150 летие бальмонта. Баламут всея руси. Если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно

«Я родился Поэтом»

Бальмонт, наш пленительный, сладостный гений,

Владыка созвучий, волшебник словес!

Как счастлив я, пленник твоих упоений,

Свидетель твоих неизбывных чудес!

С. Городецкий.

15 июня - исполняется 145 лет со дня рождения нашего земляка, знаменитого поэта «Серебряного века» К. Д. Бальмонта. В начале прошлого века ему суждено было стать одним из лидеров символизма, нового направления в русской литературе.

Стихи К. Бальмонта получили всероссийскую известность, а сам он стал кумиром целого поколения. «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией», - писал о нем В. Брюсов. Бальмонт, по словам Тэффи, «удивил и восхитил своим перезвоном хрустальны созвучий… Россия была именно влюблена в Бальмонта… Его читали, декламировали и пели с эстрады». А ведь он был человеком «из глубинки», приехавшим завоевывать столицу, не имея ничего, кроме поэтического дара и феноменальной работоспособности. Пройдя через нищету, непонимание, отчаяние, сумел стать не только большим русским поэтом, но и одним из самых образованных людей своего времени.

К сожалению, в России имя К. Бальмонта после его эмиграции в 1920 году было предано забвению. Достаточно сказать, что первый его сборник был издан в нашей стране только в 1984 году. Сегодня творчество Бальмонта по достоинству оценено на Родине, и мы можем говорить о «возвращении» поэта в Россию.

В течение этого юбилейного года в библиотеке ИГЭУ проходили различные мероприятия, объединенные в программу «Я родился Поэтом», посвященную К.Д. Бальмонту. Это и книжные выставки, освещающие жизнь и творчество поэта, и беседы для студентов, и познавательная интернет-викторина, и литературно-музыкальный вечер, посвященный матери поэта В.Н. Бальмонт. Ведущие вечера - сотрудники литературно-краеведческого музея К. Бальмонта (г. Шуя) - рассказали о детских годах писателя, прошедших на шуйской земле, о семье, вырастившей будущего поэтического гения, о той культурной среде, в которой воспитывался Бальмонт. С большим успехом прошел конкурс творческих работ студентов «Влюблен в движение и стих», на который были представлены работы самых разных жанров: рисунки и электронные презентации, эссе и собственные произведения. Все участники конкурса были награждены памятными призами.

Заключительное мероприятие этой программы - Бальмонтовский семинар «Звонкие струны поэта», в рамках которого студенты I курса группы 3-А провели своеобразное культурологическое исследование жизни и творчества К.Д. Бальмонта. Каждый из участников подготовил рассказ об одном из периодов жизни поэта или об одном из аспектов его творчества. Иллюстрировали повествование кадры электронных презентаций. И, конечно, звучали стихи Бальмонта. В итоге участникам семинара удалось нарисовать целостную и яркую картину жизни неординарного, творческого человека, воссоздать законченный образ Поэта,

Мы надеемся, что прошедшие мероприятия помогли нашим студентам открыть для себя творчество К. Бальмонта, его светлую, солнечную поэзию, «мир мимолетных наблюдений и хрупких чувствований».

Информацию и фотографии предоставила Елена Смирнова ,
зав. отделом гуманитарно-просветительской работы библиотеки ИГЭУ

Сначала о фамилии. Фамилия, правда, чудная. Или чудная с ударением на втором слоге. Если считать, что составная немецкая, то можно разложить на слова «Ball» и «Mond» - получается «луна-мяч» или «мяч луны». Неплохой вариант, надо сказать, для стихотворца. Но в случае с фамилией поэта Константина Дмитриевича Бальмонта (1867–1942), 150-летний юбилей которого мы сегодня празднуем, все категорически не так. Более загадочно, многозначно, парадоксально, как и сама личность.

Альтернативные бальмонтоведы утверждали, что прадед поэта, сержант кавалерии екатерининского лейб-гвардейского полка, мог носить фамилию Баламут, и якобы русское слово переделали на иностранный лад. Но тут скорее согласишься с оппонентами, которые замечали, скорее бы уж народ чужое слово к русскому языку приспособил. Хотя, в общем-то, фамилия Баламут вполне бы отразила сущность поэтических деяний Бальмонта, который в рамках символизма поставил русскую поэзию на уши.

Мы сегодня опасаемся оперировать словами «великий», «гений» при жизни, потому что…. Потому что, как всегда, «лицом к лицу лица не увидать» и так далее. А вот тут, понимаешь ли, зафиксированный факт. В 1912 году на заседании Неофилологического общества при Санкт-Петербургском университете по случаю 25-летия литературной деятельности в присутствии более тысячи собравшихся Бальмонт был провозглашен великим русским поэтом. В наше время такое даже представить трудно. А ведь это покруче всяких премий будет.

А Игорь Северянин (которого, на минуточку, самого избрали «королем поэтов») в стихотворении «Их культурность» писал: «Мне сказали однажды: «Изнывая от жажды/ Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин./ Тонко любит искусство,/ Разбираясь искусно/ Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин»./ Чтобы слух сей проверить,/ Стал стучаться я в двери:/ «Вы читали Бальмонта – вы и ваша семья?»/ – «Энто я-то? Аль он-то?/ Как назвали? Бальмонта?/ Энто что же такое? Не пойму что-то я». Тут работает закон от противного. Стихотворение не свидетельствует о безвестности Бальмонта, а как раз таки об огромной славе – ведь Северянин выбрал для теста наиболее гремящее имя.

И не зря. Личностью Константин Дмитриевич Бальмонт был яркой, непредсказуемой, парадоксальной. Многих уважаемых поэтов и литературоведов ставил в тупик своими взглядами и творчеством. Так, в свое время обожавшие его Валерий Брюсов, Александр Блок и даже Максим Горький позднее отказывались от него, обвиняли, условно говоря, в штампах, напыщенности, слащавости. Вся проблема (или, возможно, счастье) была в том, что поэт безудержно открывался миру и был максималистом – доходил в своих символистских исканиях до края, до трепещущего предела. Или к ангелам в рай, или к бесам в бездну. Может быть, от этого нервного напряжения в конце жизни его накрыло помрачение ума.

Он сложно начинал. Мать Вера Николаевна, урожденная Лебедева, которая в целом была просвещенной дамой, много давшей ему в плане филологического образования, раздраконила его первые стихотворные опыты, и Бальмонт был разочарован. Первые публикации прошли незаметно, а наставник в гимназии даже запретил Бальмонту печататься вплоть до завершения учебы. Только мудрый Владимир Короленко, прочитав тетрадь с его стихами, написал молодому поэту письмо с внимательным разбором и добрыми советами, среди которых был такой: «Надо довериться бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и сопоставления, и потом внезапно всё это расцветает». Этому совету поэт успешно и следовал, а Короленко называл впоследствии своим «крестным отцом» в литературе.

Что интересно. Будущий новатор-символист начинал с политики. Из гимназии он вынужден был уйти из-за принадлежности к нелегальному кружку, который занимался тем, что печатал и распространял прокламации партии «Народная воля». Не зря творчеством Бальмонта увлекся Максим Горький, который вначале иронично отозвался о сборнике «В безбрежности», а потом почувствовал свою «жилку». Стихотворение «Альбатрос» («Над пустыней ночною морей альбатрос одинокий,/ Разрезая ударами крыльев соленый туман,/ Любовался, как царством своим, этой бездной широкой,/ И, едва колыхаясь, качался под ним Океан./ И, порой омрачаясь, далеко, на небе холодном,/ Одиноко плыла, одиноко горела Луна./ О, блаженство быть сильным и гордым и вечно свободным!/ Одиночество! Мир тебе! Море, покой, тишина!») помимо ницшеанства по смыслу рифмовалось с «Буревестником». Горький попытался бросить талант Бальмонта в горнило социал-демократических идей. Не вышло. Не уложились громокипящий кубок и стремление познать незнаемое в прокрустово ложе революции.

Один знакомый поэт поговаривает: «Я же не догматик». Хорошая фраза. В случае с Константином Бальмонтом, с его кардинальной сменой мировоззренческих принципов она отлично работает. Настоящий Поэт (таковым, кстати, невзирая на, скажем, Блока и Гумилева, Бальмонта называла Марина Цветаева) может кидаться в топку любых вдохновений, воззрений, иллюзий, и при этом он не поверхностен, искренен, глубок. В начале творческого пути Бальмонту были близки идеи народничества, христианства. Позже, когда он стал путешествовать по миру, познавать другие традиции, религии, он превратился не просто в космополита, а в ярого противника христианства. Его оргиастические поэтические безумства были столь отчаянны, что его порой даже обвиняли в культе сатаны. А в конце жизни, если верить биографии, он потряс священника искренней исповедью раскаявшегося грешника. Вот такой «не догматик».

Но что-то мы замечтались. Что-то картина неполна. А великий русский поэт (без кавычек) свернул горы в плане приобщения русской литературы к мировой культуре. Круг иноязычных авторов, которых переводил Бальмонт, необъятен. Он переводил Генриха Гейне, Николауса Ленау, Альфреда де Мюссе, Сюлли-Прюдома. Поездка в скандинавские страны положила начало его увлечению переводами Георга Брандеса, Генрика Ибсена, Бьёрнстьерне Бьёрнсона. Бальмонт издал в семи выпусках сочинения Перси Биши Шелли в собственном переводе со вступительной статьей. Причем в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона написано: «Факт единоличного перевода нескольких десятков тысяч рифмованных стихов поэта, столь сложного и глубокого, как Шелли, может быть назван подвигом в области русской поэтически-переводной литературы». Бальмонтовские переводы Эдгара Аллана По признаны хрестоматийными. Он много переводил Адама Мицкевича, Станислава Выспяньского, Зыгмунта Красинского, Болеслава Лесьмяна, Яна Каспровича, Яна Лехоня. Переводил поэзию – болгарскую, сербскую, хорватскую, словацкую, литовскую и др. Он перевел «Слово о полку Игореве». Причем профессор Николай Кульман писал, что Бальмонт оказался «ближе к подлиннику, чем кто бы то ни было из его предшественников», сумел отразить «сжатость, чеканность подлинника… передать все краски, звуки, движение, которыми так богато «Слово», его светлый лиризм, величавость эпических частей… почувствовать в своем переводе национальную идею «Слова» и ту любовь к родине, которою горел его автор».

Достаточно, если учесть что Бальмонт постоянно колесил с лекциями по литературе и искусствоведению по России и Европе, писал статьи, объездил множество стран, изучая их культуру и традиции. И вот еще один парадокс – по воспоминаниям современников, вразрез с неврастеничностью натуры, а также возросших в связи со славой и количеством поклонников и подражателей самомнением и самолюбованием поэт отличался редким трудолюбием, педантичной аккуратностью. И еще одно противоречие (впрочем, вполне понятное) – вначале Бальмонт принял революцию, как устремление к новому, запредельному, космическому, но отступился от большевиков, когда увидел, что творится все ценой большой крови. Когда на лекции его спросили, отчего тот не издает своих произведений, последовал ответ: «Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови».

Последние годы поэт прожил во Франции, умер в городе Нуази-ле-Гран, там и похоронен.

Вместить многогранную личность Бальмонта в небольшую юбилейную статью сложно. Да и не нужно. Достаточно сказать, что на рубеже XIX–XX веков его деятельность на ниве русского поэтического символизма в отношении раскрепощения языка, достижения его звуковых и образных вершин, открывания с помощью языка недр самопознания – была поистине революционной. А что касается слащавости и напыщенности, так немудрено. Бальмонт был столь громокипящ и яростно плодовит, что порой его «заносило» в непредсказуемые дали.

Добавим чуть-чуть про эротику. Какие строки Бальмонта вы процитируете с ходу? Да, именно те дерзкие и тоже революционные стихи, которыми светлой памяти Евгений Евтушенко, будучи юным стихотворцем, эпатировал и поражал публику:

Хочу быть дерзким,

хочу быть смелым,

Из сочных гроздий венки

Хочу упиться роскошным

Хочу одежды с тебя сорвать!

Хочу я зноя атласной груди,

Мы два желанья в одно сольем.

Уйдите, боги! Уйдите, люди!

Мне сладко с нею побыть

Пусть будет завтра

и мрак и холод,

Сегодня сердце отдам лучу.

Я буду счастлив! Я буду молод!

Я буду дерзок! Я так хочу!

Хотел, был и стал. Так что поздравляем всех с юбилеем Константина Бальмонта. И предлагаем поехать в Красногорск - почитать стихи на улице, названной именем поэта.

Обновлено: 06.10.2018

Константин Дмитриевич Бальмонт – один из самых известных поэтов-символистов серебряного века, автор 35 поэтических сборников, 20 книг прозы, знаток множества языков, переводчик Перси Шелли, Эдгара По, Педро Кальдерона, Кнута Гамсуна, Оскара Уайльда, Шарля Бодлера, Шота Руставели, литовской, балканской поэзии и др. Написал ряд филологических, историко-литературных работ и критических эссе.

Родился Константин Бальмонт 3(15) июня 1867года в сельце Гумнищи Шуйского уезда, Владимирской губернии. Отец Д.К. Бальмонт служил в уездном суде и земстве. Отмечая успехи пятилетнего сына в освоении грамоты, отец подарил ему первую книгу, где повествовалось о жизни дикарей Океании, что, видимо, повлияло в будущем на необузданную страсть поэта к путешествиям. Основное влияние на воспитание сына имела мать Вера Николаевна, урождённая Лебедева, которая знала иностранные языки, устраивала литературные вечера и любительские спектакли, познакомила его с народными песнями, стихами Никитина, Кольцова, Некрасова, Пушкина, Лермонтова.

Так случилось, что получить высшее образованию Константину Бальмонту не удалось. Первые сложности его личной жизни: разлады с женой и попытка самоубийства, первая книга стихов и переводов, не имевшая успеха, скитания несколько лет по редакциям журналов и издательств с их случайными заработками, не остудили охватившего его желания стать поэтом. Благодаря новым знакомствам Бальмонту в Москве удалось напечатать некоторые стихи и переводы. Но регулярно публиковаться поэт стал только в Петербурге в журнале «Северный вестник», превратившийся с декабря 1891 года в центр русского символизма. Далее последовали публикации переводов в журналах «Вестник иностранной литературы» и «Вестник Европы».

К. Д. Бальмонт. Портрет работы Валентина Серова (1905)

В январе 1894 года в типографии Стасюлевича М. М. - главного редактора «Вестника Европы», вышел стихотворный сборник «Под северным небом», который поэт считал началом своего вхождения в литературу. Вслед за ним появляется целая серия книг, принесших Константину Бальмонту славу самого известного поэта России: «В безбрежности» (1895), «Тишина» (1898), «Горящие здания» (1900), «Будем как солнце» (1903), «Только любовь» (1903), «Литургия красоты» (1905). Особо отметим, что сборник «Будем как солнце» был выпущен издательством «Скорпион», а «Литургия красоты» - издательством «Гриф», которые с этого периода играли ведущую роль в распространении символизма - нового поэтического направления.

Каждая из упомянутых книг являлась этапом творческого становления Бальмонта как поэта-символиста. Сам поэт так понимал смысл символической поэзии:

- «Реалисты всегда являются простыми наблюдателями, символисты – всегда мыслители.»;

- «Если вы любите непосредственное впечатление, наслаждайтесь в символизме свойственной ему новизной и роскошью картин. Если вы любите впечатление сложное, читайте между строк – тайные строки выступят и будут говорить с вами красноречиво.»

В дополнение к атрибутике символизма Бальмонта привнес в поэзию такие образы, перепевы гласных, созвучия согласных, интонации, ритмы, и такую музыкальность и мелодичность стиха, что это не могло не вызывать массового подражания. Как писал Валерий Брюсов – близкий знакомый Бальмонта и один из теоретиков символизма: «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния».

По мнению многих современников высшим творческим достижением поэта считался сборник «Будем как солнце», в котором особенно заметна смена минорного и элегического восприятия жизни, характерного для предшествующей русской поэзии 70-80 х годов, пафосом мистического воодушевления, восторга и упоение ею.

Книга «Будем как солнце» - многоплановое произведение, состоящее из семи разделов. Это мистическое число воплощало для символистов идею вселенной. Первый раздел «Четверогласие стихий» отражал пантеистическое мировоззрение поэта, любовь и преклонение перед природой, его представления о космогонической картине мира, в центре которого находится Солнце. Начинается сборник двумя широко известными стихотворениями «Я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце» и «Будем как солнце», содержание которых стало основным лейтмотивом всего дальнейшего творчества Константина Бальмонта.

В разделе «Змеиный глаз» Бальмонт затрагивает вопросы поэтического творчества., позже развёрнутые в статье «Поэзия как волшебство», где в качестве его поэтического манифеста появляется знаменитое стихотворение
«Я – изысканность русской медлительной речи».

Наибольший успех у основной массы читателей имели стихотворения из разделов «Млечный Путь» и «Зачарованный грот», в которых нашла отражение любовная и природная лирика поэта.: «Нет дня, чтоб я не думал о тебе», «К ночи» (О, ночь, побудь со мной), «Осень» (Поспевает брусника-стали дни холоднее), «Отцвели» (Отцвели - о, давно! - отцвели орхидеи, мимозы, «Хочу» (Хочу быть дерзким, хочу быть смелым) и др.

Екатерина Андреева, вторая жена Бальмонта с их дочерью Ниной.

Некоторые стихотворения поэта были за гранью позволенного в те времена. По этой причине цензура из сборника «Будем как солнце» изъяла немало эротических стихотворений, а сборник «Стихотворения» (1906) был конфискован полицией уже по политическим соображениям, которая следила за поэтом, с тех пор, когда им в 1901 году было написано стихотворение "Маленький султан. В нём, откликаясь на разгон студенческой демонстрации, Бальмонт довольно жёстко клеймил императора Николая 2, за что поплатился высылкой под надзор полиции в провинцию.

С конца января по июль 1905 года поэт путешествует по Мексике и США. Позже в книге «Змеиные цветы» (1910) он напишет о той тоске по родине, которую он испытал во время поездки. Вернувшись в Россию, Бальмонт напишет замечательную детскую книжку «Фейные сказки», которую посвящает своей четырёхлетней дочери Нине (Нинике) от второй жены поэта Екатерины Андреевой.

С 31 декабря 1905 года Бальмонт вынужден жить за границей, где проживая. в основном в Париже, много путешествует (Египет, Индия, Австралия, Индонезия и др.) Материалы путешествий по Египту нашли отражение в книге «Край Озириса» (1914), а в сборнике 1908 года "Зовы древности" поэт дал художественные переложения ритуально-магической и жреческой поэзии Америки, Индии, Китая, Океании, Эллады, Скандинавии и др.

Под свежими впечатлениями о событиях в России в 1905 году, Бальмонт издаёт в Париже книгу «Песни мстителя» (1907), которая была запрещена для распространения в России из-за антимонархического содержания. Ранее выпущенный в 1906 году в России небольшой сборник «Стихотворения» имел такое же направление и был раскритикован с эстетических позиций в журналах «Весы» и «Золотое руно». И пусть в последний эмигрантский период Бальмонт указанные свои произведения не упоминал, он полагал свою реакцию на царский произвол в стране в те годы искренней и не считал долгом раскаиваться.

Среди книг, подготовленных поэтом в этот период жизни за границей, следует отметить также: «Злые чары» (1906), «Жар-птица(1907) и «Птицы в воздухе», в которых зазвучали мотивы русского устного народного творчества и славянского фольклора, что было связано с неославянофильскими тенденциями в русском символизме после 1905 года. Это проявлялось в разных видах стилизации: или использовании форм народного творчества для отражения актуального современного содержания или интерпретации и переложении содержания произведений народного творчества средствами современной поэзии или их комбинацией.

Вернувшись в Россию в мае 1913 года, в связи с амнистией по случаю 300-летия династии Романовых, Бальмонт издаёт сборник «Звенья», в который вошли его избранные стихотворения за период 1890-1912 гг. В последующие годы Бальмонт часто ездил с лекциями по стране, посещает в Грузию, среднюю Россию, Поволжье, Урал, Сибирь. Эти поездки поддерживали поэта морально (его поэзию помнили и любили), а также давали некоторые доходы.

В 1915 году вышел теоретический труд Бальмонта «Поэзия как волшебство» своеобразное продолжение работы «Элементарные слова о символической поэзии». Тема поэтического творчества русских и западноевропейских поэтов ранее уже рассматривалась Бальмонтом в книгах «Горные вершины» (1904), «Белые зарницы» (1908), «Морское свечение» (1910). При этом сам поэт особенно любил жанр западноевропейского сонета, многие из которых вошли в сборник «Сонеты Солнца, Неба и Луны» (1917). В 1916 году была издана книга «Ясень. Видение древа», которую Бальмонт рассматривал как энциклопедию собственного творчества и в стихотворении «Навек» выражал надежду на долговечную значимость его поэзии.

Падение самодержавия в феврале 1917 года поэт считал закономерным и встретил с энтузиазмом. Но после Октябрьской революции жизнь в Москве, где жил поэт сильно осложнилась от голода и болезней.

В начале 1920 года поэт начал хлопоты о поездке за границу, ссылаясь на ухудшение здоровья жены и дочери. С 25 июня 1920 года Бальмонт отбыл в свою последнюю эмиграцию, в период которой он проживал во Франции, скончавшись 23 декабря 1942 года 75 лет.

Творческая деятельность поэта не прекращалась и там, но голос поэта звучал тише и реже и нередко воспроизводил уже написанное ранее. Вспоминая о Бальмонте, некоторые современники отмечали его высокомерие, горделивую позу, богемный образ жизни.

Но давайте услышим и другие мнения.

«Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окружённый поклонением, он считал нужным держаться так, как, по его мнению, должен держаться великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его смех. Смех его был добродушный, детский и какой-то беззащитный. Этот детский смех его объяснял многие нелепые его поступки. Он, как ребёнок, отдавался настроению момента…», - вспоминала Тэффи.

К. Д. Бальмонт, справа Е. К. Цветковская (третья жена поэта), их дочь Мирра Бальмонт среди семьи И. С. Шмелева, друга поэта. 1920-е гг.

Марина Цветаева, знавшая Бальмонта в самые трудные годы жизни в Москве в 1916-1920 годах, отмечала, что тот нуждавшемуся мог отдать последнее: «Не мне-всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку… А брать, вот, умел меньше». Советский переводчик Марк Талов вспоминал, как 9 марта 1921 года, покидая парижскую квартиру Бальмонта, обнаружил в карманах пальто 2 апельсина, 3 пачки английских сигарет и 50 франков, отметив «Это Константин Дмитриевич мне положил. Он добрейшей души был человек, об этом просто не все знали», хотя и сам поэт жил далеко не припеваючи.

Что касается богемности и отношения к женщинам. Да, порой поэт перебирал с выпивкой, часто влюблялся, имел несколько жён, но со всеми старался сохранить, по возможности, дружеские отношения. Воспевая в стихах разные оттенки любовных чувств от романтики до грубой чувственности, Бальмонт, как выражается сам «любил любовь» т.е. был, если так можно выразиться, любовником любви. Более подробно о творческой и личной жизни поэта можно узнать в книгах: «Бальмонт» (авторы П. Куприяновский и Н. Молчанова, М., 2014), Константин Бальмонт глазами современников (Санкт-Петербург, 2013),: Андреева-Бальмонт Е. А., Воспоминания (, М., 1997).

Исполнитель:

А.Д. Громов - зав. сектором отдела формирования фонда НЭБ

ЮБИЛЕЙ БАЛЬМОНТА

Мы с Мариной пришли во Дворец Искусств, зная, что сегодня необыкновенный праздник — юбилей Бальмонта. В саду я немного отстала и вдруг вижу Бальмонта с Еленой и Миррой и розу-пион в руках Бальмонта. Марина берет билет, и мы идем в залу. Елена (по-бальмонтовски Элэна) уже заняла свое место. Мирра знаками зовет меня поделить с ней розовую мягкую табуретку. Вносят два голубых в золотой оправе стула, а третий — кресло для Бальмонта. Его ставят посередине.

Бальмонт входит, неся тетрадь и розу-пион. С грозным, львиным и скучающим лицом он садится, на один стул кладет тетрадку и цветы, а на другой садится поэт Вячеслав Иванов. Все рукоплескают. Он молча кланяется, несколько минут сидит, потом встает в уголок между стулом и зеркалом и, покачивая свое маленькое кресло, начинает речь о Бальмонте, то есть Вступительное Слово.

К сожалению, я ничего не поняла, потому что там было много иностранных слов. Иногда среди речи Вячеслава Ивановича раздавались легкие рукоплескания, иногда — возмущенный шепот несоглашающихся.

На минуточку выхожу из душной залы вниз, в сад, пробегаю его весь, не минуя самых закоулков, думая в это время, как же это люди могли жить в таких сырых, заплесневелых подвалах дома Соллогуба. Возвращаюсь, когда Вячеслав Иванович кончает, вылезает из своего углового убежища и крепко пожимает Бальмонту руку.

Бальмонт принадлежал к тем редчайшим людям, с которыми взрослая Марина была на «ты»…

Я хочу описать теперь наружность Вячеслава Иванова. Неопределенные туманные глаза, горбатый нос, морщинистое желтое лицо. Потерянная сдерживаемая улыбка. Говорит с легкой расстановкой, не шутит, все знает, учен — не грамоте и таким вещам, а учен, как ученый. Спокойный, спокойно ходит и спокойно глядит, не пламенный, а какой-то серый…

Самое трогательное во всем празднике — это японочка Инамэ.

Когда ее вызвали: «Поэтесса Инамэ», она вышла из-за кресла Бальмонта, сложила ручки и трогательно начала свою простую речь. Она говорила: «Вот я стою перед Вами и вижу Вас. Завтра уже я должна уехать. Мы помним, как Вы были у нас, и никогда не забудем. Вы тогда приехали на несколько дней, и эти несколько дней… что говорить!.. Приезжайте к нам, и надолго, чтобы мы вечно помнили, что Вы были у нас — великий поэт!»

Тогда Бальмонт сказал: «Инамэ! Она не знала, что у меня есть готовый ответ!» Все засмеялись. Он встал, вынул из кармана небольшую записную книжечку и начал читать стихи, вроде: «Инамэ красива и ее имя так же красиво», и вообще стих лестный каждой женщине.

И еще одна женщина, английская гостья, встала и этим дала знать Бальмонту, что она хочет сказать ему что-то. Бальмонт встал. Гостья говорила по-английски. Когда она кончила, Бальмонт взял букет пионов и вручил ей. Лучше бы он отдал цветы японочке, которая не заученно и просто сказала свою маленькую речь!

Кто-то громко сказал: «Поэтесса Марина Цветаева».

Марина подошла к Бальмонту и сказала: «Дорогой Бальмонтик! Вручаю Вам эту картину. Подписались многие художники и поэты. Исполнил В. Д. Милиотти». Бальмонт пожал руку Марине, и они поцеловались. Марина как-то нелюдимо пошла к своему месту, несмотря на рукоплескания.

В это время стали играть на рояле музыку, такую бурную, что чуть не лопались клавиши. Пружины приоткрытого рояля трещали и вздрагивали, точно от боли. Мирра зажимала уши и улыбалась. А я совершенно равнодушно стояла и вспоминала, что видела поэта «Великого, как Пушкин — Блока». Совсем недавно.

Последним выступал Федор Сологуб. Он сказал: «Не надо равенства. Поэт — редкий гость на земле. Поэт — воскресный день и праздник Мира. У поэта — каждый день праздник. Не все люди — поэты. Среди миллиона — один настоящий».

При словах Сологуба «не надо равенства» вся толпа заговорила в один голос: «Как кому! Как кому! Не всем! Не всегда!»

Я уже думала, что все, как вдруг выступил Иван Сергеевич Рукавишников. В руках его — стихотворный журнал. Выходит и громко почти кричит свои стихи К. Д. Бальмонту. Когда он кончил, Бальмонт пожал ему руку…

Схожу с лестницы и думаю — почему в Дворце Соллогуба не было ночного праздника Бальмонта— с ракетами.

Вместе с Бальмонтом и его семьей идем домой.

Как возникла дружба Марины с Бальмонтом — не помню: казалось, она была всегда. Есть человеческие отношения, которые начинаются не с начала, а как бы с середины и которые вовсе не имели бы конца, не будь он определен всему сущему на земле. Они длятся и длятся, минуя исходную, неустойчивую пору взаимного распознавания и итоговую, болевую — разочарований.

Эта, прямолинейная, протяженность дружбы, эта беспрерывность и безобрывность ее (внешние причины обрывов — не в счет, говорю о внутренних) не были свойственны Марине, путнику не торных дорог.

Чаще всего она чересчур горячо увлекалась людьми, чтобы не охладевать к ним, опять-таки чересчур! (Но что такое «чересчур» для поэта, как не естественное его состояние!) В слишком заоблачные выси она возносила их, чтобы не поддаваться искушению низвергнуть; слишком наряжала в качества и достоинства, которыми они должны были бы обладать, не видя тех, которыми они, быть может, обладали… Не женское это было свойство у нее! — ведь наряжала она других, а не себя и, по-мужски, просто была, а не слыла, выглядела, казалась. И в этой ее душевной, человеческой непринаряженности и незагримированности таилась одна из причин ее разминовений и разлук и — возникновения ее стихов — сейсмограмм внутренних потрясений.

Чем же была порождена дружба — столь длительная, без срывов и спадов, связывавшая именно этих двух поэтов?

Во-первых, поэтическому воображению Марины просто не было пищи в Бальмонте, который уже был, впрочем, как и сама Марина, максимальным выражением самого себя, собственных возможностей и невозможностей. Он, как и она, существовал в превосходной степени, к которой — не прибавишь.

Во-вторых, разностихийность, разномасштабность, разноглубинность их творческой сути была столь очевидна, что начисто исключала самую возможность столкновений: лучшего, большего, сильнейшего Марина требовала только от родственных ей поэтов.

Оба они были поэтами «милостью божьей», но Марина всегда стояла у кормила своего творчества и владела стихией стиха, в то время как Бальмонт был ей подвластен всецело.

Ни о ком — разве что о первых киноактерах! — не слагалось до революции столько легенд, сколько рождалось их о Бальмонте, баловне поэтической моды. И юной Цветаевой он казался существом мифическим, баснословным. Октябрь же свел ее с живым и беспомощным (пусть необычайно деятельным, но — не впрок!) человеком, чья звезда со скоростью воистину космической устремлялась от зенита к закату. Одного этого было достаточно, чтобы Марина тотчас же подставила плечо меркнувшей славе, обреченному дарованию, надвигающейся старости…

На себя легендарного Бальмонт и походил, и не походил; изысканная гортанность его речи, эффектность поз, горделивость осанки, заносчивость вздернутого подбородка были врожденными, не благоприобретенными; так он держался всегда, в любом положении и окружении, при любых обстоятельствах, до конца. Вместе с тем оказался он неожиданно рыхловат телом, не мускулист и приземист, с мягкими, совсем не такими определенными, как на портретах, чертами лица под очень высоким лбом — некая помесь испанского гранда с иереем сельского прихода; впрочем — гранд пересиливал.

Также неожиданными оказались и Бальмонтова простота, полнейшее отсутствие рисовки, и — отсутствие водянистости и цветистости в разговоре: сжатость, точность, острота речи. Говорил он отрывисто, как бы откусывая слова от фразы.

Наряду с почти уже старческой незащищенностью перед жизнью было у него беспечное, юношеское приятие ее такой, как она есть; легко обижаясь, обиды стряхивал с себя, как большой пес — дождевые капли.

Бальмонт принадлежал к тем, редчайшим, людям, с которыми взрослая Марина была на «ты» — вслух, а не в письмах, как, скажем, к Пастернаку, которого, в пору переписки с ним, почти не знала лично, или к Рильке, с которым не встречалась никогда. Чреватое в обиходе ненавидимым ею панибратством, «ты» было для нее (за исключением обращения к детям) вольностью и условностью чисто поэтической, но отнюдь не безусловностью прозаического просторечия. Перейдя на «ты» с Бальмонтом, Марина стала на «ты» и с его трудностями и неустройствами; помогать другому ей было всегда легче, чем себе; для других она — горы ворочала.

Марина Цветаева. Прага. 1924 г.

В первые годы революции Бальмонт и Марина выступали на одних и тех же литературных вечерах, встречались в одних и тех же домах. Очень часто бывали у большой приятельницы Марины — Татьяны Федоровны Скрябиной, вдовы композитора, красивой, печальной, грациозной женщины, у которой собирался кружок людей, прикосновенных к искусству. Из завсегдатаев-музыкантов больше всего запомнился С. Кусевицкий, любой разговор неуклонно переводивший на Скрябина. Дочерей композитора и Татьяны Федоровны звали, как нас с Мариной. После смерти матери в 1922 году, вместе с бабушкой-бельгийкой и младшей своей сестрой, Ариадна Скрябина, тогда подросток, выехала за границу. Двадцатилетие спустя она, мать троих детей, стала прославленной героиней французского Сопротивления и погибла с оружием в руках в схватке с гитлеровцами.

На наших глазах квартира Скрябина начала превращаться в музей; семья передала государству сперва кабинет композитора, в котором все оставалось, как при нем и на тех же местах, и в этой большой комнате с окнами, выходившими в дворовый палисадник с цветущими в нем до середины лета кустами «разбитых сердец», начали изредка появляться первые немногочисленные экскурсанты.

Почти всегда и почти всюду сопровождала Бальмонта его жена Елена, маленькое, худенькое, экзальтированное существо с огромными, редкостного фиалкового цвета глазами, всегда устремленными на мужа. Она, как негасимая лампадка у чудотворной иконы, все время теплилась и мерцала около него. Марина ходила с ней по очередям, впрягалась в мои детские саночки, чтобы помочь ей везти мороженую картошку или случайно подвернувшееся топливо; получив пайковую осьмушку махорки, отсыпала половину «Бальмонтику»; он набивал ею великолепную английскую трубку и блаженно дымил; иногда эту трубку они с Мариной, экономя табак, курили вдвоем, деля затяжки, как индейцы.

Жили Бальмонты в двух шагах от Скрябиных и неподалеку от нас, вблизи Арбата. Зайдешь к ним — Елена, вся в саже, копошится у сопротивляющейся печурки, Бальмонт пишет стихи. Зайдут Бальмонты к нам, Марина пишет стихи, Марина же и печку топит. Зайдешь к Скрябиным — там чисто, чинно и тепло, — может быть, потому, что стихов не пишет никто, а печи топит прислуга…

Когда Бальмонты собрались за границу — думалось, что ненадолго, оказалось — навсегда, мы провожали их дважды: один раз у Скрябиных, где всех нас угощали картошкой с перцем и настоящим чаем в безукоризненном фарфоре; все говорили трогательные слова, прощались и целовались; но на следующий день возникли какие-то неполадки с эстонской визой, и отъезд был ненадолго отложен. Окончательные проводы происходили в невыразимом ералаше: табачном дыму и самоварном угаре оставляемого Бальмонтами жилья, в сутолоке снимающегося с места цыганского табора. Было много провожающих. «Марина была самой веселой во всем обществе сидящих за этим столом. Рассказывала истории, сама смеялась и других смешила, и вообще была так весела, как будто бы хотела иссушить этим разлуку», — записала я тогда в свою тетрадочку.

Но смутно было у Марины на душе, когда она перекрестила Бальмонта в путь, оказавшийся без возврата.

В эмиграции, продлившейся для Марины с 1922 по 1939 год, интенсивность дружбы ее с Бальмонтом оставалась неизменной, хотя встречи возникали после значительных перерывов, вплоть до 30-х годов, когда Константин Дмитриевич и Елена, перестав пытать счастья в перемене мест и стран, горестно, как и мы, пристали к парижским пригородам. Тогда мы стали видеться чаще — особенно когда заболел Бальмонт.

Трудно вообразить, каким печальным было постепенное его угасание, какой воистину беспросветной — ибо помноженной на старость — нищета. Помогали им с Еленой многие, но всегда ненадежно и недостаточно. Люди обеспеченные помогать уставали, бедные — иссякали… И все это: постоянство нищеты, постоянство беспомощности — было окружено оскорбительным постоянством чужого, сытого, прочного — и к тому же нарядного — уклада и обихода. К витринам, мимо которых Марина проходила, искренне не замечая их, Бальмонт тянулся, как ребенок, и, как ребенка уговаривая, отвлекала его от них верная Елена.

Болезнь Бальмонта постепенно уводила его с поверхности так называемой жизни в глубь самого себя, он обитал в своей, ставшей бессловесной и невыразимой, невнятной другим Океании, в хаотическом прамире собственной поэзии.

В последний раз я видела его и Елену в Париже, зимой 1936/37 года, у друзей. Рыжая бальмонтовская грива поредела, поседела и от седины приобрела неземной розоватый оттенок. Взгляд утратил остроту, движения — точность. Голова осталась такой же непоклонной, как и прежде, хотя тяжелые морщины тянули лицо вниз, к земле. Он деловито и отчужденно ел. Елена сидела рядом, почти бестелесная, прямая, как посох, которым она и служила этому страннику.

— Марина, — сказал вдруг Бальмонт, царственно прерывая общий тихий разговор, — когда мы шли сюда, я увидел высокое дерево, круглое как облако, все звеневшее от птиц. Мне захотелось туда, к ним, на самую вершину, а она (жест в сторону Елены) — вцепилась в меня, не пустила!

— И правильно сделала, что не пустила, — ласково отозвалась Марина. — Ты ведь Жар-Птица, а на том дереве — просто птицы: воробьи, вороны. Они бы тебя заклевали…

2017-й год знаменателен первым полуторавековым юбилеем Серебряного века: в июне исполняется 150 лет со дня рождения Константина Бальмонта. В рамках юбилейного года в Шуе, на родине поэта, будет открыт памятник Бальмонту, состоятся Бальмонтовские чтения, пройдут юбилейные мероприятия в Санкт-Петербурге…

А откроется юбилейная программа в Москве - 7 июня, в среду, в 18:00, большим музыкально-поэтическим вечером в Конференц-зале Российской государственной библиотеки, который проводят РГБ и проект “Возвращение. Серебряный век”.

Слово о Поэте скажут профессор Литературного института Владимир Смирнов и правнук поэта Михаил Бальмонт.

Затем прозвучит программа Ларисы Новосельцевой “Будем как Солнце”, которую составят стихи Константина Бальмонта, песни, романсы, молитвы на его стихи (муз. к стихам Л. Новосельцевой), а также посвящения поэту Мирры Лохвицкой, Игоря Северянина, Максимилиана Волошина, Марины Цветаевой.

Читает, поет, рассказывает Лариса Новосельцева, при участии Михаила Червинского (скрипка).

РГБ представит на вечере экспозицию редких и особо ценных изданий Бальмонта из Фондов Библиотеки.

Возможны и другие участники.

Бальмонта называют "солнечным гением" русской поэзии.

В начале двадцатого века не было в России поэта более известного и любимого, чем Бальмонт. «Нынешнее поколение и представить себе не может, чем был Бальмонт для тогдашней молодежи. Блок был новичком, ...Брюсов еще не был общепризнанным мэтром, все остальные поэты — Андрей Белый, Сологуб, Мережковский, Гиппиус, Вячеслав Иванов — считались второстепенными. Безраздельно царил Бальмонт» - писал о Бальмонте Александр Биск. Вот строки Тэффи: "Россия была именно влюблена в Бальмонта. Все, от светских салонов до глухого городка где-нибудь в Могилевской губернии, знали Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки…" А вот так он сам говорит о себе: "Я - изысканность русской медлительной речи, предо мною другие поэты - предтечи. Я впервые открыл в этой речи уклоны, перепевные, гневные, нежные звоны. Я - внезапный излом, я - играющий гром, я - прозрачный ручей, я - для всех и ничей...». И ещё: «Имею спокойную убежденность, что до меня, в целом, не умели в России писать звучных стихов». «Кто равен мне в моей певучей силе? - Никто, никто».

Мир поэзии Бальмонта - целая вселенная, яркая, прекрасная, многоцветная, с буйством красок, эмоций, стихий, с полетом к небесным сферам, подъемом к вершинам духа. И еще это потрясающая лирика, порой тонкая и нежная, порой страстная, иногда шокирующе смелая по тем временам. Стихи его необычайно музыкальны, это настоящий фейерверк, многозвучье, праздник всех стихий природы.

Бальмонт писал много - и это был в чистом виде “божественный диктант”: у него даже не было черновиков, он записывал стихи прямо со звучавшего в нем Голоса - сразу начисто!

Бальмонт оставил после себя (по предварительным данным) 35 томов стихов, около 40 объемных томов переводов, 20 книг художественной прозы, десятки томов со статьями об искусстве, этнографии, истории. Еще добрый десяток томов составляет его эпистолярное наследие. И еще пару томов - записные книжки. Поэт Михаил Цетлин писал вскоре после смерти Бальмонта, что сделанного им достало бы не на одну человеческую жизнь, а «на целую литературу небольшого народа».

И вот сегодня мы отмечаем 150 лет со дня рождения одного из самых ярких русских поэтов.

Но многие ли нынешние читатели знают и помнят его стихи, его самого?

В 1907 году сорокалетний Константин Бальмонт написал автобиографию для «Книги о русских поэтах последнего десятилетия", которую закончил словами: «Итак, в 1960-м году будет издано Собрание моих сочинений в 93-х томах, или свыше».

Однако после отъезда поэта в эмиграцию в 1920 году его стихи более чем полвека на Родине не издавались вообще. И сегодня в массовом читательском сознании Бальмонт - звучное имя, плюс не слишком широкий круг классических “канонизированных” стихотворений, да еще несколько дерзких и эпатажных стихов и сопутствующих им легенд-анекдотов из его жизни, точнее - вокруг нее...

Увы, родная страна не смогла подготовить сколь нибудь полного собрания Поэта даже к 150-летнему его юбилею, или хотя бы начать работу над таким собранием.

Так что сегодня актуальна задача возвращения поэзии Бальмонта широкому читателю - что кажется парадоксальным для столь громкого имени, для поэта подобного ранга. Предстоит много работы - и много открытий - бальмонтоведам.

В частности, поэтическая перекличка Бальмонта с Миррой Лохвицкой, открытая, собранная и изданная недавно Татьяной Александровой - заставляет по новому взглянуть на всю жизнь поэта, на глубинные мотивы написания многих его стихов, в том числе из позднего периода.

Эти мотивы “преданья сказочной любви” прозвучат и в программе 7 июня - но, конечно, не только они. В новой юбилейной программе мы по мере сил (а главное - времени) постараемся представить самые разные грани, течения, вектора, измерения поэтического мира Бальмонта, совершить вместе с вами трехчасовое эмоциональное погружение в эту его Вселенную - с тем, чтобы “вынырнув”, вам захотелось взять в руки книги поэта и уже самим погрузиться в прекрасные и яростные миры, созданные и оставленные всем нам гением Константина Бальмонта