Осип мандельштам анализ сборника камень. Культурно-исторические образы в поэзии О. Мандельштама. «Воздух пасмурный влажен и гулок…»
Сборник стихов Мандельштама «Камень» давно стал классикой русской поэзии эпохи «Серебряного века». Невероятно лиричные произведения поэта покорили не одно поколение читателей, являясь примером красоты слога и эталонного ритмического звучания. Осип Мандельштам, будучи человеком тонкой душевной организации, оставил потомкам чувственное и романтическое наследие, отзвуки которого можно услышать в произведениях многих современных поэтов.
Мандельштам
Осип Эмильевич Мандельштам является уникальной фигурой в русской литературе. За свою недолгую жизнь и совсем короткий период творческой деятельности Осип успел создать немало стихотворных произведений, активно занимался переводами с нескольких языков, публицистикой. Современники считали Осипа Мандельштама довольно серьезным литературоведом и большим ценителем искусства.
Осип Эмильевич считается одним из самых известных поэтов начала XX века. Он находился в дружеских отношениях с Мариной Цветаевой, Николаем Гумилевым, Анной Ахматовой.
Биография
Осип Мандельштам появился на свет 15 января 1891 года в Варшаве, Польша. Семья будущего литератора принадлежала к влиятельному еврейскому роду Мандельштамов. Отец поэта - Эмилий Вениаминович Мандельштам - имел звание купца первой гильдии, а мать - Флора Овсеевна Вербловская - служила музыкантом в консерватории.
В 1897 году, когда Осипу было всего 6 лет, семья переехала в Санкт-Петербург, где и прошел дальнейший период жизни будущего поэта вплоть до самой его ссылки.
Ранние годы
В 1907 году юный Мандельштам стал слушателем лекций при физико-математическом факультете Санкт-Петербургского университета, однако, проучившись некоторое время, не ощутил в себе тяги к естественным и точным наукам, поэтому принял решение забрать документы.
В 1908 году будущее светило русской литературы поступает в университет Сорбонны, попутно слушая курсы в университете Гейдельберга. За годы обучения Осип проявил себя как талантливый литератор и весьма эрудированный человек, что позволило ему войти в элитный круг общения будущих русских литераторов.
Среди друзей и знакомых поэта того времени были Николай Гумилев, Вячеслав Иванов, с которыми он часто собирался, и друзья обсуждали классику французской и английской поэзии.
В 1911 году семья поэта стала испытывать большие финансовые трудности, и Осипу пришлось вернуться на родину и продолжить обучение в университете Санкт-Петербурга.
Сборник стихотворений
Первые стихотворения Мандельштам начал писать еще в юношеском возрасте, до поступления в университет. Университетские годы, давшие поэту огромное количество знаний об истории искусства и теории литературы, сделали из Осипа зрелого поэта. К моменту вынужденного завершения обучения в Европе Мандельштам уже практически закончил работу над своим первым поэтическим сборником, получившим название «Камень». Название оказалось пророческим - «Камень» Мандельштама действительно стал гранитной плитой в истории русской литературы, на долгие годы оставшись памятником свободного стихотворного творчества, ставшего примером для последующих поколений поэтов.
История написания
«Камень» Осипа Мандельштама словно отражает саму внутреннюю сущность поэта. Материал для сборника был создан в период становления Осипа как личности, как творческой индивидуальности. Хрупкое душевное равновесие поэта то и дело нарушалось суровыми жизненными обстоятельствами, и Мандельштам пытался исследовать эти обстоятельства путем творческой работы.
Эстетика символизма в ранних произведениях Мандельштама лишь подчеркивает его абстрактное восприятие окружающей действительности, благодаря которому поэт обладал уникальным творческим видением.
Книга Мандельштама «Камень» является, по сути своей, уникальным сборником, представляющим читателю все грани личности автора и различные стороны его поэтического мировоззрения. В сборник входят лирические произведения поэта, прозаические миниатюры и путевые наброски в стихотворной форме, сделанные Мандельштамом во время его путешествий по Европе.
Также поэт одним из первых в русской литературе начинает активно использовать монологическую форму изложения мысли, пользуясь формой изложения от первого лица. Это придает его работам оттенок искренности, делая произведения Мандельштама невероятно притягательными для читателя.
Пейзажная лирика занимает довольно большое место в сборнике, так как именно через описание величия природы поэт обычно показывает человеческую натуру, пытаясь понять предназначение человека, смысл его существования.
Анализ сборника «Камень» Мандельштама показывает, что для поэта не было запретных тем, свое вдохновение он находил в абсолютно любых темах. В сборнике присутствуют стихотворения о любви, войне, музыке, литературе и даже спорте.
Часть первая
Анализ «Камня» Мандельштама показывает, что сборник содержит стихотворения в порядке их написания. В первую часть своей книги поэт включил ранние, лицейские и университетские работы. В то время Мандельштам разделял литературные взгляды сообщества символистов, поэтому его ранее творчество почти целиком состояло из образов-символов. Творческая вселенная поэта представлена уникальным видением обычных вещей, которым даются необычные определения. Поэт разделяет «мир земной» и «мир небесный», отдавая предпочтение второму.
Мандельштам очень серьезно размышляет о своей поэтической природе и возможной уникальности, относясь к литературному дару скептически.
Часть вторая
Вторая часть стихов Мандельштама в «Камне» получилась более серьезной и философски ориентированной, нежели первая. Именно здесь поэт твердо показывает свою зрелость как творческой личности, свое видение мира.
Современники поэта полагали, что вторая часть «Камня», несмотря на более классическую структуру стихосложения, более драматична и сурова. Именно здесь поэт впервые приходит к осмыслению перемен в своей жизни, пытаясь адаптироваться к новым обстоятельствам своего существования.
Анализ сборника Мандельштама «Камень» показывает, что для второй его части характерны интеллектуальные настроения и творческий цинизм. Поэт предстает уже не восторженным подростком, а серьезным мужчиной, многое пережившим в своей короткой, но тяжелой жизни.
Публикация
Сборник «Камень» Осипа Мандельштама стал первой официально выпущенной книгой автора, включившей в себя всего 23 произведения, написанные в период с 1908 по 1913 год.
Спустя несколько лет поэт переработал сборник и подготовил к изданию исправленный и дополненный вариант, включивший в себя несколько стихотворений, написанных в 1914-1915 годах.
В конце двадцатых годов поэт предпринял попытку издать третью редакцию сборника, однако по весомым причинам решил отказаться от этой идеи, предпочтя посвятить свободное время деятельности переводчика.
«Камень» выдержал несколько переизданий при жизни поэта, обеспечив Мандельштаму бессмертие в литературных кругах.
Сборник «Камень»
В поэзии Мандельштама смысловой потенциал, накопленный словом за всю историю его бытования в других поэтических контекстах, приобретает значение благодаря скрытым цитатам-загадкам. Они заставляют читателя обратиться к их источникам с тем, чтобы найти систему координат, подтекст, с помощью которого текст можно дешифровать.
Основные черты этого метода в полной мере проявились уже в первом опубликованном сборнике поэта - «Камень» (1913г.). Сюда вошли 23 стихотворения 1908-1913гг. (позднее сборник был дополнен текстами 1914-1915гг. и переиздан в конце 1915г. (на титуле значится - 1916)). Вошедшие в сборник ранние стихи 1908-1910гг. являют собой уникальное для всей мировой поэзии сочетание незрелой психологии юноши, чуть ли не подростка, с совершенной зрелостью интеллектуального наблюдения и поэтического описания именно этой психологии:
Из омута злого и вязкого
Я вырос тростинкой шурша, -
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша...
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен Стихотворения. Проза. Статьи. - М.: ООО «Издательство АСТ»; «Олимп», 2000. С. 30.
Включенные в первый сборник Мандельштама «Камень» стихи -- это стихи ученика символистов, но при этом они лишены «потусторонности», всей положительной идеологии и философии символизма. Это стихи о мире туманном и ненастоящем. Лидия Гинзбург «Камень» http://destructioen.narod.ru/ginsburg_kamen.htm
Лирический герой Мандельштама остро ощущает внутреннюю душевную неуютность. В таком состоянии подозрения вдруг обретают вещный облик, ранящий наше сознание, поскольку болезненные изломы сообщаются даже природе:
Что если над медной лавкой,
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкой
Опуститься вдруг звезда?
В родной для себя стихии - культуре - молодой Мандельштам черпал, будто иные эмоции, «пробуждая» великие тени. Однако и к ним осуществлен двойственный подход. Поэт покорен подвигом творчества, гением художника. Но в «разноголосице» повседневности для людей, ей подчиненных, все оборачивается своей противоположностью. Болезненные авторские эмоции здесь особенно сильны. Бах кому-то кажется лишь «несговорчивым стариком»; Бетховен открывает «величавой жертвы пламя», то, однако, «где мы не видим ничего». Навсегда умолкший Гомер не защищает от грозных испытаний:
И море и Гомер - все движется любовью,
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
С жанровой точки зрения стихотворения книги «Камень» можно обозначить тремя моделями. Во-первых, это небольшие лирические стихотворения и миниатюры, передавшие различные субъективные впечатления импрессионистического характера. Во-вторых - лирические монологи от первого лица, строящиеся как фрагменты образно-интонационного потока, наполненные лирической рефлексией. Третья жанровая модель - это живописно-описательные стихотворения, развивающие определенный образ-тему. Источником таких образов становится мировая культура: архитектура, музыка, литература, быт и даже спорт «Литература»№ 10/2001 Издательский дом "Первое сентября"/ Я иду на урок литературы «Анализ стихотворений О.Э. Мандельштама». Электронный ресурс (http://lit.1september.ru/urok/).
В первой части «Камня» Мандельштам сочетает «суровость Тютчева» с «серой песенкой» Верлена, где «смутное с ясным слито». В ранних стихах поэта критики чаще всего отмечали символистские влияния. Здесь, действительно, как и у символистов, и у романтиков, присутствует некое «двоемирие», противостояние земной преходящей реальности высшему вечному миру. Но Мандельштам это двоемирие ощущает по-особому, сугубо индивидуально. Он драматически напряженно переживает уникальность своего хрупкого «я», своего слабого, но неповторимого «теплого дыхания» на фоне космически безучастной вечности. В итоге рождается удивление (едва ли не центральная эмоция всей лирики Мандельштама), психологически достоверное и лишенное всякой литературности, вторичности:
Неужели я настоящий,
И, действительно, смерть придет?
Вскоре эту антиномию частного и космического Мандельштам решит на свой собственный лад - через «одомашнивание» и «согревание» материи. «Родное и теплое» начало в его творчестве осваивает «чуждые» и большие вечные объекты (природу, воздух, историю, искусство) чисто человеческими, «детскими» способами (путем вдыхания, съедания, выпивания). Так, в стихотворении «Мороженно! Солнце. Воздушный бисквит...» (1914) вечный лед воспетых Тютчевым Альп преобразуется в «бродячий ледник» мороженщика:
И в мир шоколада с румяной зарею,
В молочные Альпы мечтанье летит...
И боги не ведают - что он возьмет:
Алмазные сливки иль вафли с начинкой... Лидия Гинзбург «Камень» (http://destructioen.narod.ru/ginsburg_kamen.htm)
В поэзии Мандельштама Евхаристия, Таинство причащения Телу и Крови Христовым, «как вечный полдень длится», но «взбитых сливок вкус и запах апельсиновой корки» тоже вечны.
Стихотворение О. М. Мандельштама «Невыразимая печаль...» - одно из ранних в творчестве поэта (1909 год).
«Невыразимая печаль» - это небольшой лирический этюд в стиле натюрморта. Тема этюда - утреннее пробуждение, ощущения своего бытия и связи с предметами действительности: комната, хрустальная ваза, бисквит, вино. Луч солнца создает движение в картине: сначала он ударяется о хрустальную вазу, потом освещает всю комнату, наконец, будит того, кто находится в комнате и играет на его пальцах.
В картине есть два плана: воображаемое окно, через которое проникает луч солнца и пространство комнаты с предметами в ней. Это можно соотнести с внешним и внутренним состоянием лирического героя - макро и микрокосмосом. Состояние героя, равно как и положение вещей, может измениться в любую минуту: луч исчезнет, вино станет терпким, бисквит будет съеден.
Очень часто в первых строфах Мандельштам отрицает: «Мы напряженного молчанья не выносим», «Я не поклонник...», «Ни о чем не нужно говорить» и т. д. Здесь тоже отрицание - «невыразимая печаль». Очень странное определение печали, но если вспомнить Ахматову «Звенела музыка в саду / таким невыразимым горем...» или «Слава тебе, безысходная боль!», то можно поставить эти слова в ряд традиционных сентенций акмеизма. Именно, в боли, страданиях, печали есть томление, даже «истома - сладкое лекарство». Акмеисты любят подобного рода оксюмороны Российская электронная библиотека Эрудиция. (http://www.erudition.ru/referat/printref/id.17091_1.html ).
«Вся комната напоена...» - реминисценция на пушкинское «Вся комната янтарным блеском/ Напоена...». Это указание на общее настроение в строфах Пушкина и Мандельштама, что важно для правильного прочтения стихотворения. Реминисценции, открытая цитация, интертекстирование - постоянный прием в поэзии Мандельштама. Это затрудняет понимание стихов и одновременно обогащает их. Иногда реминисценция сводится лишь к повторению сочетания слов в отрыве от контекста оригинала. Такова, возможно, аллюзия на «сонное царство» Островского («Такое маленькое царство/ Так много... сна»), которую трудно истолковать иначе, как исключительно звуковое обыгрывание знакомого сочетания слов.
Немного красного вина
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна… Поэзия Серебряного века. Антология/ Предисловие, статьи, примечания Б.С. Акимова. - М.: Издательский дом Родионова, Литература, 2005 (серия «классика в школе»). С.157
Музыкальная неопределенность ощущения «невыразимой», «сладкой» печали подчеркивается отсутствием сказуемого в последнем предложении, замененного «добавочным», второстепенным действием. Грамматический синтаксис оказывается менее значимым, чем импрессионистический, музыкальный Интерпретация стихотворения «Невыразимая печаль». Электронная библиотека REFBY (http://www.ref.by/refs/44/31459/1.html).
Вторая половина «Камня», как заметил в рецензии на книгу Гумилев, образцово «акмеистическая». В противовес символистским «экстазам слога», нарочитой звукописи и декоративности здесь царствует «классическая» форма стиха, зачастую приподнятая интонация оды, равновесная экономия стиля и образа. При этом Мандельштам преображает мистические символы в сложные, не осязаемые аналогии, а тайны - в интеллектуальные проблемы, загадки. Ключ к такому методу лежит уже в названии книги. Именование «камень» может быть воспринято как анаграмма (игра на созвучии через перестановку букв) слова АКМЭ, давшее название новому литературному движению (это греческое слово, обозначающее высшую точку развития, расцвет, но также и острие камня, по происхождению родственно индоевропейскому слово akmen - «камень»). В литературе не раз отмечалось, что первая книга стихотворений Мандельштама, как и ее название, связана с поэзией Тютчева. См., напр., Тоддес Е. Мандельштам и Тютчев. International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 1974, vol. XVII.
На связь названия своей книги с Соловьевым и Тютчевым указал и сам автор. В «Утре акмеизма» мы читаем: «Владимир Соловьев испытывал особый пророческий ужас перед седыми финскими валунами. Немое красноречие гранитной глыбы волновало его, как злое колдовство. Но камень Тютчева, что «с горы скатившись лег в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой», -- есть слово. Голос материи в этом неожиданном паденьи звучит как членораздельная речь… Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воспоминания, материалы к биографии, «новые стихи», комментарии, исследования. Воронеж, издательство воронежского университета 1990. С.28».
Стихотворение «Дано мне тело - что мне делать с ним…» (1909). Композиционно оно расположено почти в самом начале книги, седьмым по счету. Самобытность лирического «я» Мандельштама обозначается здесь со всей определенностью. Физическое чувство своего тела подчеркивает границу между «я» и «не-я» не отвлеченно, а конкретно. Подобно миру комнаты, тело оказывается формой действительности, ближайшей человеческому самосознанию. Такая интимность самоощущений близка детству, миру ребенка. И в то же время у Мандельштама формируется мистическая оппозиция «душа - тело», потому что тело «дано» душе. Мир души глубже, изначальнее мира тела. Отсюда и философский вопрос о цели бытия, которое, прежде всего, обозначается как бытие личное:
Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
Подобный тип философствования можно считать экзистенциальным, «от самого себя». В «физиологической» простоте и непосредственности самосознающего «я» скрывается мистическая глубина и онтологическая мудрость. Физическое тело человека несет в себе всю материальную стихию мироздания. Бог сотворил человека по своему «образу и подобию», но сделал тело из «праха» земного. Человеческая двуприродность определила его место в мироздании - быть связующим звеном между миром духовным и физическим, быть хозяином земли и сотворцом Божиих замыслов о земле, возделывать и хранить рай. Мандельштам переживает физическую жизнь как дар и чудо. Собственная судьба осознается им как творческая цель: «Я и садовник, я же и цветок…» Это реакция на агрессию безразличия большого, внешнего мира. Хрупкость собственного «я» передается характерной для «Камня» метафорой, где образ стекла, вызывающий аллюзию окна, обозначает границу между своим, «маленьким» миром и холодной, безразличной вечностью:
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
В «Камне» Мандельштам символистскому культу музыки, «эфемернейшего из искусств», отвечал как раз монументальными образами архитектуры, свидетельствующими о победе организации над хаосом, пафоса утверждения меры и обуздания материи над безмерностью и порывом, а, как следствие - Логоса, разумного Слова, над мистической бессмыслицей (Айа-София (1912), Notre Dame (1912), Адмиралтейство (1913)): ...красота - не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра. / Нам четырех стихий приязненно господство, / Но создал пятую свободный человек: / Не отрицает ли пространства превосходство / Сей целомудренно построенный ковчег.
И все же здесь нет пресловутого культа вещей, какой критики нередко усматривали за акмеистическими манифестами, а чувственная пластичность и осязаемая конкретность образов - не главное. Когда поэт хочет передать вещь на ощупь, он достигает этого одной деталью. Но таких вещей в лирике Мандельштама немного. На вещи своего века поэт смотрит с огромной дистанции. Сами по себе они его удивляют, но не очень интересуют. Взгляд Мандельштама проходит как бы сквозь вещи и стремится уловить то, что за ними скрыто.
Он склонен наделять предметы ощутимым весом, тяжестью. Он замечает, что некоторые «вещи легки», что «крылья уток теперь тяжелы», падает «легкий мяч», «тяжелый валит пар», человек несет «легкий крест». Даже когда поэт непосредственно не говорит о тяжести, мы ощущаем ее по действиям и движениям: «ложится якорь на морское дно», «соломинка, минуя глубину, наверх всплывает без усилий». В такой же мере поэт чуток к фактуре вещи, ее материалу, ее плотности: «чтоб мрамор сахарный толочь», «мазные сливки», «застыла тоненькая сетка», художник свой рисунок «выводит на стеклянной тверди», «встала медная луна», «шелк щекочущего шарфа» Поэзия Серебряного века. Антология/ Предисловие, статьи, примечания Б.С. Акимова. - М.: Издательский дом Родионова, Литература, 2005 (серия «классика в школе»). С.111.
Не в этом ли интересе к тяжести и материалу коренится пристрастие Мандельштама к мотиву камня? Поэт редко употребляет само слово «камень», но мы постоянно чувствуем этот строительный материал: и когда шаль Ахматовой, «спадая с плеч, окаменела», и когда «возит кирпичи / Солнца дряхлая повозка». Часто поэт придает камню философско-символический смысл, когда говорит о притяжении к земле. Пользуясь этим образом, Мандельштам сознательно и полемически противопоставляет символическому инобытию, мистическому, ирреальному нечто земное, очевидное, реальное. И при раскрытии темы творчества поэт говорит о преодолении «тяжести недоброй», обретении легкости для дерзновенного полета мысли, вдохновения. Поэтому наряду с камнем он поэтизирует мир идей, музыку, а в безразличном пространстве небо и звезды. Но у камня есть не только «недобрая», но и «добрая» тяжесть. Она оказывается тогда, когда камень становится строительным материалом, основой кладки человеческого жилища, архитектурного творения. Так в поэзии Мандельштама вызревает особая тема.
Гумилев рассказывал своим студийцам: однажды вечером, когда они компанией провожали Ахматову на Царскосельский вокзал, Мандельштам, указывая на освещенный циферблат часового магазина, прочитал стихотворение:
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь: «Который час?» -- его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «вечность» Мандельштам О.Э. Стихотворения Л.: Сов.писатель. 1973.
Н. Гумилев отметил, что признанием «Нет, не луна, а светлый циферблат сияет мне…» Мандельштам «Открыл двери в свою поэзию для всех явлений жизни, живущих во времени, а не только в вечности или мгновении» Гумилев Н.С. Собр. соч.:В 4т. Washington, 1968. Т.4. С.327.
Строки эти были литературным покаянием Мандельштама. Стихотворение «Нет, не луна, а светлый циферблат. . .» окружает группа стихов 1911--1912 гг., в которых поэт борется за свое право на трехмерность. Потустороннее еще существует для него, но он отнюдь не испытывает к нему романтического влечения. Напротив того:
Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Мандельштаму нужно ощущать «млечность», т. е. материальность звезд -- этого давнего символа сверхчувственного мира. Тема звезды упорно присутствует в его лирике на всех ее этапах. Но в поэтической системе Мандельштама этот традиционный образ имеет особые, заново найденные значения, и значения разные. Иногда поэт вступает со звездами в сложные и, скорее, враждебные отношения. В стихах 1911 --1912 гг. звезды -- это символистические звезды, представители «таинственных высот». Они навязывают поэту непонятные и жестокие законы; он же отвечает им ненавистью, страхом, сопротивлением:
Так вот она, настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!
Что, если над модной лавкою
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкою
Опустится вдруг звезда?
Звездный луч -- булавка для женской шляпы (ими торгуют в «модных лавках»). «С таинственным миром связь» оборачивается мучительным гротеском; а в следующем стихотворении дана уже программа противостояния этому миру:
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, --
Башни стрельчатой рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!
В том самом «Нет, не луна, а светлый циферблат...» из «Камня» с его предельно выраженной эмоциональностью («...и чем я виноват ...», «И Батюшкова мне противна спесь...»), такого рода парадоксальность обнаруживается благодаря двусмысленности употребляемых в нем слов типа «слабые звезды» (отдаленнейшие или угасающие?), «млечность» (белизна или состав), союза «и» в соединительном и противительном значении вместе. Да и виноватость его -- не игра ли? Парадоксальность если и выдается, то именно напряженностью чувств -- поистине «поэтическая речь никогда не бывает достаточно «замирена», и в ней через много столетий открываются старые нелады» Мандельштам О. Заметки о поэзии // Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 68. . Первая строфа стихотворения («Нет, не луна, а светлый циферблат // Сияет мне, и чем я виноват, // Что слабых звезд я осязаю млечность?») с ее ощущением мгновенности мира, неотвратимости его конца и одновременно с удивлением, порожденным своей личной, только что открывшейся связью с вечностью - звездами, пародируется второй строфой (И Батюшкова мне противна спесь: // «Который час?»-- его спросили здесь, // А он ответил любопытным: «вечность») с ее неприятием той же прочной связи с вечностью, но обнаруженной другим. Однако парадокс и внутри первой строфы. Постижение ограниченности мира, чему символом -- циферблат, мирно -- через соединительное «и» -- соседствует с пониманием его безграничности: ведь «слабые звезды» где-то там... Казалось бы, последнее противоречие легко снять, заменив «и» на «но». Но... поэт и читатель столкнулись здесь с таким пространством и с такой реальностью, где возможны любые несообразности или парадоксы, единственно способные доказать, что бытие человека больше самого человека и существование вещи больше вещи Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. // Мандельштам О. Утро акмеизма // С. 172. . Такой реальностью Мандельштам полагал слово, принадлежащее исключительно поэзии (прочие способы изъяснения он называл говорением сознания Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. //Мандельштам О. Утро акмеизма С. 168.. Слово и оказывается истинной «звучащей и говорящей плотью», позволяющей «осязать млечность» звезд, аккумулирующей громадную энергию человеческого опыта: социально-политического, нравственно-религиозного, философского. Не поэзию Мандельштам низвел до этого опыта (фраза Н. Струве, что акмеизм «появился в России навстречу великим испытаниям XX века: 1914, 1917, а для некоторых и 1937 года» Струве Н. Осип Мандельштам. Томск, 1992. С. 15. , представляется нонсенсом, разлагающим поэтическое вещество), а весь этот опыт преображал в поэзию, в поэтическое слово, подчиненное внутреннему ритму, размеру, форме. Мучительные поиски смысла слова не позволили ему пройти мимо Средневековья, объявившего Слово началом бытия.
В учении Соловьева о «всеединстве» мира, в его трактате «Оправдание добра» мы находим следующее рассуждение: «Камень существует -- это ясно из ощутительного действия, которое он на нас оказывает... Камень есть типичнейшее воплощение категории бытия как такового, и в отличие от гегелевского отвлеченного понятия о бытии он не обнаруживает никакой склонности к переходу в свое противоположное; камень есть то, что он есть, и он всегда служил символом неизменного бытия». Соловьев Вл. Собр. соч., т. VII. СПб., 1903, С. 198 В примечании Соловьев добавляет, что камень может служить проводником «живого действия духовных существ».
Название книги Мандельштама -- «Камень», воспринятое современной критикой как выражение ее философской сущности, связано с соловьевским пониманием «всеединства» мира, пересечения сущего бытия и сущности (идеального и реального начала) и становления мира в Логосе (слове-идее). Вл. Соловьев различал два разных бытия:
одно -- идеальное -- он называл сущностью, другое -- реальное, действительное -- он называл природой. Лосев А. Ф. Вл. Соловьев. М., 1983, С. 110.
Сборник «Камень» выявил и неповторимое своеобразие Мандельштама среди акмеистов. Для поэта характерно усиление роли художественного контекста с ключевыми словами - сигналами; вера в возможность познать иррациональное и пока необъяснимое; раскрытие темы космоса и попытка уяснить особое место в нем личности; высокая философичность поэзии; гимн Дионису и прославление пламенного вдохновения («Ода Бетховену»), противопоставленного сухому ремеслу и рациональному мышлению; претворенная в творчестве христианская идея преодоления смерти; нехарактерное для акмеизма устремление через миг к вечности; приверженность к эпохе романтического средневековья миру музыки.
Price Realized: $135 562
MANDELSHTAM, Osip Emil"evich (1891-1938). Kamen. St. Petersburg: Akme , 1913. 8º (210x139 mm).(Light staining on the title.) Original green wrappers printed in black and repeating the design of the title page (some fading near the edges, small dampstains on front wrapper, light wear at the spine fold). Provenance: Osip Mandelshtam (presentation title inscription to:) - Aleksandr Vir (a.k.a. Aleksandr Aleksandrovich Popov, 1890-1957, poet; title signature dated April 1913, pencilled annotations) - Emanuel Tsipel"zon (acquired from by the consignor).
Уход: £80,500. Аукцион Christie"s. Valuable Manuscripts and Printed Books . 21 May 2014. London, King Street. Лот № 59.
34 стр. В мягких печатных издательских обложках. Тираж 300 экземпляров. Инскрипт поэту Александру Александровичу Попову-Виру на титуле: "Александру Виру в год, когда говорят камни и железо. Автор. 5 сент. 1914". Эти слова, вероятно, отсылают к событиям Первой мировой войны, в которую Россия в августе 1914 года вступила. Экземпляры в обложках, да еще подписанные автором - чрезвычайно редки.
FIRST EDITION OF THE FIRST BOOK BY RUSSIA"S GREATEST 20TH-CENTURY POET, INSCRIBED BY THE AUTHOR: "Aleksandru Viru v god, kogda govoriat kamni i zhelezno. Avtor. 5 Sent. 1914" ; Mandelshtam"s inscription alludes to the World War, which Russia had entered just a few weeks earlier. The first edition of Kamen is very rare, and inscribed copies exceptionally so: ABPC and AE record no other at auction. Vir, a fellow poet, published in Vesna in 1909 and Niva in 1912. Anna Akhmatova had inscribed a copy of Vecher, her first book, to Vir on 7 March 1914, and it may be through her that Mandel"stam and Vir came to know each other. Vir has annotated his copy with lightly pencilled impressions in six of the poems. The scholarly edition of Kamen published by Nauka in 1990 includes two photographs taken when Mandelshtam visited Vir on 31 October of the same year.
Библиографические источники:
1. Библиотека русской поэзии И.Н. Розанова, М., 1975, № 3295
2. Тарасенков А. «Русские поэты XX века», М., 1966, стр. 225
3. Книги и рукописи в собрании М.С. Лесмана, М., 1989, №1425.
4. Тарасенков А.К., Турчинский Л.М. «Русские поэты XX века», М., 2004, стр. 412.
Мандельштам, Осип Эмильевич
pодился 3 января (15 н.с.) 1891 года в Варшаве в семье мастера-кожевенника, мелкого торговца. Через год семья поселяется в Павловске, затем в 1897 переезжает на жительство в Петербург. Здесь заканчивает одно из лучших петербургских учебных заведений - Тенишевское коммерческое училище, давшее ему прочные знания в гуманитарных науках, отсюда началось его увлечение поэзией, музыкой, театром (директор училища поэт-символист Вл. Гиппиус способствовал этому интересу). В 1907 Мандельштам уезжает в Париж, слушает лекции в Сорбонне, знакомится с Н. Гумилевым. Интерес к литературе, истории, философии приводит его в Гейдельбергский университет, где он слушает лекции в течение года. Наездами бывает в Петербурге, устанавливает свои первые связи с литературной средой: прослушивает курс лекций по стихосложению на «башне» у В. Иванова. Литературный дебют Мандельштама состоялся в 1910, когда в журнале «Аполлон» были напечатаны его пять стихотворений. В эти годы он увлекается идеями и творчеством поэтов-символистов, становится частым гостем В.Иванова, теоретика символизма, у которого собирались талантливые литераторы. В 1911 Мандельштам поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, желая систематизировать свои знания. К этому времени он прочно входит в литературную среду - он принадлежит к группе акмеистов (от греческого акме - высшая степень чего-либо, цветущая сила), к организованному Н.Гумилевым «Цеху поэтов», в который входили А. Ахматова, С. Городецкий, М. Кузмин и др.
Мандельштам выступает в печати не только со стихами, но и со статьями на литературные темы. В 1913 вышла в свет первая книга стихотворений О. Мандельштама - «Камень», сразу поставившая автора в ряд значительных русских поэтов. Много выступает с чтением своих стихов в различных литературных объединениях. В предоктябрьские годы появляются новые знакомства: М. Цветаева, М. Волошин, в доме которого в Крыму Мандельштам бывал несколько раз. В 1918 Мандельштам живет то в Москве, то в Петрограде, потом в Тифлисе, куда приехал ненадолго и потом приезжал снова и снова. Н. Чуковский написал:
«...у него никогда не было не только никакого имущества, но и постоянной оседлости - он вел бродячий образ жизни, ...я понял самую разительную его черту - безбытность. Это был человек, не создававший вокруг себя никакого быта и живущий вне всякого уклада».
1920-е были для него временем интенсивной и разнообразной литературной работы. Вышли новые поэтические сборники - «Tristia» (1922), «Вторая книга» (1923), «Стихотворения» (1928). Он продолжал публиковать статьи о литературе - сборник «О поэзии» (1928). Были изданы две книги прозы - повесть «Шум времени» (1925) и «Египетская марка» (1928). Вышли и несколько книжек для детей - «Два трамвая», «Примус» (1925), «Шары» (1926). Много времени Мандельштам отдает переводческой работе. В совершенстве владея французским, немецким и английским языком, он брался (нередко в целях заработка) за переводы прозы современных зарубежных писателей. С особой тщательностью относился к стихотворным переводам, проявляя высокое мастерство. В 1930-е, когда началась открытая травля поэта и печататься становилось все труднее, перевод оставался той отдушиной, где поэт мог сохранить себя. В эти годы он перевел десятки книг.
Осенью 1933 пишет стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны...»
, за которое в мае 1934 был арестован. Только защита Бухарина смягчила приговор - выслали в Чердынь-на-Каме, где пробыл две недели, заболел, попал в больницу. Был отправлен в Воронеж, где работал в газетах и журналах, на радио. После окончания срока ссылки возвращается в Москву, но здесь ему жить запрещают. Живет в Калинине. Получив путевку в санаторий, уезжает с женой в Саматиху, где он был вновь арестован. Приговор - 5 лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Этапом был отправлен на Дальний Восток. В пересыльном лагере на Второй речке (теперь в черте Владивостока) 27 декабря 1938 О.Мандельштам умер в больничном бараке в лагере. В. Шкловский сказал о Мандельштаме: «Это был человек... странный... трудный... трогательный... и гениальный!»
Жена поэта Надежда Мандельштам и некоторые испытанные друзья поэта сохранили его стихи, которые в 1960-е появилась возможность опубликовать. Сейчас изданы все произведения О. Мандельштама.
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое -
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
Второе издание:
Мандельштам, О.Э. Камень: стихи / О. Мандельштам. Пг.: Гиперборей, 1916. - 86, с.; 22,3х16,2 см. - 1000 экз. В шрифтовой издательской обложке. Второе издание первой книги поэта. Турчинский. с. 322; Розанов. № 3296; Лесман № 1426.
18 ноября 1915 года Мандельштам вместе с Каблуковым был на концерте дирижера С.А. Кусевицкого, посвященном памяти Скрябина. 30 декабря поэт принес Каблукову в подарок второе издание «Камня», выпущенное акмеистическим «Гипербореем» (на обложке этого издания был проставлен 1916 год).
«...По внешности оно не очень удачно: жидкая и дряблая бумага типа плохого «верже», невыдержанный шрифт, более чем достаточно опечаток, иногда явно безобразных», - с огорчением записал в своем дневнике Каблуков.
На второй «Камень» в столичной и провинциальной прессе появилось около двадцати рецензий, в основном - сдержанно-одобрительных. Своей благожелательностью выделялись отклики Гумилева, Волошина и молодого критика Габриэля Гершенкройна. Своей резкой недоброжелательностью - рецензия пушкиниста-скандалиста Николая Лернера.
«У г. Мандельштама есть дарование, но рядовое, незначительное, и принесенный им на алтарь русской музы тяжелый, плохо обтесанный и тусклый «Камень» скоро затеряется в груде таких же усердных, но бедных приношений».
Двадцать лет спустя, даря С.Б. Рудакову второе издание «Камня», Мандельштам снабдил его следующим инскриптом:
«Эта книжка доставила большое огорчение моей покойной матери, прочитавшей в «Речи» рецензию Н.О. Лернера» (справедливости ради необходимо напомнить, что в пореволюционные годы Лернер оценивал творчество Мандельштама - особенно его прозу - куда более объективно).
Многие рецензенты писали о поэзии автора «Камня» как о наиболее характерном явлении акмеизма, хотя акмеизм к этому времени уже изрядно выдохся. 16 апреля 1914 года, на следующий день после очередной встречи с Николаем Гумилевым, Сергей Городецкий отправил ему пространное послание, содержащее обвинения в «уклоне от акмеизма», который Гумилев якобы не считает школой. В ответном письме Гумилев с обидой утверждал:
«...Решать о моем уходе из акмеизма или из Цеха Поэтов могу лишь я сам, и твоя инициатива в этом деле была бы только предательской. Я всегда был с тобой откровенен и, поверь, не стану цепляться за наш союз, если ему суждено кончиться».
Впоследствии отношения между двумя вождями акмеизма были до некоторой степени восстановлены.
«В 1915 г. произошла попытка примирения, и мы были у Городецких на какой-то новой квартире (около мечети) и даже ночевали у них, - вспоминает Ахматова, - но, очевидно, трещинка была слишком глубокой, и возвращение к прежнему было невозможно».
Впрочем, Мандельштам успел поссориться с Городецким еще раньше. 21 октября 1913 года на квартире Николая Бруни состоялось заседание Цеха, на котором автор «Камня» был временно избран синдиком объединения (вместо отсутствовавшего Городецкого).
«Вдруг является Городецкий. Пошла перепалка, во время которой Мандельштам и Городецкий наговорили друг другу массу дерзостей и расстались врагами» (из письма М. Долинова - Б. Садовскому).
Как нам еще предстоит убедиться, ссора Мандельштама с Городецким не стала роковой для отношений двух поэтов. Однако домашняя и уютная обстановка акмеистического дружеского кружка, столь ценимая недолгим синдиком объединения, непоправимо потускнела. Из воспоминаний Ахматовой:
«Мандельштам довольно усердно посещал собрания Цеха, но в зиму 1913/14 (после разгрома акмеизма) мы стали тяготиться Цехом и даже дали Городецкому и Гумилеву составленное Осипом и мною прошение о закрытии Цеха. Городецкий наложил резолюцию:
“Всех повесить, а Ахматову заточить...”».
Из тех рецензий на «Камень», где об акмеизме не говорится ни слова, особого внимания заслуживает отклик на книгу Мандельштама, написанный Максимилианом Волошиным:
«...Передо мной два сборника стихов, Софии Парнок и О. Мандельштама, вышедшие в этом году, волнующие по-разному, но одним и тем же волнением. Волнением голоса, в который хочется вслушаться, который хочется остановить, но он скользит, как время между пальцев. Рядом с гибким и разработанным женским контральто, хорошо знающим свою силу и умеющим ею пользоваться, юношеский бас О. Мандельштама может показаться неуклюжим и отрочески ломающимся. Но какое богатство оттенков, какой диапазон уже теперь намечены в этом голосе, который будет еще более гибким и мощным».
Обожавший игровую стихию Волошин не случайно совместил свой отзыв о «Камне» с откликом на книгу Софии Парнок «Стихотворения»: именно Мандельштаму в первых числах 1916 года было суждено вытеснить Парнок из сердца и стихов Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941). Шутки на эту тему процветали в кругу Волошина. Из коктебельских воспоминаний Елизаветы Тараховской:
«О. Мандельштам очень любил стихи Марины Цветаевой и не любил стихов моей сестры Софьи Парнок. Однажды мы разыграли его: прочитав стихи моей сестры Софьи Парнок, выдали их за стихи Марины Цветаевой. Он неистово стал расхваливать стихи моей сестры. Когда розыгрыш был раскрыт, он долго на всех нас злился».
С сестрами Анастасией и Мариной Цветаевыми Мандельштам познакомился летом 1915 года в Коктебеле, в гостеприимном доме Волошина (сам хозяин об эту пору проживал в Париже). Особой теплоты между ними тогда не возникло. В начале января 1916 года Марина Цветаева и Мандельштам вновь встретились в Петрограде, и эта встреча послужила прологом к первой разделенной - пусть и ненадолго - мандельштамовской любви. Вскоре Цветаевой будет вручено второе издание «Камня» с такой дарственной надписью:
«Марине Цветаевой - камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург, 10 янв. 1916».
«...Не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву» (из письма Цветаевой к М. А. Кузмину).
В стихах Мандельштама и Цветаевой этого периода темы любви и Москвы причудливо наплывают друг на друга, дополняя одна другую.
«- Что Марина - когда Москва?!
Марина - когда Весна?!
О, Вы меня действительно не любите!».
Эти относящиеся к весне 1916 года реплики, соответственно, Цветаевой и Мандельштама были по памяти процитированы в позднейшем цветаевском письме к А. Бахраху. И в кратком союзе, и в стихотворном диалоге двух поэтов Цветаевой досталась роль «ведущей», а Мандельштаму - роль «ведомого». Ассоциации и мотивы из московских стихов Цветаевой, обращенных к Мандельштаму, варьировались и усложнялись в стихотворениях Мандельштама, обращенных к Цветаевой:
Из рук моих - нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат.
По церковке - все сорок сороков,
И реющих над ними голубков.
И Спасские - с цветами - ворота,
Где шапка православного снята.
(Цветаева «Из рук моих - нерукотворный град...»)
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
(Мандельштам «На розвальнях, уложенных соломой...»)
До июня 1916 года Мандельштам посещал Москву столь регулярно, что это дало повод М.Р. Сегаловой пошутить в письме к Сергию Каблукову (хлопотавшему о месте для поэта в одном из московских банков):
«Если он так часто ездит из Москвы в Петербург и обратно, то не возьмет ли он место и там и здесь? Или он уже служит на Николаевской железной дороге? Не человек, а самолет».
Между прочим, в Москве Мандельштам посетил перебравшегося туда Вячеслава Иванова, который «признал» (выражение Каблукова) новые мандельштамовские стихи. Сверхцеломудренного Каблукова настроения, овладевшие поэтом, глубоко расстроили.
«Какая-то женщина явно вошла в его жизнь, - записывает он в своем дневнике. Религия и эротика сочетаются в его душе какою-то связью, мне представляющейся кощунственной. Эту связь признал и он сам, говорил, что пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства, что он сам знает, что находится на опасном пути, что положение его ужасно, но сил сойти с этого пути не имеет и даже не может заставить себя перестать сочинять стихи во время этого эротического безумия». Вряд ли Каблукову понравился «кощунственный» цветаевский подарок Мандельштаму - кольцо, «серебряное, с печатью - Адам и Ева под древом добра и зла» (описание из записной книжки самой поэтессы). В первых числах июня 1916 года Мандельштам приехал погостить к Цветаевой в подмосковный Александров. О развернувшихся здесь событиях поэтесса пятнадцать лет спустя «с материнским юмором» (собственная цветаевская автохарактеристика из письма к С. Андрониковой) поведала в мемуарном очерке «История одного посвящения»:
«Отъезд Мандельштама в Коктебель произошел неожиданно - если не для меня с моим четырехмесячным опытом - с февраля по июнь - мандельштамовских приездов и отъездов (наездов и бегств), то для него, с его детской тоской по дому, от которого всегда бежал».
С юмором, но отнюдь не «материнским», Цветаева изобразила обстоятельства визита Мандельштама в Александровскую слободу в своем письме к Елизавете Эфрон от 12 июня 1916 года:
«...Он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На следующее утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять - был чудесный ясный день, - он, конечно, не пошел - лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно, и я решительно повела его на кладбище. День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером - впрочем, ночью, около полуночи, - он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятен. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный».
Эхо визита в Александров звучит в последнем из обращенных к Цветаевой стихотворении Мандельштама:
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашенкой туманной
Остаться - значит, быть беде.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой,
Я знаю, он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
(Отметим в скобках, что в финальной строфе этого стихотворения обнаруживается синтаксическая двусмысленность из тех, что огорчали Сергия Платоновича Каблукова: читателю остается только гадать, кого «не отрываясь целовала» «монашенка» - изображение Спаса или самого поэта?) О внутреннем состоянии Мандельштама, расстававшегося с Цветаевой, выразительно свидетельствует еще одна деталь из письма поэтессы к Елизавете Эфрон:
«Кроме того, он страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку».
Камень
«Звук осторожный и глухой…»
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
«Сусальным золотом горят…»
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
«Только детские книги читать…»
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.Я качался в далеком саду,
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
Нежнее нежного
Лицо твое,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И вcе твое -
От неизбежного.От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, -Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
«Есть целомудренные чары…»
Есть целомудренные чары -
Высокий лад, глубокий мир,
Далёко от эфирных лир
Мной установленные лары.У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой!
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.
«Дано мне тело – что мне делать с ним…»
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.Пускай мгновения стекает муть -
Узора милого не зачеркнуть.
«Невыразимая печаль…»
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.Вся комната напоена
Истомой – сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
«На перламутровый челнок…»
На перламутровый челнок
Натягивая шелка нити,
О, пальцы гибкие, начните
Очаровательный урок!Приливы и отливы рук -
Однообразные движенья,
Ты заклинаешь, без сомненья,
Какой-то солнечный испуг, -Когда широкая ладонь,
Как раковина, пламенея,
То гаснет, к теням тяготея,
То в розовый уйдет огонь!
«Ни о чем не нужно говорить…»
Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывет дельфином молодым
По седым пучинам мировым.
«Когда удар с ударами встречается…»
Когда удар с ударами встречается,
И надо мною роковой,
Неутомимый маятник качается
И хочет быть моей судьбой,Торопится, и грубо остановится,
И упадет веретено;
И невозможно встретиться, условиться,
И уклониться не дано.Узоры острые переплетаются,
И всё быстрее и быстрей
Отравленные дротики взвиваются
В руках отважных дикарей…
«Медлительнее снежный улей…»
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;И если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь – трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
Silentium
Она еще не родилась,
Она и музыка, и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.Спокойно дышат моря груди -
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень -
В мутно-лазоревом сосуде.Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись!
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир болезненный и странный
Я принимаю, пустота!
«Как тень внезапных облаков…»
Как тень внезапных облаков
Морская гостья налетела
И, проскользнув, прошелестела -
Смущенных мимо берегов.Огромный парус строго реет;
Смертельно бледная волна
Отпрянула – и вновь она
Коснуться берега не смеет;И лодка, волнами шурша,
Как листьями…
«Из омута злого и вязкого…»
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.Я счастлив жестокой обидою
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
«В огромном омуте прозрачно и темно…»
В огромном омуте прозрачно и темно,
И томное окно белеет;
А сердце, отчего так медленно оно
И так упорно тяжелеет?То всею тяжестью оно идет ко дну,
Соскучившись по милом иле,
То, как соломинка, минуя глубину,
Наверх всплывает, без усилий…С притворной нежностью у изголовья стой
И сам себя всю жизнь баюкай,
Как небылицею, своей томись тоской
И ласков будь с надменной скукой.
«Как кони медленно ступают…»
Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.А я вверяюсь их заботе,
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте
Навстречу звездному лучу.Горячей головы качанье
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще не виданные мной.
«Скудный луч, холодной мерою…»
Скудный луч, холодной мерою,
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.И стоит осиротелая
И немая вышина -
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.Утро, нежностью бездонное, -
Полу-явь и полу-сон,
Забытье неутоленное -
Дум туманный перезвон…
«Воздух пасмурный влажен и гулок…»
Воздух пасмурный влажен и гулок;
Хорошо и не страшно в лесу.
Легкий крест одиноких прогулок
Я покорно опять понесу.И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек:
Я участвую в сумрачной жизни
И невинен, что я одинок!Выстрел грянул. Над озером сонным
Крылья уток теперь тяжелы,
И двойным бытием отраженным
Одурманены сосен стволы.Небо тусклое с отсветом странным -
Мировая туманная боль -
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.
«Сегодня дурной день…»
Сегодня дурной день,
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень -
Мрачней гробовых плит.Мелькающих стрел звон
И вещих ворон крик…
Я вижу дурной сон,
За мигом летит миг.Явлений раздвинь грань,
Земную разрушь клеть,
И яростный гимн грянь,
Бунтующих тайн медь!О, маятник душ строг -
Качается глух, прям,
И страстно стучит рок
В запретную дверь к нам…
«Смутно-дышащими листьями…»
Смутно-дышащими листьями
Черный ветер шелестит,
И трепещущая ласточка
В темном небе круг чертит.Тихо спорят в сердце ласковом
Умирающем моем
Наступающие сумерки
С догорающим лучом.И над лесом вечереющим
Встала медная луна;
Отчего так мало музыки
И такая тишина?
«Отчего душа так певуча…»
Отчего душа так певуча,
И так мало милых имен,
И мгновенный ритм – только случай,
Неожиданный Аквилон?Он подымет облако пыли,
Зашумит бумажной листвой,
И совсем не вернется – или
Он вернется совсем другой…О, широкий ветер Орфея,
Ты уйдешь в морские края -
И, несозданный мир лелея,
Я забыл ненужное «я».Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот…
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?
Раковина
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.Ты на песок с ней рядом ляжешь,
Оденешь ризою своей,
Ты неразрывно с нею свяжешь
Огромный колокол зыбей;И хрупкой раковины стены, -
Как нежилого сердца дом, -
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем…
«О небо, небо, ты мне будешь сниться!..»
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
«Я вздрагиваю от холода…»
Я вздрагиваю от холода -
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото -
Приказывает мне петь.Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!Так вот она – настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!Что, если над модной лавкою,
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкою
Опустится вдруг звезда?
«Я ненавижу свет…»
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред, -
Башни стрельчатой рост!Кружевом, камень, будь
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.Будет и мой черед -
Чую размах крыла.
Так – но куда уйдет
Мысли живой стрела?Или, свой путь и срок,
Я, исчерпав, вернусь:
Там – я любить не мог,
Здесь – я любить боюсь…
«Образ твой, мучительный и зыбкий…»
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади…
«Нет, не луна, а светлый циферблат…»
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?И Батюшкова мне противна спесь:
«Который час?», его спросили здесь -
А он ответил любопытным: «вечность».
Пешеход
<М. Л. Лозинскому>
Я чувствую непобедимый страх
В присутствии таинственных высот.
Я ласточкой доволен в небесах,
И колокольни я люблю полет!И, кажется, старинный пешеход,
Над пропастью, на гнущихся мостках,
Я слушаю, как снежный ком растет,
И вечность бьет на каменных часах.Когда бы так! Но я не путник тот,
Мелькающий на выцветших листах,
И подлинно во мне печаль поет;Действительно, лавина есть в горах!
И вся моя душа – в колоколах, -
Но музыка от бездны не спасет!
Казино
Я не поклонник радости предвзятой,
Подчас природа – серое пятно, -
Мне, в опьяненьи легком, суждено
Изведать краски жизни небогатой.Играет ветер тучею косматой,
Ложится якорь на морское дно,
И бездыханная, как полотно,
Душа висит над бездною проклятой.Но я люблю на дюнах казино,
Широкий вид в туманное окно
И тонкий луч на скатерти измятой;И, окружен водой зеленоватой,
Когда, как роза, в хрустале вино, -
Люблю следить за чайкою крылатой!
Золотой
Целый день сырой осенний воздух
Я вдыхал в смятеньи и тоске;
Я хочу поужинать, и звезды
Золотые в темном кошельке!И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал;
Я нигде такого ресторана
И такого сброда не видал!Мелкие чиновники, японцы,
Теоретики чужой казны…
За прилавком щупает червонцы
Человек – и все они пьяны.Будьте так любезны, разменяйте, -
Убедительно его прошу, -
Только мне бумажек не давайте -
Трехрублевок я не выношу!Что мне делать с пьяною оравой?
Как попал сюда я, Боже мой?
Если я на то имею право -
Разменяйте мне мой золотой!
Лютеранин
Я на прогулке похороны встретил
Близ протестантской кирки, в воскресенье,
Рассеянный прохожий, я заметил
Тех прихожан суровое волненье.Чужая речь не достигала слуха,
И только упряжь тонкая сияла,
Да мостовая праздничная глухо
Ленивые подковы отражала.А в эластичном сумраке кареты,
Куда печаль забилась, лицемерка,
Без слов, без слез, скупая на приветы,
Осенних роз мелькнула бутоньерка.Тянулись иностранцы лентой черной,
И шли пешком заплаканные дамы.
Румянец под вуалью, и упорно
Над ними кучер правил в даль, упрямый.Кто б ни был ты, покойный лютеранин,
Тебя легко и просто хоронили.
Был взор слезой приличной затуманен,
И сдержанно колокола звонили.И думал я: витийствовать не надо.
Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада
И в полдень матовый горим, как свечи.
Айя-София
Айя-София – здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи подвешен к небесам.И всем векам – пример Юстиниана,
Когда похитить для чужих богов
Позволила эфесская Диана
Сто семь зеленых мраморных столбов.Но что же думал твой строитель щедрый,
Когда, душой и помыслом высок,
Расположил апсиды и экседры,
Им указав на запад и восток?Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон – света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего.И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживет,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит темных позолот.
Notre Dame
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит базилика – и, радостный и первый,
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый легкий свод.Но выдает себя снаружи тайный план,
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом – дуб,
и всюду царь – отвес.Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам…
Дано мне тело -- что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть --
Узора милого не зачеркнуть.
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,--
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
<Осень> 1910, 1927
Скудный луч холодной мерою
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.
Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.
И стоит осиротелая
И немая вышина,
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина...
Утро, нежностью бездонное,
Полуявь и полусон --
Забытье неутоленное --
Дум туманный перезвон...
Воздух пасмурный влажен и гулок;
Хорошо и не страшно в лесу.
Легкий крест одиноких прогулок
Я покорно опять понесу.
И опять к равнодушной отчизне
Дикой уткой взовьется упрек,--
Я участвую в сумрачной жизни,
Где один к одному одинок!
Выстрел грянул. Над озером сонным
Крылья уток теперь тяжелы.
И двойным бытием отраженным
Одурманены сосен стволы.
Небо тусклое с отсветом странным --
Мировая туманная боль --
О, позволь мне быть также туманным
И тебя не любить мне позволь.
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний бред --
Башни стрельчатой рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.
Будет и мой черед --
Чую размах крыла.
Так -- но куда уйдет
Мысли живой стрела?
Или, свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там -- я любить не мог,
Здесь -- я любить боюсь...
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
"Господи!"- сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...
Апрель 1912
Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне,-- и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:
Который час, его спросили здесь,
А он ответил любопытным: вечность!
Паденье -- неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни нам бросает с высоты,
И камень отрицает иго праха?
И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты:
Булыжники и грубые мечты --
В них жажда смерти и тоска размаха!
Так проклят будь готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут.
Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен --
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
