швабрин, значит, хорош и чист и сам Тредиаковский! Кстати, раз Сумароков, вечный его поэтический соперник, похвалил стихи Гринева, очень похожие на стихи Тредиаковского, значит, он и Тредиаковского как бы похвалил, пусть и посмертно. «Я» есть в стихотворении, введенное впервые в русскую лирическую поэзию Тредиаковским, вот в это «я» и вцепился Швабрин, как, за несколько лет до этого, вцеплялись в Тредиаковского:
«А кто эта Маша, перед которой изъясняется в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ли Ивановна?»
Гринев, а не Швабрин, - истинный ученик Тредиаковского! Лирик Гринев беззащитно и доверчиво подставляет свое горло Швабрину - режь. И тот режет, как уже почти три века режут и режут бесчисленные Швабрины самого первого русского лирического поэта.
Словом, «Капитанская дочка» помимо того, что это «начало русской прозы», это еще и самая первая художественная попытка защитить Тредиаковского и от швабриных-современников, и от швабриных-потомков…
Бывают странные сближения… Когда Машенька Миронова, дочь убиенных Пугачевым родителей своих и уже невеста Гринева, едет прямо к Екатерине II, чтобы доказать невиновность и безукоризненность жениха, императрица подписывает указ о его освобождении, едва ли не в то же самое время, когда творит пьесу «Навплия» - гигантскую пародию на трагедию Тредиаковского «Деидамия»!
Итак, к середине 30-х годов XIX века Пушкин закончил повесть «Капитанская дочка», работа над которой заняла несколько лет. В эти же годы, обращаясь к вопросу о крестьянском восстании, Пушкин изучает Радищева и его книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» и с большими перерывами, примерно в течение двух лет, пишет об этой книге пространную статью. Работая над «Капитанской дочкой», Пушкин, как мы видели, много размышлял о Тредиаковском. В статье о вольнодумце Радищеве, который и сам много рассуждал о Тредиаковском («…Тредиаковского выроют из поросшей мхом забвения могилы…»), Пушкин с благодарным восхищением писал: «Тредиаковский был, конечно, почтенный и порядочный человек. Его филологические и грамматические изыскания очень замечательны. Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков. Любовь его к Фенелонову эпосу делает ему честь, а мысль перевести его стихами и самый выбор стиха доказывает необыкновенное чувство изящного. В «Тилемахиде» находится много хороших стихов и счастливых оборотов. Радищев написал о них целую статью (см. собрание сочинений А. Радищева). Дельвиг приводил часто следующий стих в пример прекрасного гекзаметра:
Корабль Одиссеев, Бегом волны деля, из очей ушел и сокрылся.
Вообще изучение Тредиаковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших писателей».
Пушкин, как всегда, прав: мы ленивы и нелюбопытны. Сбитые с толку клоунской, шутовской жизнью двора Анны Иоанновны, при котором поэт ценился не выше дурака и дурки, обманутые целенаправленными нападками Екатерины II и ее литературных холуев, огорошенные «Ледяным домом» Лажечникова и подобного сорта писателями, мы века - века! - продолжаем считать Тредиаковского то ли Бимом, то ли Бомом русской косноязычной поэзии. За примерами далеко ходить не надо. Вот, к примеру, заметка из хрестоматии: «Отсутствие большого поэтического таланта при непомерных претензиях, идейная беспринципность, крайняя неразборчивость в средствах борьбы с литературными противниками, архаичность эстетических воззрений, антипросветительский характер писаний Тредиаковского навлекли на него презрение всех прогрессивно настроенных литераторов-современников, а само имя его надолго стало синонимом графомана…» («Русская литература XVIII века», М., 1979).
Вот так… Видимо, далеко не все разглядели «необщее выражение лица» поэзии первого русского пиита молодой России… Что для него нападки недругов! Как он лихо выставил на посмешище пресловутого академика Миллера, со злобы переставшего печатать сочинения Тредиаковского в редактируемом им журнале «Ежемесячные сочинения»!
«Сочинил я оду, - признавался В.К. Тредиаковский, - назвав ее «Вешнее тепло» и тем самым утаив мое имя в двух начальных буквах, да и вручил конференц-секретарю посторонними руками. Расхвалена сия ода и в книжках напечатана. Хотя же мне и посчастливилось в подставе чужого автора, однако сей самый успех низверг меня почитай в отчаяние: ибо увидел подлинно, что презрение стремится токмо на меня, а не на труды мои».
В мае 1756 года ода «Вешнее тепло» была напечатана в журнале «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие» под именем Андрея Нартова. Профессор Г.А. Гуковский, один из самых известных исследователей жизни и творчества В.К. Тредиаковского, так писал об этом сочинении: «…Вполне вероятно, что Тредиаковский напечатал ее в «Ежемесячных сочинениях», чтобы в годы наибольшей влиятельности Ломоносова продемонстрировать свое жанровое над ним превосходство».
И продемонстрировал.
И победил.
Конечно, крепко помогла Василию Кирилловичу выдерживать невзгоды закалка астраханского детства и юности, когда крутой нравом батюшка заставлял своего первенца, как и всю многодетную семью, ежеутренне трудиться на огороде, близ Кутума, тогда утопавшего в яблоневых и виноградных садах. И не вольным ли духом астраханских огородов навеяно «Вешнее тепло»?
Весна румяна предстала! Возникла юность на полях; Весна тьму зимню облистала! Красуйся все, что на землях: Уж по хребтам холмисты горы Пред нами представляют взоры Не белый, с сыри падший, снег, Но зелень, из среды прозябши, А соков нову силу взявшу: Раскован лед на быстрый бег…
Тредиаковский предвосхитил и Державина, и Баратынского, и Тютчева в поэтической разработке темы жизни и смерти.
Превышня благость нежит цветы! Возмогши словом все создать, Непостижимыми советы Цветкам умеет взрачность дать: Но, к ним призор коль ни прилежный, Их краток мнится нам век нежный; Однак им далей, нежель мне, Дар жить, хоть вскоре погасают; Они в живот свой воскресают, При каждой с торжеством весне…
Сколько открытий в этой оде!
Здесь и соловей, «хлешущий» в кустах, и жаворонок, «вкось и впрямь снующий» к солнцу. Словом, это - истинное начало русской лирической и философской поэзии.
Иллюстрация XVIII века к «Похождениям Телемака»
Несомненно, что такие богатыри русского стиха, как Державин, Баратынский, Тютчев, Хлебников, Заболоцкий, испытали благотворное и плодоносное воздействие поэзии Тредиаковского. К примеру, в 1811 году великий Державин набросал перевод из второй песни Моисеевой, в котором совершенно сознательно и открыто использовал строки Василия Кирилловича:
Вонми, о небо! Что реку, Земля, услышь мои глаголы: Как дождь на нивы потеку И, как роса, на злачны долы…
Обращаются к творчеству Тредиаковского и современные российские писатели. В 1967 году в журнале «Новый мир» появилась повесть И. Грековой «На испытаниях»:
«На днях еду по улице и читаю - что бы думали? - надпись: «Объезд разрытий»! Каково громыхание? Истинный перл канцелярской поэзии. Слог, достойный Тредиаковского.
Худощавый генерал приоткрыл один глаз и спросил:
Кто здесь поминает Тредиаковского?
Я, товарищ генерал.
А, подполковник Чехардин! Рад вас видеть. Я тут приспнул немного и слышу: голос как будто знакомый и, как всегда, разводит демагогию. Насчет Тредиаковского вы зря. Читали вы его? Или так, понаслышке, судите?
Должен признаться - понаслышке, - ответил Чехардин, скомкал папиросу и сразу же зажег другую, - не успеваешь как-то следить за современной литературой.
А напрасно. Надо бы прочесть. А ну-ка, кто из присутствующих читал Тредиаковского?
Петкин с готовностью открыл рот и сказал:
Екатерина, о! Поехала в Царское Село…
Генерал сморщился, как от боли.
Ну, вот. Снова я слышу эту несчастную «Екатерину, о!» Это апокриф.
Что, товарищ генерал?
Апокриф, - повторил генерал. - К вашему сведению, апокрифом называется произведение на библейскую тему, признаваемое недостоверным и церковью отвергаемое. Убежден, что никакой «Екатерины, о!» Тредиаковский не писал. Это был один из величайших поэтов России! Вот, например… - Генерал нахмурился и, понизив голос, торжественно произнес:
Вонми, о небо, я реку! Земля да слышит уст глаголы. Как дождь я словом протеку, И снидут, как роса к цветку, Мои вещания на долы…
А и в самом деле неплохо, - заметил Чехардин.
- «Неплохо»? Замечательно. Какое величие, какая сила! «Вонми, о небо, я реку!» Ну, кто еще из российских поэтов решился бы так, запросто, разговаривать с небом?
Маяковский, - сказал Чехардин. - «Эй вы, небо!»
А? Правда, я и забыл… - Генерал снова закрыл глаза».
В том же 1967 году Вадим Шефнер выпустил поэтический сборник «Своды», в который включил поэтический цикл «Василию Тредиаковскому посвящается». Это первый и единственный пока в нашей литературе роман в одиннадцати стихотворениях о первом нашем поэте, роман, в котором «первопроходец русской поэзии», «слыша смутный зов, уйдет из Астрахани дальней», станет, уйдя, бездомным и нищим в тяжкие и голодные годы безрадостных заграничных скитаний, узнает «голодное сердцебиенье, навязчивое, как судьба» («Безденежье в Гааге»); прольет «возвращенья святые слезы в родные глади, в родные грозы» («Возвращение»); станет рыть зыбкий котлован для Дворца Поэзии («Нулевой цикл»); будет пытаться заарканить дикие «табуны непойманных слов» («Укрощение слов»); будет унижен, но увидит «огонь прозренья в дифирамбической золе» и попадет в опалу («Уголья», «Квадратик», «Опала»); найдет, наконец, как и все мы, успокоение в «замогильной уравниловке беспощадной», но, скончавшись, «босой странник» не умрет, а станет вечным «Бесхитростным связным между былым и настоящим…».
Поэтом нулевого цикла Я б Тредьяковского назвал. Еще строенья не возникло - Ни комнат, ни парадных зал. Еще здесь не фундамент даже - Лишь яма, зыбкий котлован… Он трудится, не зная смены, Чтоб над мирской юдолью слёз Свои торжественные стены Дворец Поэзии вознес. И чем черней его работа, Чем больше он претерпит бед, - Тем выше слава ждет кого-то, Кто не рожден еще на свет.
Совсем уже в недавние годы появилась суровая драма В. Пановой «Тредиаковский и Волынский» и роман «Слово и дело», в котором, сострадая горестной судьбе Тредиаковского, В. Пикуль скажет: «Боль Тредиаковского - моя боль». Известный прозаик Юрий Нагибин написал новеллы «Беглец» и «Остров любви», в которых со всей силой сострадательного своего таланта показал «хождение по мукам» вечного труженика Тредиаковского - от его побега из Астрахани до того заветного момента, когда он повстречал преданного читателя, юношу-морехода, взахлеб читающего вслух стихи первого лирического поэта России, не подозревая, что перед ним - автор бессмертной лирики.
Спасибо тебе, Родина моя, за великого сына, за источник поэзии!
Виват, Россия!
Виват, драгая!
Астрахань
Здесь читайте:
Тредиаковский Василий Кириллович (биографическая справка)
2. Первые поэты
В 240 г. до н. э., после окончания первой Пунической войны, с особой торжественностью справлялся праздник «римских игр» ; на него был приглашен даже сицилийский союзник Рима, тиран Сиракуз Гиерон. В ритуал сценических игр этого празднества впервые были введены драмы греческого образца, и первая постановка такой драмы на латинском языке была поручена Ливию Андронику (умер около 204 г.).
Пленный грек, вольноотпущенник плебейской семьи Ливиев, Ливий Андроник был учителем. У греков первоначальное обучение строилось на объяснительном чтении, и первым текстом, к которому приступал учащийся, был гомеровский эпос. Ливий Андроник переносит этот метод в Рим и создает соответствующий латинский текст: он переводит на латинский язык «Одиссею». Чем был продиктован выбор «Одиссеи», а не «Илиады», можно только догадываться. Переводчик мог руководствоваться как соображениями морально-педагогического характера, так и тем обстоятельством, что фигура Одиссея и его странствия, локализованные в Сицилии и Италии, представляли для римлян местный интерес. «Латинская Одиссея» Ливия в течение двух столетий оставалась в Риме школьной книгой, но она, вместе с тем, была и первым памятником римской литературы. Для того чтобы вполне оценить ее значение, нужно учесть, что греческая литература не знала художественного перевода. Труд Ливия был новым и беспримерным; это - первый художественный перевод в европейской литературе. Устанавливать принципы перевода Ливию приходилось самостоятельно. Как показывают фрагменты, Ливий позволял себе упрощение подлинника, пересказы, пояснения, изменение образов. Имена греческих богов переделываются на римский лад. Этот принцип вольного перевода был воспринят и последующими римскими переводчиками. Их задачей было не воспроизведение иностранного памятника со всеми его историческими особенностями, а приспособление его к культурным нуждам Рима, обогащение собственной литературы и собственного литературного языка с помощью чужого материала. Такой перевод расценивался как самостоятельное литературное творчество. Не последовал Ливий и за стиховой формой подлинника. Он переводил «Одиссею» сатурновым стихом, примыкая, таким образом, к римской поэтической традиции. Сатурнов стих короче гексаметра, и ритмико-синтаксическое движение оригинала оказывается у Ливия совершенно измененным.
С 240 г. Ливий Андроник работает для римской сцены, обрабатывая греческие трагедии и комедии. Трагедии имели греческую мифологическую тематику; Ливий особенно охотно выбирал сюжеты из троянского цикла, мифологически связанного с Римом. В основу своих трагедий он брал и произведения великих аттических драматургов (например «Аякса» Софокла) и более поздние пьесы. Римская драма, как и греческая, составляется всегда в стихах Опираясь на римские фольклорные размеры, Ливий создал формы драматического стиха, приближавшегося к греческим. Специфическая особенность древнегреческой трагедии, хор, в Риме не была воспринята; римляне, вероятно, следовали в этом отношении южноиталийской театральной практике, которая являлась для них образцом сценического искусства. Римская трагедия состояла из диалога и арий, обычных в греческой трагедии со времени Эврипида. В комедиях сохранялся греческий сюжет и греческие персонажи. Ранняя римская комедия была «комедией плаща» (comoedia palliata; pallium - греческий плащ), и актеры были одеты в греческий костюм; комедия с римскими персонажами, «комедия тоги» (comoedia togata), появлялась уже значительно позже.
Источниками римской паллиаты служили пьесы «средней» и «новой» аттической комедии; «древняя» комедия, с ее политической злободневностью V в., не представляла, конечно, интереса для римской сцены.
Когда римскому государству однажды потребовалось, по случаю «дурных знамений», составить хоровой гимн для процессии девушек, оно обратилось к Ливию Андронику: по отношению к греку-вольноотпущеннику это было официальным признанием заслуг. Он положил начало всем основным жанрам ранней римской литературы.
Вскоре после 240 г. начал свою драматическую деятельность второй римский поэт, Гней Невий. Он был уроженцем Кампании, участником первой Пунической войны. Невий работал в тех же жанрах, что и Ливий Андроник, но он всюду шел оригинальными путями, стараясь актуализировать литературу, обогатить ее римской тематикой. В его темпераментных комедиях звучала карнавальная вольность, он не останавливался перед издевкой по адресу римских государственных деятелей, с открытым называнием имен. В числе задетых им представителей римской знати находились и те Метеллы, которые, по преданию, ответили поэту приведенным выше сатурновым стихом. Для римских условий вольность Невия оказалась слишком смелой и не привилась. Невий был выставлен у позорного столба и изгнан из Рима, а последующие комедийные поэты избегали актуально-политических выпадов. Большое распространение получил другой прием, применявшийся Невием при обработке греческих комедий. Это - контаминация, привнесение в переводимую пьесу интересных сцен и мотивов из других комедий. Римская публика требовала более сильных комических эффектов, чем греческая; аттические пьесы казались недостаточно смешными и нуждались в усилении комизма. Для этой цели и служила контаминация; возможность такого приема обусловлена была однотипностью сюжетов и постоянством масок греческой бытовой комедии.
Как трагический поэт Невий не ограничивался переделками греческих драм. Он составляет оригинальные трагедии с римским сюжетом. Трагедии эти назывались у римлян «претекстатами» (fabula praetextata): действующие лица были одеты в «претексту» (praetexta), окаймленную пурпурной полосой тогу римских магистратов и жрецов. Как мы уже указывали, в римском предании только Ромул представлял собой фигуру, аналогичную образам греческого мифа; в соответствии с характером римских сказаний «претекстаты» писались на исторический сюжет, нередко черпая материал из современной истории. Уже среди сюжетов Невия мы находим, наряду со сказанием о Ромуле, победу его современника Клавдия Марцелла над галлами. В творчестве Невия и последующих драматургов «претекстаты» занимают, однако, гораздо более скромное место, чем трагедии на греческий мифологический сюжет. Римские фигуры были более всего пригодны для военно-исторической тематики; «претекстаты» ставились преимущественно на случайных играх, устраивавшихся по частной инициативе во время триумфов или погребений римских полководцев.
То, что плохо удалось для трагедии, оказалось гораздо более жизнеспособным в области эпоса. Наиболее оригинальное достижение Невия - созданный им исторический эпос «Пуническая война». Тема - историческое событие недавнего прошлого, первая Пуническая война; но исторической части у Невия предпослана мифологическая, с участием богов по образцу греческих поэм. Невий начинал с гибели Трои, рассказывал о странствиях покинувшего Трою Энея, о буре, которую послала на него враждебная троянцам Юнона, о прибытии Энея в Италию. С земным планом чередовался олимпийский: мать Энея, Венера, заступалась за своего сына перед Юпитером. Это повествование Невия, напоминающее некоторые эпизоды «Одиссеи», было впоследствии использовано Вергилием для «Энеиды». Излагалось также сказание о Ромуле, которого Невий представлял себе внуком Энея. Упоминал Невий и о царице Дидоне, основательнице Карфагена. В «Энеиде» Вергилия Эней попадает во время странствий в строящийся Карфаген, и Дидона влюбляется в Энея. Имелось ли такое сюжетное сцепление уже у Невия, неизвестно; если бы это было так, отвергнутая любовь Дидоны служила бы мифологическим обоснованием вражды Рима и Карфагена и той Пунической войны, которая подробно излагалась во второй части поэмы. Эпос Невия, разделенный позднейшими римскими издателями на семь книг, был написан, как и «Латинская Одиссея» Ливия Андроника, сатурновым стихом.
