Венское колесо обозрение Ризенрад в цифрах

… мгновение тишины. Глядя на тела под ногами, я моргнул. Охрана нагнала нас в комнате отдыха, но не справилась с задачей, не сумела сдержать и теперь – вот ирония! – словно прилегла отдохнуть на ковре с вышитыми цветами. Люди в униформе, с закрытыми масками лицами, не отличались друг от друга ничем, даже позы – ломаные линии, в которых они замерли теперь уже навсегда, – были одинаковы в своей сути – так схожи между собой зёрна снежной крупы холодной зимой, песчинки раскалённой пустыни или капли падающей с неба воды.
Кроме лежащих в беспорядке тел, о едва закончившейся стычке говорила и обстановка: стулья опрокинуты и валяются где попало, один – застрял в пустых недрах единственного в помещении шкафа, а выбитая с его помощью дверца находилась на полу; горшки с комнатными растениями расколочены, рассыпанную землю разнесло по углам; в осколках зеркала видны многократные отражения покачивающейся люстры – она повисла на вытянутом из потолка и частично оборванном проводе, таращилась по сторонам слепым взглядом застрявших в патронах остатков ламп. Нетронутым остался только диван. Словно рифовый островок в бушующем море, он возвышался над воцарившейся разрухой и выглядел достаточно прочным, чтобы уцепиться за него и передохнуть. Стоило мне посмотреть в его сторону, как над гладкой бордовой обивкой задрожал воздух.
Секунду спустя на диване материализовался тёмно-коричневый силуэт. Гуманоид. Тонок в кости, высок – даже сидя, он был едва ли ниже вытянувшегося во весь рост меня; на длинной шее расположилась маленькая голова – разница размеров создавала впечатление, что это – грецкий орех на палке или, скорее, нездорового цвета мужской половой орган.
Да уж, местные создатели умеют шутить: сотворили сильного и умного гомункула, идеального преследователя, единственное предназначение которого – охота за такими как мы, а он похож… С некоторым усилием я оборвал мысль. В действительности он здорово напугал своим появлением; при первом взгляде на него я в полной мере прочувствовал, какого это – когда «сердце ёкнуло». Возникшие следом ассоциации – защитный механизм, не более. Мозг подобрал подходящий образ и пытается им побороть страх и не допустить его перерастания в панику.
Существо на диване я видел впервые, но знал о нём из рассказов тех людей, которые проходили по маршруту раньше, проходили – и были возвращены. Они дали ему простую, без затей, кличку – Вытянутый. Для понимания, что дело – дрянь и недолго тебе осталось, её хватало, а что до настоящего имени – какая разница, как зовут вышедшего на твой след охотника?
Он не напал сразу, а это значило одно: отведённый нам предел возможностей, имеющих последствия, с которыми мы в состоянии справиться, достигнут. Мы встали у «красной» черты, оказавшись в положении, когда малейшее движение в том же направлении сработает спусковым механизмом. И чудо, что успели остановиться, иначе Вытянутый, имей он такое желание, уже праздновал бы очередную победу.
При всей нелепости места, в котором мы находились, закон равновесия соблюдался здесь неукоснительно: едва первая сторона совершала действие, как вторая получала разрешение на аналогичный по силе ответ. Я мог свернуть пространство в узел и развязать его так, чтобы выход появился в шаге от меня, но сделать этот шаг мне не позволят. Поэтому приходилось действовать с оглядкой, просчитывать ходы и не тревожить шаткую систему без крайней нужды.
Мы оказались втянуты в чуждое нам противоборство и теперь вынуждены играть по простым правилам: одни люди (вроде меня и Леонида) – живут, другие – охраняют; одни – убегают, другие – догоняют, – и так без конца. Замкнутый круг. Чёртово колесо, с которого порой удавалось соскочить, но полностью освободиться от порочной связи – никогда. Каждый беглец знал: если у него получится, если он пополнит ряды счастливчиков, то на опустевшее место усадят новичка. Называя вещи своими именами, мы не разрывали кандалы, а снимали их с себя, чтобы защёлкнуть замок на другом человеке.
Сегодня наша с Леонидом попытка. Как и остальные, я понимал, что подставляю кого-то неизвестного, кто, скорее всего, не заслуживает подобной участи, но не мог – и, если уж на то пошло, не хотел – что-либо изменить. Жизнь здесь – отвратительна. Она заполнена болью, мучениями, страхом и всепожирающей безысходностью, а выход из неё, единственный путь на свободу, – он для одиночек. Как обветшалый мост или тонкий лёд ранней зимой: одного-двух выдержит, группу – нет.
Я пересёкся взглядом с Вытянутым, и в груди возникло странное чувство – словно невидимые пальцы сжали солнечное сплетение и потянули. Тело напряглось, грудная клетка медленно выпячивалась вперёд, а вместе с ней, вопреки здравому смыслу, из меня выходила нервная система. И вдруг всё прекратилось. Контроль над телом вернулся, ощущение бессилия пропало. Вытянутый продемонстрировал, что может ждать меня, если я потеряю осторожность и продолжил наблюдение как ни в чём не бывало.
Провокатор недоделанный! Он же не сдвинулся ни на сантиметр! Направил доступный минимум силы на заурядное внушение, «сыграл на нервах» – а я чуть не сорвался, едва не подарил ему возможность ответного удара. Осознание хитрости и мастерства противника встряхнуло меня, заставило собраться, пролетело ураганом в голове и вынесло из неё вязкие пораженческие мысли. Раздался шум и последующий шелест – это Леонид заполз в вентиляционное отверстие, оказавшееся достаточно широким, чтобы через него пробрался плечистый мужик. Я отвёл взгляд от немигающих глаз Вытянутого и уставился в металлически-серый провал. Вентиляция располагалось не под потолком, где ей, по правде говоря, самое место, а на метр-полтора ниже. И мне туда, вовнутрь, – чем скорее, тем лучше.
Леонидово пыхтение давно смокло, а я продолжал смотреть в пустоту и бороться с собственным телом, так некстати проявившим первые – читай: самые опасные – признаки слабости. Я начал уставать. В обычной ситуации усталость не подразумевала чего-то ужасного, но сейчас, при текущих условиях, она приравнивалась к прыжкам на проржавелой бомбе времён войны – никогда не знаешь, в какой момент рванёт. Руки не слушаются, они словно с чужого плеча. Приходится прилагать усилия: чтобы схватиться, чтобы подтянуться, чтобы удержаться – обычные, ничего не стоящие, привычные усилия, которые здесь, в проклятом месте, превращаются в жуткую му́ку, в испытание тела и воли. Ты должен, должен, должен! Потрать все силы, отдай кровь, плазму, желчь, мышцы и кости – всё, что у тебя есть и ни на йоту меньше. Желаешь уйти отсюда – плати. И чем сильнее твоя жажда, тем дороже обойдётся свобода.
Едва удалось кое-как вцепиться – и страх накатил новой волной, тело отяжелело, ноги – такие же непослушные, как и руки! – потянули вниз. А что если Вытянутый только и ждёт подходящего момента, ждёт, когда я заберусь, чтобы схватить мою ступню и не отпускать? Жар прокатился по желудку жгучей волной, во рту появился кислый привкус, затошнило. Нет! Нельзя поддаваться! Губит страх и ожидание опасности, а не реальные действия. Я сделал ещё усилие, подтянулся. Простое движение – а такое сложное! Лёня, где же ты, друг? Ускакал вперёд и… впрочем, что я? В узкой металлической кишке нельзя развернуться и нельзя находиться рядом – не выдержит. Мы знали об этом ещё на этапе планирования и отнесли вентиляцию в разряд сознательных рисков. Конечно, кто-то из нас мог не дойти, но уже лучше один, чем оба.
Как я мог забыть! Зона аномалий рядом! Может, удастся достать? Я выпрямил руку, потянулся изо всех сил, мечтая об одном – пусть получится! Растопыренные пальцы наткнулись на слабое сопротивление. Есть! Какое счастье, что и в зоне, и рядом с ней можно вытворять кульбиты, недостижимые в обычном пространстве. Я сжал ладонь, зачерпнув густоватый воздух, словно воду, и поднёс ко рту. Частица аномалии, почувствовав живой организм, устремилась к органам, проникала в клетки. Ей нравился подобный симбиоз, поэтому так легко было зайти в зону и так сложно покинуть её. Отправив мысленный сигнал ногам, я уменьшил их вес и размер; они оставались неповоротливыми, с задержкой реагировали на команды, но, по крайней мере, перестали мешать, якорем удерживая в начале прохода.
Дело сдвинулось с мёртвой точки: я полз вперёд, скользил пальцами по гладкой поверхности шлифованного металла, упирался локтями, тащил тело, считая расстояние по стыкам вентиляционных коробов – тонким, едва видимым, словно нанесённая черновая разметка на чертеже, – и содранным о них ногтям – за стыки я цеплялся, будто голодный в корку хлеба. Аномалии меняли моё тело, уменьшали; к моменту выхода оно сжалось втрое, стянулось, и я походил на шар с короткими конечностями, а не на человека. Но все неудобства поблекли, когда я увидел путь. Две натянутые нити: толстая, напоминающая канат, – за неё держался Леонид (он уже порядком отошёл от вентиляции); вторая, тонкая и блестящая, предназначалась для меня. Пространство вокруг заполнял мягкий рассеянный свет, он не имел источников и не давал теней. Я взялся за нить; перебирая руками, догнал Леонида и замедлился, подстраиваясь в такт его движению. Вырываться далеко вперёд не стал: во-первых, Леонид нёс нужную нам верёвку – она была связана в неудобный моток, и здесь, на открытом пространстве, я мог перехватить её при необходимости; а во-вторых, зона аномалий имела собственное представление о расстоянии и единицах измерения, так что для быстрого прохождения через неё требовалась не столько скорость, сколько настойчивость в паре с удачей.
На миг зрение смазалось – и я оказался где-то в вышине. Ни потолка, ни стен – лишь пол, выгнутой дугой простирающийся во все стороны до горизонта. Горизонт, впрочем, отличался условностью: он, в отличие от настоящего, имел границы, к одной из которых приближались две крошечные фигурки. Подробностей я не разглядел, но и без них понимал: эти фигурки – мы. Лёгкое помутнение от резкого падения – и я вернулся в себя. За время моего «отсутствия» произошли изменения – достаточно сильные, чтобы их игнорировать: воздух загустел, сдавил и толкнул так, что пришлось прижаться к нити и на секунду остановиться – переждать перепад давления; Леонид замедлился, с его лица стекали капли пота, руки приобрели фигурные очертания – на них четко выделялись вены, можно было различить форму каждой мышцы и подёргивающиеся от напряжения сухожилия, – ноги и тело отрывались от пола, и моему другу приходилось двигаться не только вперёд, но и вниз. Конечная точка нашего пути – неприметная дверь в середине пустого пространства – рывком приблизилась.
Зона аномалий имела неоспоримый плюс: она действовала одинаковым образом на всех. Охранники её избегали, не желая рисковать зря, и всегда использовали обходную дорогу. Она отличалась немалой длиной, но была абсолютно безопасна – для них. Беглецам же особенности зоны позволяли, при должном везении, срезать путь и выиграть время.
Раз, два – подтянуться. Раз, два – подтянуться. Раз – и пальцы вместо нити утыкаются в твёрдый угол дверного проёма, сжимаются, и руки слово сами втягивают тяжелеющее и увеличивающееся тело внутрь, перекидывают его через порог.
Пот, как по команде, перестаёт заливать глаза – можно осмотреться. Обычная, ничем не примечательная комната: выкрашенные светлым голые стены; пол, на котором так приятно лежать после трудного отрезка пути; ровный потолок – нет даже крючка для люстры; два выхода – один ведёт обратно, в граничное пространство без границ, второй – в глубины здания. Уже отсюда я видел назревающую проблему – однотипные серые коридоры. Безликие проходы, в которых так легко потеряться, поскольку они похожи друг на друга, словно близнецы.
Леонид вскочил, глянул в мою сторону и ринулся в серое переплетение. Вот уж кто испытывал минимум сомнений и пёр к поставленной цели как носорог. Я поднялся на четвереньки и рванулся следом, вставая на ходу. Едва не полетел головой вперёд, но вовремя оттолкнулся от возникшей слева стены, ударился плечом об угол справа и, наконец, выровнялся. Не очень-то хотелось отбивать конечности, но усталость накапливалась с каждым шагом, и порой я отключался, выпадал из реальности, и тело работало в отрыве от сознания.
Унылые стены и проёмы проносились мимо. Казалось, они и вправду близнецы, решившие сыграть со мной в прятки: бегаешь, находишь одного, второго, третьего – но нет: это снова первый. Я не склонен к истерии, однако мне хотелось схватиться руками за голову, сесть и заплакать. Окружение давило, сжимало крепкими тисками безразличия; ему не было дела до судьбы двух несущихся точек: успеют пробежать, прежде чем шероховатые стальные пластины сойдутся, – их радость, не успеют – их горе.
Душевная слабость терзала недолго. Выхватила часть сил, малую каплю, и отступила – а мои ноги заплелись, и я растянулся на полу. И лишь вскочив, понял: выскользнули, достигли последнего этапа. Коридоры остались позади, и мы находились в комнате, напоминающей ту, первую, что граничила с зоной аномалий. Единственное отличие – вместо второй двери в стене находилось окно, а за ним – свобода. Мир, настоящий и живой!
И он расцвёл красками, прибавил в деталях, когда я, открыв окно, высунулся по пояс и смотрел, не ограниченный ничем, даже прозрачным стеклом. Снаружи рядком расположились деревья, около них находилась дорожка, а по ней шли люди: группа из пяти ребят-погодков и чуть дальше – одинокий мужчина. Не спешите так, друзья, погодите! Сейчас, сейчас мы к вам подойдём, дайте минутку – и мы рядом: обнимем, похлопаем по плечам, пожмём руки и вместе порадуемся тёплому солнцу, вдохнём чистый свежий воздух и поймём, насколько прекрасно быть свободными. Я замахал руками, привлекая внимание. Один из ребят заметил, остановился сам и окликнул остальных.
Выбираться отсюда! До земли метров восемь-десять, но я и не собирался прыгать. Повертел головой, изогнулся и обнаружил искомое – чуть выше окна, прямо из стены, торчал штырь. Я нырнул обратно в комнату, выхватил конец верёвки из рук Леонида и начал вязать петлю. Когда узел был готов, я потянул, проверяя на прочность, – и он разорвался без малейшего сопротивления. Ещё раз! Но верёвка сминалась и расползалась под пальцами – казалось, её разом пропитала гниль.
С запозданием понимаю, что Леонид последние минуты стоит столбом, смотрит в никуда и словно прислушивается к чему-то далёкому, тихому. Он весь путь шёл первым, пробивал дорогу, как волк собственным телом расчищает колею в сугробах для стаи. «Стаей» был я, и Леонид потратил все силы, пока вёл к выходу, принимал основные удары, позволяя мне идти практически без усилий – и то я дошёл (да что уж там – дополз!) в буквальном смысле на последнем издыхании.
Делаю шаг вперёд, ловлю взгляд – пустой, будто нет ни меня, ни комнаты, ни дышащей в затылок погони. Леонид улыбается с какой-то невероятной до такого человека неловкостью, словно попал в незнакомую компанию, чувствует себя чужим, должен взаимодействовать, но не знает как, старается понять, осторожно прощупывая реакцию… Нет, не старается. Плывет по течению, отдавшись на волю судьбы. Они достали его, он почти сдался. Я хватаю его за плечи, трясу, подтаскиваю к окну, смотрю в глаза, мысленно кричу: «Очнись! Очнись!» – и поворачиваю его голову в сторону окна, так, чтобы он увидел зелень листьев, пыль на асфальте, голубой цвет неба и ярко-жёлтый – солнца.
Группа ребят стояла на том же месте; мужчины не было видно, его место заняли две женщины – они что-то бурно обсуждали, попеременно указывая в нашу сторону. Увидев людей, Леонид оживляется, взмахивает рукой в приветствии и кричит: «Всё нормально. Привет. У нас всё хорошо». Тем не менее в его голосе звучит смущение, а затем он и вовсе отстраняется от окна.
Давай, друг, приходи в себя, соображай! Ты же знаешь, что я ни слова сказать не могу, даже звук произнести – та ещё проблема. Сгибаю руки в локтях, веду вниз, удерживаю кисти параллельно горизонту, тыльной стороной вверх, и поднимаю поочерёдно. Повторяю с небольшими изменениями. Наконец Леонид меня понимает и обращается к людям по ту сторону: «Лестница. Принесите нам лестницу».
В этот момент будто срабатывает переключатель: освещение тускнеет, воздух уплотняется, движения становятся неспешными и плавными, как в замедленной съёмке. Охотники близко. Опускаю взгляд вниз, на верёвку. Как я упустил?! Это же так просто! Не выдержала? Не беда, сложим вдвое или втрое – так она крепче станет. Разваливаю весь моток, начинаю перекладывать заново. Вокруг темнеет, и мне приходится всматриваться, напрягать глаза. Оглядываюсь на дверь – должны успеть. Должны!.. Успеть…

Коля вместе с приятелями возвращался домой. Они шли по аккуратной дорожке, справа от неё росли ели, слева, в некотором отдалении, стояло большое здание бирюзового цвета. Заметив там мельтешение, Коля повернулся и увидел человека в окне. В проёме, высунувшись наполовину, торчал мужчина в белой просторной одежде; за ним был виден второй, с кастрюлей в руках.
– Ребят! – окликнул Коля остальных.
Приятели остановились. В это время первый мужчина отступил назад, запустил руку в кастрюлю, вытянул оттуда нечто тонкое и начал крутить в руках.
– Что он держит? – спросил один из парней.
– Похоже на макароны, – ответил Коля, прищурился и воскликнул: – Точно, макароны! Он их в узел вяжет.
– Зачем? – спросил первый.
– Так это же психи, – сказал третий, – а здание – больничка.
Мужчина в окне подтащил второго, и тот крикнул: «Всё нормально. Привет. У нас всё хорошо». В ответ приятели захохотали в четыре голоса, а Коля произнёс:
– По лицам и не скажешь. Растерянные, больше напоминают нездешних – как будто дороги не знают и заблудились.
– Шутишь что ли, Колян? Ещё бы они казались здешними! У них крыша давно по тёплым краям кочует.
Не успел стихнуть смех, как тот же мужчина крикнул: «Лестница. Принесите нам лестницу», – но тише, чем в первый раз. Затем в окне мелькнули санитары. Они перехватили обоих и сразу, не отходя, вкололи им что-то. Мужчины обмякли, их унесли, а окно закрыли.
Случайное представление закончилось, и ребята пошли прочь, обсуждая увиденное. Коля медлил. Он так и не решился сказать, что в глазах двух странных мужчин заметил и разум, и его угасание после укола. Коля отвернулся, поспешил за друзьями, а всё произошедшее выбросил из головы. И в самом деле, мало ли что в жизни почудится!

То лето Мюу проводила одна в швейцарском городке неподалеку от границы с Францией. Ей двадцать пять лет, она живет в Париже и учится в Консерватории. В этот городок она приехала по просьбе отца, чтобы закончить одну сделку. Переговоры сами по себе несложные: нужно один раз поужинать с представителем фирмы-партнера и подписать контракт. Только и всего. Но Мюу очень нравится сам городок - с первого взгляда. Маленький, уютный и красивый. Есть озеро, рядом - средневековый замок. Ей хочется какое-то время здесь пожить. А еще в деревушке по соседству проводится летний музыкальный фестиваль. Можно взять машину напрокат и каждый день туда ездить. Ей везет: Мюу находит меблированную квартиру, которая сдается на короткий срок. Очень приятная, чистенькая и аккуратная квартира на окраине города, в доме на вершине холма. И вид из окна тоже замечательный. Недалеко от дома есть место, где Мюу может заниматься музыкой. Плата за квартиру немаленькая, но если попросить отца, чтобы какую-то часть он взял на себя (ту, на которую своих денег не набирается), то как-нибудь можно выкрутиться.

У Мюу начинается временная, но очень спокойная и безмятежная жизнь в этом городе. Она ездит на фестиваль, пешком бродит по окрестностям, знакомится с людьми. У нее появляется несколько любимых ресторанов и кафе, где ей нравится бывать. Из окна ее квартиры виден парк развлечений на окраине. Там есть огромное чертово колесо. Разноцветные кабинки с дверцами прикреплены к гигантскому ободу - глядя на него, задумываешься о Судьбе, - и видно, как они медленно описывают в небе круги. Доползают до своей предельной высоты и начинают опускаться вниз. Чертово колесо никуда не едет. На нем лишь поднимаешься вверх и снова опускаешься. В этом есть какое-то странное удовольствие.

Ночью на чертовом колесе зажигается бесчисленное множество лампочек. Парк закрывается, колесо перестает вращаться, но освещение не гасят. И колесо всю ночь до рассвета стоит и сверкает яркими огнями, будто соперничая со звездами в вышине. Мюу садится на стул у окна, слушает музыку по радио и бесконечно смотрит - ей не надоедает - на чертово колесо: как плывут кабинки вверх, вниз. Или же как оно застыло в неподвижности, словно монумент.

В городе она знакомится с одним мужчиной. Ему около пятидесяти, он красив - латинский тип внешности, высокого роста, нос удивительно изысканной формы, прямые черные волосы. Он первым заговаривает с ней в кафе:

Откуда вы?

Из Японии, - отвечает Мюу. Завязывается разговор. Мужчина говорит, что его зовут Фердинандо. Родился в Барселоне, но лет пять назад перебрался в этот город и занимается дизайном мебели.

Говорит он легко, беспечно, часто шутит. Побеседовав о том о сем, они расстаются. Но спустя два дня снова встречаются в том же кафе. Мюу узнает, что он разведен и живет один. И что покинул Испанию, поскольку на новом месте хотел начать все сначала. Однако она понимает, что этот мужчина не вызывает у нее большой симпатии. Чувствует, что он домогается ее физически. Чует запах плоти, и это ее пугает. Она решает держаться подальше от этого кафе.

Однако позже Мюу довольно часто видит Фердинандо в городе. Ей даже начинает казаться, что он преследует ее. Возможно, это всего лишь ее бессмысленная, нелепая фантазия. Городок-то небольшой, и если натыкаешься на кого-то все время с утра до вечера, ничего противоестественного в этом нет. При встрече с Мюу мужчина приветливо улыбается и дружески приветствует ее. В ответ она тоже здоровается с ним. Однако понемногу Мюу начинает охватывать смешанное чувство раздражения и тревоги. Закрадывается подозрение, что ее спокойная жизнь в этом городке ставится под угрозу из-за мужчины по имени Фердинандо. Как диссонанс, символично звучащий в начале новой части музыкального произведения: зловещее пятно, не сулящее ничего хорошего, наползает на ее безмятежное мирное лето.

Но оказывается, что Фердинандо, появившийся на ее горизонте, - всего лишь маленький кусочек большого пятна неприятностей. Прожив в городке дней десять, Мюу начинает чувствовать себя здесь в какой-то изоляции, в отрыве от всей остальной жизни, словно в блокаде. Весь, до последней улочки, такой красивый и чистый городок кажется ей - откуда только это взялось? - ограниченным, недалеким и самодовольным эгоистом. Люди любезны и приветливы. Но у нее вдруг появляется такое ощущение, будто к ней, как к восточному человеку, относятся несколько иначе, нежели к другим. Это проявляется на уровне чувств, незаметно для глаз. Вино, которое ей подают в ресторане, оставляет во рту какой-то странный вкус. В овощах, которые она покупает, - червяки. Все выступления на музыкальном фестивале оставляют ее совершенно равнодушной. Занимаясь музыкой, она не может сосредоточиться. Даже ее квартира, которая поначалу казалась приятной и уютной, выглядит сейчас образцом безвкусицы и деревенщины. Многое теряет свой первоначальный блеск. Зловещее пятно расползается все шире. Она уже больше не может отводить глаза в сторону, притворяясь, что не замечает его.

По ночам звонит телефон. Она протягивает руку и снимает трубку.

Алло! - На том конце - пумс! - трубка швыряется, короткие гудки. Так несколько раз подряд. “Наверное, это Фердинандо”, - решает она. Но доказательств нет. Как вообще он смог узнать ее номер? Модель аппарата старая, Мюу не может просто выдернуть шнур. Она мучается со сном, не может заснуть. Начинает пить снотворное. Теряет аппетит.

Она хочет поскорее уехать. Но - почему, непонятно - у нее никак не получается вытащить себя из этого города. И находятся вполне правдоподобные объяснения. То плата за квартиру, которую она уже внесла за месяц вперед, то купленный абонемент на музыкальный фестиваль. Опять же - то, что она сдала свою парижскую квартиру на время летних каникул. “Что же мне теперь - вот так взять и вернуться домой? Нет, это невозможно, - убеждает она себя. - Да и что, в конце концов, произошло? Ведь на самом-то деле ничего не случилось! Никакого вреда мне никто не причинил. Ничего неприятного не сделал. Просто я перенервничала, сама накрутила себя по разным поводам, только и всего”.

Однажды вечером Мюу, как обычно, идет ужинать в небольшой ресторанчик неподалеку от дома. Уже две недели, как она живет в этом городке. Поужинав, она чувствует, что ей хочется подышать ночным воздухом - давно забытое ощущение - и отправляется в большую прогулку. Размышляя о том о сем, она бродит по городу, улица за улицей, без особой цели. И вдруг обнаруживает, что стоит перед входом в парк развлечений. Тот самый - с чертовым колесом. Веселая музыка, голоса зазывал, радостные детские крики. В основном, гуляют в парке либо семьи в полном составе, либо местные юные парочки. Мюу вспоминает, как ходила в парк развлечений с отцом, когда была маленькой. Как они вместе катались на аттракционе, сидя в кабинках - кофейных чашках, и она чувствовала запах его твидового пиджака. До сих пор она помнит этот запах. Тогда она всю дорогу сидела, вцепившись в отцовский рукав. Этот запах был приметой очень далекого взрослого мира, а для маленькой Мюу он означал спокойствие, защищенность. Грустно без отца.

Она покупает билет - почему бы нет? развлечение! - и входит в парк. Там - масса разных павильончиков, ларьков. Тиры. Аттракционы со змеями. Палатки, где можно погадать и узнать свое будущее. Одна крупная женщина, разложив перед собой свои “магические кристаллы”, машет Мюу рукой, зовет к себе.

Мадемуазель, идите сюда. Это важно. Ваша судьба очень сильно изменится.

Мюу, улыбнувшись, проходит мимо.

Она покупает мороженое, садится на лавочку. Ест мороженое, рассматривает людей, идущих мимо. И чувствует, что душа ее - где-то очень далеко от всей этой шумной толпы. Перед ней останавливается мужчина, обращается к ней по-немецки. Лет тридцати, светловолосый, невысокого роста, усатый. Такому, наверное, пошла бы форма. Она качает головой, улыбается, показывает на свои часы, объясняет по-французски:

У меня здесь встреча. - Мюу замечает, что ее голос звучит выше, чем обычно, и какой-то хриплый. Мужчина больше не говорит ни слова, смущенно улыбается, подняв руку, делает легкий жест, будто отдает ей честь, и уходит.

Мюу поднимается с лавочки и идет гулять по парку - просто так, без особой цели. Кто-то играет в “дартс”, попадает в воздушные шары, и те лопаются. Медведь танцует, тяжело топая и сотрясая землю у себя под ногами. Шарманка играет вальс “На прекрасном голубом Дунае”. Запрокинув голову, можно увидеть, как в небе медленно плывут по кругу кабинки чертова колеса. “А что если мне тоже прокатиться? - вдруг приходит ей в голову. - Заодно посмотрю оттуда на свою квартиру - получится как бы вид наоборот”. В ее сумке - удача! - как раз есть маленький бинокль. Она брала его с собой на концерты, чтобы все хорошо видеть с того места, где сидела, - на лужайке, довольно далеко от сцены. Так он в сумке и остался. Маленький, легкий, но достаточно качественный, с сильными линзами. В этот бинокль можно отлично рассмотреть всю комнату, даже то, что находится внутри, это точно.

В будке рядом с чертовым колесом она покупает себе билет.

Мадемуазель, мы скоро закрываемся, - говорит ей пожилой служитель. Бубнит себе что-то под нос, ворчит недовольно, будто сам с собой разговаривает. Потом качает головой. - Закрываемся мы уже. Это - последний раз. Один раз, и все. - Его подбородок покрывает белая борода. Усы прокрасились табачным дымом. - Кхе - кхе - кхе, - кашляет он. Щеки - пунцовые, будто их очень долго обдувал северный ветер.

Хорошо, хорошо. Да мне одного раза достаточно. - И, взяв билет, она поднимается на площадку перед чертовым колесом. Желающих покататься больше нет, она одна. Насколько ей видно, и на самом колесе, в кабинках - тоже ни души. Плывут все эти пустые кабинки в небе, застыв в бездействии, “недеянии”, лишь наматывают свои круги, один за другим. Так и сам мир, исчерпав все силы, выдыхается и катится, истощенный, под откос.

Она забирается в красную кабинку, усаживается на сиденье, тут появляется все тот же дед, захлопывает дверцу и запирает ее снаружи. Наверное, для безопасности. Колесо, трясясь и качаясь, будто какое-то старое, дряхлое животное, начинает со скрежетом и стуком ползти в небо. Бесконечные палатки, площадки с аттракционами, раскинувшиеся внизу, с их шумом, криками и толкотней, становятся все меньше и меньше. Дальше, за аттракционами, вынырнув из ночной темноты, светятся огни города. Слева виднеется озеро. На нем - прогулочный кораблик, он тоже залит ярким светом, который изящно отражается на водной глади. Склоны гор вдали усеяны огоньками деревушек. Она чувствует, что у нее тихонько щемит в груди от такой красоты.

А вот и холм на окраине города - где-то там она и живет. Мюу наводит резкость, ищет свою квартиру. Найти сразу не получается. Кабинка ползет все выше и выше, приближаясь к самой верхней точке. Надо спешить. Она отчаянно водит биноклем по сторонам: налево-направо, вверх-вниз, пытаясь отыскать нужное здание. Но в этом городке просто уйма похожих домов. Кабинка, достигнув вершины, начинает неотвратимо двигаться вниз. И тут наконец она отыскивает свой дом. Вот он! Но как же много в нем окон - гораздо больше, чем она думала. Многие люди открыли створки, чтобы впустить внутрь свежий летний воздух. Она водит биноклем от одного окна к другому и в конце концов находит нужное - третий этаж, второе справа. Но в этот момент ее кабинка - уже очень близко от земли. Ничего не видно, ей мешают стены других домов. Жаль! Еще б чуть-чуть - и можно бы рассмотреть всю комнату хорошенько.

Кабинка приближается к земле. Медленно-медленно. Вот уже и площадка. Она собирается открыть дверцу и выйти. Но дверца не открывается. Ее же запер снаружи тот дед из будки с билетами! Она пытается отыскать его глазами. Но деда и след простыл. Его нигде нет. Даже свет в будке больше не горит. Она хочет громко крикнуть, позвать кого-нибудь. Но кого звать? - никого не видно. Тут колесо снова начинает двигаться. “Да хватит уже! - думает она. Глубокий вздох. - Что за бардак?” Точно, дед удалился в туалет и не рассчитал время, когда она вернется. Придется сделать еще круг.

“Ну и ладно! - говорит она себе. - Отлично. Прокачусь лишний раз из-за этого старого маразматика. Хотя бы смогу рассмотреть свою квартиру получше”, - смиряется Мюу. Она высовывается в окно кабинки, крепко держа бинокль обеими руками. В прошлый раз она уже поймала примерное направление и место, где искать, так что сейчас находит свой дом довольно легко. Окно открыто, в комнате горит свет (она терпеть не может приходить в темную квартиру и к тому же собиралась вернуться сразу после ужина).

Довольно странное занятие - рассматривать издали в бинокль квартиру, где живешь. Такое чувство, будто сам за собой подглядываешь - даже совестно как-то. “Но ведь меня там нет. Разумеется! На столике - телефон. Вот бы позвонить сейчас туда. На письменном столе письмо, которое я писала. Отсюда даже прочесть можно - так все видно. Ну нет, конечно, не до такой степени …”

Немного погодя кабинка, пройдя весь свой путь высоко в небе, переходит к спуску. Но успевает опуститься совсем чуть-чуть - и тут колесо, громко скрежетнув, внезапно останавливается. Мюу сильно ударяется плечом о стенку и чуть не роняет на пол бинокль. Мотор, приводящий колесо в движение, замолкает, воцаряется какая-то неестественная тишина. Не слышно веселой музыки, которая звучала внизу до последней секунды. Свет в большинстве павильонов с аттракционами не горит. Мюу напряженно вслушивается в тишину. Легкий шум ветра, больше - ни звука. Полнейшее безмолвие. Ни голосов зазывал, ни радостных детских криков. Что случилось - вообще непонятно. И тут до нее доходит: “Меня здесь бросили, оставили одну”.

Она высовывается наружу из наполовину открытого окна и снова смотрит вниз. Понимает, что висит жутко высоко от земли. “Может, попробовать крикнуть? Позвать на помощь? Но толку-то кричать, если никто не услышит”, - понимает она еще до того, как начать надрывать связки. Во-первых, слишком высоко, а во-вторых, голос у нее совсем не громкий.

“Куда делся этот дед? Наверняка, был пьян”, - думает Мюу. Этот цвет лица, этот запах изо рта, этот грубый голос - точно. Напился, забыл начисто, что сам посадил меня на это чертово колесо, взял и просто его вырубил. А сейчас сидит себе в каком-нибудь баре и надувается пивом или там джином - не знаю, еще больше косеет и еще больше теряет свою память. Мюу прикусила губу. “Наверно, я смогу выбраться отсюда только завтра днем, не раньше. А что если вечером?” Когда открывается парк, она не знала.

Хоть и середина лета, ночи в Швейцарии все равно прохладные. Мюу одета очень легко: тонкая блузка и короткая юбка из хлопка. Ветер усиливается. Она снова высовывается из окна кабинки и смотрит вниз, на землю. Зажженных огней еще меньше, чем раньше. Видимо, служители прибрались за день, привели все в порядок и разошлись по домам. Но кто-то, какие-нибудь охранники же должны здесь оставаться! Мюу набирает полную грудь воздуха и кричит что есть мочи: “Помогите!” Прислушивается. Снова кричит. Так несколько раз. Безрезультатно.

Мюу достает из сумки маленькую записную книжку и шариковой ручкой пишет в ней по-французски: “Я заперта в кабинке на колесе обозрения в парке аттракционов. Пожалуйста, помогите!” Кидает эту записку в окно. Ветер подхватывает клочок бумаги и уносит прочь. “Если ветер дует в сторону города и мне повезет, записка упадет где-то в городе. Но если даже кто-то и подберет с земли этот клочок бумаги и прочтет, что написано, поверит ли он (или она), что это - правда?” На новом листочке она добавляет еще свое имя и адрес. Так будет точно выглядеть более достоверно. Люди, наверное, поймут, что это не розыгрыш и не шутка, а с человеком действительно случилось что-то очень серьезное. Она переводит на записки половину своей книжки, пуская по ветру листок за листком.

Потом неожиданно ей в голову приходит еще одна идея. Она достает из сумки бумажник, вынимает все его содержимое, оставляет только десятифранковую банкноту и кладет туда записку: “У вас над головой, в кабинке колеса обозрения заперта женщина. Пожалуйста, помогите!” И кидает бумажник в окно. Он летит прямо на землю. Но куда падает - не видно, и не слышно удара о землю. То же самое она делает с кошельком для мелочи: вложив записку, кидает его вниз.

Мюу смотрит на часы. Стрелки показывают 10.30. Она изучает, что лежит в ее сумке. Какая-то простая косметика и зеркальце, паспорт. Темные очки. Ключи от квартиры и машины, которую она взяла напрокат. Армейский нож, чтобы чистить фрукты. Целлофановый пакетик с тремя крекерами. Книга в мягкой обложке на французском. “Ужинала я недавно, так что до утра как-нибудь вытерплю. Пить, когда так прохладно, как сейчас, тоже не очень хочется. К счастью, и писать пока еще не тянет”.

Она сидит на пластмассовом сиденье, прислонившись головой к стенке кабины. Разные мысли лезут в голову - сколько ни бейся, сейчас все равно уже поздно: ничего не изменишь. “Чего я пришла в этот парк, залезла на какое-то чертово колесо? Лучше бы пошла из ресторана сразу домой. Сейчас бы наверняка уже понежилась в теплой ванне и залегла с книжкой в кровать. Как и всегда. Почему этого не сделала? И почему, скажите на милость, им обязательно понадобилось нанимать этого безнадежного старого алкоголика?”

От ветра колесо скрипит. Мюу хочет закрыть окно, чтобы не дуло, но даже чуть-чуть приподнять его не получается - сил маловато, окно заело намертво. Сдавшись, она садится на пол. “Все-таки кардиган надо было взять, что помешало? Ведь думала еще накинуть его на блузку - тонкий такой кардиган - когда выходила из дома”. Но летом, вроде, ночью должно быть очень приятно, да и ресторан - всего в трех кварталах от дома. Кому ж могло прийти в голову, что она добредет до парка и пойдет кататься на чертовом колесе* Все как-то пошло наперекосяк.

Чтобы хоть чуточку расслабиться, она снимает часы, тонкий серебряный браслет, серьги в виде ракушек и кладет все это в сумку. Садится, скрючившись, на корточки в углу кабинки и думает: “Вот бы крепко заснуть и проспать так до самого утра”. Ей холодно, тревожно. Иногда налетает сильный ветер, кабинка неожиданно вздрагивает и качается из стороны в сторону. Мюу закрывает глаза и начинает мысленно играть до-минорную сонату Моцарта, чуть шевеля пальцами в воздухе, словно прикасаясь к воображаемым клавишам. Именно эту вещь - почему, непонятно - она помнит всю целиком еще с детства, когда выучила ее наизусть. Однако на середине медленной второй части мозг ее медленно затуманивается, и она погружается в сон.

Она не понимает, сколько ей удалось поспать. Должно быть, не очень долго. Проснувшись внезапно, в первое мгновение она не может сообразить, где находится. Потихоньку память возвращается к ней. “Ах да, это же парк аттракционов, я тут на чертовом колесе”. Она вынимает из сумки часы: начало первого. Потихоньку поднимается с пола. От этого сна в скрюченном положении все суставы ноют. Мюу несколько раз зевает, потягивается, массирует запястья. Понимает, что сразу заснуть снова не удастся, и чтобы хоть как-то отвлечься, достает книжку и продолжает читать ее с того места, где остановилась раньше. Новый детектив, только что вышел, она купила его здесь в городе, в книжном магазине.

“Хорошо еще, что свет на этом колесе всю ночь горит, просто счастье”. Немного позже, прочтя несколько страниц, она вдруг повит себя на том, что смысл вообще до нее не доходит. То есть оба глаза совершенно определенно пробегают строку за строкой, но сознание блуждает где-то совсем в другом месте.

Поняв, что пытаться сейчас читать - затея совершенно бессмысленная, она захлопывает книгу. Поднимает голову и смотрит в ночное небо. Оно словно затянуто тонкой пленкой облаков, и звезд не видно. Месяц тоже в дымке. Странно: при таком свете ее лицо как-то очень отчетливо и ясно отражается в оконном стекле кабинки. Мюу долго, не отрывая глаз, изучает свое лицо. “Это когда-нибудь кончится, - говорит она себе. - Держись! Потом будешь вспоминать все эту историю, как анекдот. Просидеть всю ночь запертой в кабинке на чертовом колесе в парке аттракционов в Швейцарии!”

Но никакого анекдота не получается. А получается совсем другая - настоящая - история. Как раз с этого места она и начинается.

Немного спустя Мюу берет в руки бинокль и хочет снова посмотреть на свою квартиру. “Конечно, там все, как раньше, ничего не изменилось. Это и понятно, как иначе?” - говорит она себе и улыбается. Она водит биноклем, изучая другие окна в своем доме. Уже за полночь, и многие легли спать. В большинстве окон темно. Но где-то горит свет - там еще не спят. На нижних этажах предусмотрительно задернуты шторы от посторонних глаз. На верхних беспокоиться нечего, окна там нараспашку, и свежий ночной ветер свободно залетает внутрь. Везде, в каждой квартире развивается какая-то своя, отдельная жизнь - где-то тихо и спокойно, где-то - весьма откровенно (разве людям может прийти в голову, что кто-то глубокой ночью прячется на чертовом колесе с биноклем?). Впрочем, Мюу - не большой любитель подглядывать за чужой личной жизнью. Ей гораздо интересней рассматривать собственную пустую квартиру.

Когда, сделав круг по соседним окнам, Мюу возвращается снова к своим, у нее невольно перехватывает дыхание. В спальне она видит голого мужчину. “Конечно, я перепутала окно”, - сначала думает она. Водит биноклем вверх-вниз-влево-вправо. Но нет, не ошиблась, это - ее окно. Мебель, цветы в вазе, картина на стене - все на месте. А этот мужчина - Фердинандо. Да, точно. Он. Тот самый Фердинандо. Сидит совершенно голый на ее кровати. Грудь и живот покрыты черными волосами, длинный пенис расслабленно свисает - как живое существо, которое лежит словно без сознания.

“Боже мой, что этот мужчина делает в моей комнате? - Ее лоб покрывается капельками пота. - Как он вообще пробрался в мою комнату? Ничего не понятно”. Она чувствует страшное раздражение, потом смущение. И тут в комнате появляется женская фигура. Белая блузка с короткими рукавами, короткая синяя юбка из хлопка. Женщина? Мюу крепче сжимает бинокль и напрягает зрение. Кто это?

Она сама.

Мюу уже вообще ничего не понимает. “Я - здесь, рассматриваю в бинокль свою квартиру. И там вижу саму себя”. Мюу несколько раз наводит бинокль на резкость. Но, как ни смотрит, видит все то же - себя. В этот момент Мюу понимает, что женщина одета так же, как она. Фердинандо подхватывает ее на руки и переносит на постель. Целуя, начинает ласково раздевать ее (ту Мюу, которая в спальне). Снимает блузку, расстегивает лифчик, стягивает юбку. Он прикасается губами сзади к шее женщины, его руки ложатся на ее груди, ласкают их. Какое-то время он весь увлечен этими ласками. Потоп одной рукой стаскивает с нее трусики. (Такие же точно - и на этой Мюу). Ей становится тяжело дышать. Что, в сапом деле, происходит?

Она замечает, что сейчас пенис Фердинандо уже вздымается от возбуждения и стал твердым, как дубинка. Очень большой. Таких больших она никогда раньше не видела. Фердинандо кладет ее руку на свой пенис. Он ласкает все тело Мюу. Всюду. Лижет ее. Долгие, бесконечно долгие ласки. Женщина не противится. Она (Мюу, которая в спальне) отдается его ласкам всем телом, наслаждается минутами вожделения. Время от времени протягивает руку и ласкает его пенис, яички. Все ее тело щедро раскрывается перед ним.

Мюу не могла отвести глаз от этого странного зрелища. Ей было чудовищно плохо. В горле совершенно пересохло, она не могла даже проглотить слюну. Ее почти рвало. Все походило на какое-то аллегорическое средневековое полотно: выглядело так же абсурдно, гротескно преувеличенно и было наполнено злым смыслом. “Они делают это специально для меня, чтобы я видела. И они точно знают, что я это вижу”, - думала она. Но глаз отвести не могла.

Пробел. Провал в памяти.

Не могу вспомнить, - говорит Мюу. Она прячет лицо в ладонях и тихо продолжает: - Мне понятно только, что все это было чудовищно. Я находилась здесь, но еще одна “я” была “там”, и он, этот Фердинандо, вытворял со мной - “той”, на “той стороне” абсолютно все.

Что именно - “все”?

Я не могу вспомнить. Но “все” - это и есть “все”. В то время, когда я висела на чертовом колесе, запертая в кабине, он делал со мной - другой, на “той стороне” - все, что хотел. У меня, вообще-то, нет никаких страхов по поводу секса. Был и такой период в моей жизни, когда я относилась к сексу довольно свободно. Но все, что было со мной раньше, не имеет ничего общего с тем, что происходило у меня на глазах, когда я сидела в кабинке на чертовом колесе. Тогда это был абсолютно бессмысленный, грязный половой акт, который выполнялся с одной единственной целью - загадить меня. Фердинандо, со всеми его беспредельными трюками, со всем тем, что он вытворял со мной - своими толстыми пальцами, огромным членом, - он пачкал все мое существо, то, что есть “я” (впрочем, “я” на той стороне как-то не замечала, что ее собственное “я” заляпывают грязью). И в конце это был уже даже не Фердинандо.

Не Фердинандо? - Я впиваюсь глазами в лицо Мюу. - Если это был не Фердинандо, то кто же тогда это был?

Непонятно. Я не могу этого вспомнить. Во всяком случае, под конец это был не Фердинандо. А может, и с самого начала это был не Фердинандо.

Мюу приходит в себя и понимает, что лежит на больничной койке. Ее голое тело укрыто белой простыней. Ноют все суставы. Врач рассказывает, что рано утром один из работников парка нашел ее бумажник (который она выбросила ночью из окна) и таким образом узнал, что случилось. Кабинку опустили вниз, вызвали скорую. Мюу валялась, буквально сложившись пополам, на полу без сознания. Видимо, в тяжелом шоке. Зрачки не реагировали на свет. Руки и лицо были покрыты многочисленными ссадинами, блузка в крови. Ее доставили в больницу, оказали помощь. Никто не может понять, как она получила эти раны. Но все они - неглубокие, так что шрамов не останется. Полиция забирает в участок для дачи показаний того старика, который работает на чертовом колесе. Он совершенно не помнит, что усаживал Мюу в кабинку прямо перед закрытием парка.

На следующий день несколько местных полицейских приходят к ней в больницу, задают вопросы. Она не может толком ничего им объяснить. Полицейские внимательно смотрят на ее фотографию в паспорте, потом на нее и в недоумении хмурятся. На лицах появляется странное выражение, будто они по ошибке проглотили что-то не то. Полицейский смущенно спрашивает ее:

Мадемуазель, простите за бестактность, вам действительно двадцать пять лет?

Да, - отвечает она. - Столько, сколько в паспорте. - Она никак не может понять, почему, собственно, они задают ей такой вопрос. Но потом идет умыться в ванную и видит свое отражение. Ей становится ясно. Ее волосы, все до единого, побелели. Стали ослепительно белыми - как только что выпавший снег. Сначала Мюу думает, что это, наверное, отражение какого-то другого человека. Оборачивается назад. Никого нет. В ванной она одна. Снова смотрит в зеркало. И тут понимает, что эта женщина с белоснежными волосами - она сама и есть. Мюу теряет сознание, падает на пол.

И пропадает.

Я осталась здесь, на “этой стороне”. Но другая “я”, или же часть меня, переместилась на “ту сторону”. Забрав с собой мои черные волосы, мое половое влечение, месячные, овуляции, может быть, даже само желание жить. А оставшаяся половина - вот она здесь, перед тобой. Все прошедшие годы я живу с ощущением, что тогда, на чертовом колесе в маленьком швейцарском городке, почему - не знаю, тот человек, который был “мной”, навсегда распался на две части. Или же это была какая-то сделка, кто знает. В любом случае у меня ничего же не отняли - так, чтобы захватить и пропасть с концами. Ведь та другая “я” точно все еще существует - на “той стороне”. И я это знаю. Между нами зеркало, отделяющее нас друг от друга. Но расстояние толщиной в одно стекло мне не преодолеть. Никогда.

Мюу покусывает ногти.

Хотя, конечно, никто не может сказать, что это навсегда. Ведь правда? Возможно, мы когда-нибудь где-нибудь встретимся снова и соединимся в единое целое. Только есть здесь одна большая проблема, которую никак не могу для себя решить: где, с какой стороны зеркала отражается мое настоящее “я”? Это - та женщина, которая была в объятиях Фердинандо, или та, которая на дух его не переносит? Нет у меня никакой уверенности в том, что я смогу переварить этот хаос в своей голове.

После окончания летних каникул Мюу в Консерваторию больше не возвращается. Она бросает стажировку и возвращается в Японию. И больше никогда в жизни не прикасается к инструменту. Чтобы играть, воспроизводить музыку, нужна сила, а ее она утратила. На следующий год умирает отец. И она, став его преемницей, начинает заниматься делами фирмы.

Да, я пережила настоящий шок, когда поняла, что больше не могу играть. Но от горя особо не убивалась. У меня всегда было смутное подозрение, что рано или поздно это должно случиться. Сама посуди. - Мюу улыбнулась. - Сколько в мире пианистов? Тьма тьмущая. А хватило бы человек двадцать - высшего класса и активно концертирующих. Зайди в любой музыкальный магазин и поройся там среди всех этих бесконечных “Вальдштейнов” и “Крейслериан” - сама увидишь. Спасает только, что репертуар классических произведений все-таки не безграничен, да и полки с компакт-дисками в музыкальных магазинах не резиновые. Для мировой музыкальной промышленности достаточно двадцати первоклассных, активно выступающих музыкантов. Так что насчет моего ухода из музыки никто особо не переживал.

Мюу вытянула перед собой пальцы, несколько раз покрутила кисти рук: ладонями вверх-вниз-вверх-вниз. Словно проверяла, на месте ли ее память.

Примерно через год после моего приезда во Францию я заметила одну странную вещь. Те, кто явно уступали мне в технике, тратили гораздо меньше усилий на занятия, играли глубже и получали больший отклик у слушателей. Даже на конкурсах, уже в последних турах я всегда им уступала. Сначала думала, что это какая-то ошибка. Но каждый раз происходило одно и то же. Это действовало мне на нервы, выводило из себя. “Страшная несправедливость!” - считала я. Но постепенно до меня стало кое-что доходить. Я начала понимать, что мне чего-то не хватает.

Чего именно - неясно, но чего-то очень важного. Какой-то человеческой глубины, необходимой для того, чтобы игра находила отклик в сердцах слушателей. Можно так сказать. В Японии я этого совсем не замечала. Там я никому никогда не проигрывала, да и времени терзаться сомнениями по поводу собственной игры у меня не было. Но в Париже, где вокруг было так много талантливых пианистов, я в конце концов смогла это понять. Так бывает, когда солнце поднимается высоко, и туман над землей рассеивается - все стало предельно ясно.

Мюу вздохнула. Затем, подняв голову, улыбнулась.

С детства мне нравилось устанавливать внутри себя собственные правила и жить по ним, независимо от того, что происходит вокруг. Я была очень серьезным, рассудительным ребенком. Уверенным в себе и своих силах. Я родилась в Японии, ходила в японскую школу, росла в окружении японских детей - играла, дружила с ними. То есть чувствовала себя абсолютно японкой, но по национальности все же была иностранкой. Формально Япония до конца остается для меня иностранным государством. Мои родители особо не приставали ко мне с воспитанием, но одну вещь вдалбливали мне в голову постоянно, с самого раннего детства: “Ты здесь иностранка”. И я поняла, что если хочу выжить в этом мире, то должна, пусть ненамного, но стать сильнее. Мюу продолжала спокойно и тихо: - Собственно говоря, в том, чтобы стать сильным, ничего плохого нет. Абсолютно. Но оглядываясь назад, понимаю, что тогда настолько приручила себя к этой мысли: “Я - сильная”, - что даже не пыталась понять тех, кто был слаб. Привыкла к тому, что мне сопутствует удача, и пытаться понять тех, кто случайно оказался невезучим, мне было неинтересно. Привыкла, что у меня нет проблем со здоровьем, а разбираться с болячками других людей - нет, это не мое. Когда я видела тех, на кого наваливалось то одно, то другое, и они оказывались в тяжелой ситуации, а случившееся их буквально парализовало, я считала, что во всем виноваты они сами, поскольку могли бы приложить больше сил, чтобы этого не произошло. Я полагала, что на судьбу сетуют только лодыри. Мои взгляды на жизнь были непоколебимы, тверды и прагматичны. Никакого тепла, душевности. И никто, ни один человек среди людей, окружавших меня тогда, не обратил мое внимание на это.

Я потеряла девственность в семнадцать лет, и после у меня было довольно много мужчин. С некоторыми я встречалась какое-то время постоянно, но могла оказаться в постели с человеком, которого почти совсем не знала, - просто когда складывалась такая ситуация, было настроение, и все. А вот полюбить кого-то - любить всем сердцем - этого в моей жизни не случилось ни разу. Если честно, тогда я просто не могла себе такого позволить. Моя голова была забита одним - стать первоклассной пианисткой. Какие там объездные пути, крюки или заходы куда-нибудь по дороге к этой цели - такое даже в мысли мне прийти не могло. Когда же я задумалась что, может, проблема - во мне, это мне чего-то не хватает, и открыла в себе эту пустоту, было уже поздно. Она снова вытягивает руки перед собой, ненадолго задумывается.

Может, в каком-то смысле, это я сама придумала всю ту историю, которая приключилась со мной четырнадцать лет назад в Швейцарии? Иногда мне так кажется.

В двадцать девять лет Мюу вышла замуж. У нее полностью отсутствовало половое влечение. После того случая в Швейцарии она не могла ни с кем иметь интимных отношений. Что-то внутри нее исчезло навсегда. Об этом - только об этом, не вдаваясь в подробности, - она рассказала своему будущему мужу. “…Поэтому я не могу выйти замуж. Ни за кого”, - объяснила она. Но он признался Мюу, что любит ее и хотел бы, если только она не возражает, разделить с ней свою жизнь, пусть даже у них не будет сексуальных отношений.

Мюу не смогла найти никакой причины для отказа. Она знала этого человека с детства, и он всегда вызывал в ней хорошие, добрые чувства. Какой бы ни была совместная жизнь с этим человеком, Мюу не могла представить на его месте кого-то другого, с кем она могла бы жить. Да и с практической точки зрения - чтобы вести дела компании - замужество имело для нее очень важное значение.

Мюу продолжает.

Мы с мужем довольно хорошо ладим, хотя видимся только по выходным. У нас отношения близких друзей, партнеров по жизни, которым прият-

но проводить время вместе. Мы разговариваем на самые разные темы и по-человечески очень доверяем друг другу. Какая у него сексуальная жизнь, где и как он решает эти проблемы, я не знаю, и меня это совершенно не трогает. Никакого секса у нас с ним нет. Мы даже не прикасаемся друг к другу. Это очень печально, но я не хочу прикасаться к его телу. Просто не хочу, и все.

Мюу останавливается, тихо закрывает лицо ладонями. За окном почти совсем светло.

Я была живой тогда, я и сейчас, как ты видишь, жива, реально существую, разговариваю с тобой. Но то, что находится здесь, - ненастоящая “я”. Перед тобой всего лишь тень той прежней Мюу, которой я была когда-то. Ты - по-настоящему живая. А я - нет. Даже то, что я говорю сейчас, отдается в моих ушах пустым эхом.

Молча, я кладу руку на плечо Мюу. Я не нахожу нужных слов, которые могла бы сказать ей. Поэтому просто спокойно, бесконечно долго обнимаю ее.

Я люблю Мюу. Разумеется, я люблю “эту” Мюу, на “этой стороне”. Но так же я люблю и “ту” Мюу, которая должна быть где-то на “той стороне”. Очень сильно люблю. Когда я задумываюсь об этом, сама начинаю раздваиваться - даже чувствую, как внутри меня что-то скрипит. Словно надо мной нависла угроза: “раздвоение” Мюу приведет к моему собственному “раздвоению”, как проекции ее состояния. Я чувствую это так пронзительно, так неотвратимо, словно у меня самой нет выбора.

Вот только одно неясно. Если “эта сторона”, где находится Мюу сейчас, - мир, который с самого начала не был “действительным изображением” (то есть “эта сторона” в действительности - “та сторона”), то как быть со мной, которая существует “здесь” как она есть, и у которой вместе с тем все внутри так тесно взаимосвязано?"

Кто же я тогда на самом деле?

Я дважды прочел оба “Документа”. Сначала лишь пробежал глазами, второй раз читал уже спокойно, обращая внимание на мелкие детали. Никакого сомнения: оба текста писала Сумирэ. Ее манера выражаться, ее словечки. Вот только интонация немного отличалась от того, как она писала обычно: некоторая сдержанность, чуть отстраненный взгляд - раньше в ее текстах такого не было. И все же, это писала Сумирэ, я был уверен на все сто.

После минутного колебания я сунул дискету в карман своей сумки. Если Сумирэ благополучно вернется, дискету можно будет положить на место. Другое дело - если она не вернется. Кто-нибудь посторонний наткнется на дискету, разбирая ее вещи. В любом случае мне очень не хотелось, чтобы оба текста попались кому-нибудь на глаза.

Прочтя “Документы”, я уже не мог просто сидеть на месте, ничего не делая. Надел свежую рубашку, вышел из коттеджа и, спустившись по лестнице, направился в городок. Получив в банке неподалеку от порта по дорожным чекам 100 долларов, купил какой-то таблоид на английском и сел читать его под зонтиком в кафе. Подозвал сонного официанта, заказал лимонад и тосты с сыром. Еле-еле водя огрызком карандаша, он записал мой заказ. На его белой рубашке сзади выступило большое пятно пота. Оно как будто настойчиво к чему-то призывало - такая форма была у пятна.

Механически, одним глазом просмотрев газету до половины, от нечего делать я стал бесцельно разглядывать полуденный порт. Откуда-то появилась тощая черная собака, обнюхала мою ногу, потом, утеряв к ней всяческий интерес, унеслась в неизвестном направлении. Люди, кто где мог, вяло, лениво расслаблялись, переживая послеполуденный зной. Только официант и собака могли еще хоть как-то перемещаться в пространстве, но брало сомнение: надолго ли их хватит. Старик, который только что продал мне газету, уже дремал, сидя под тентом. Его колени широко развалились в стороны. Статуя посаженного на кол Героя стояла в центре площади и, как всегда, безропотно подставляла спину безжалостным лучам полуденного солнца.

Охлаждая ладони и лоб холодным стаканом лимонада, я размышлял: возможна ли связь между тем, что Сумирэ написала, и ее исчезновением?

Уже довольно долго Сумирэ вообще ничего не писала. Свою страсть к писательству она потеряла после того, как на свадебном банкете познакомилась с Мюу. И вдруг здесь, на этом греческом острове, решительно “взялась за перо” и написала почти одновременно эти “Документы”. Нужно немало времени и недюжинная сосредоточенность, чтобы выдать такой объем текста, даже если строчить с неимоверной скоростью. Что-то на нее сильно повлияло - подтолкнуло и заставило снова сесть за стол.

Что же это было? Точнее, существует ли некая тема, главная мысль, общая для этих текстов, и если да, то в чем она состоит? Я размышлял об этом и рассматривал морских птиц, сидевших рядком на пирсе.

Мир тем временем плавился от жары, и размышлять о запутанных вещах было совершенно невозможно. В голове моей царил хаос, и сам я был порядком измотан. Поэтому заставил себя собрать в кучку то, что еще осталось во мне от способности концентрироваться: как если бы мне пришлось заново - без барабанов и труб - формировать армию из разбитых частей. Приведя сознание в некое равновесие, я стал думать.

Самое важное - не то большое, до чего додумались другие, но то маленькое, к чему пришел ты сам, - произнес я тихонько себе под нос. Я всегда так говорю детям в классе. Ведь так на самом деле и есть? Сказать легко. Но в действительности прийти даже к “маленькой” мысли бывает ужасно трудно. Нет, скорее, иначе: наверное, чем “меньше” вывод, родившийся в твоей голове, тем сложнее тебе его было сделать.

Сон Сумирэ. Раздвоение Мюу.

Чуть спустя меня вдруг прошибло: существует два разных мира. Вот он - главный элемент, общий для “Документов”, написанных Сумирэ.

“Документ 1”

Здесь основная часть текста - пересказ сна. который Сумирэ видела той ночью. Она поднимается по длинной лестнице, чтобы встретиться со своей покойной матерью. Но когда, наконец, она почти у цели, ее мать уже уходит в “тот мир”. Сумирэ не в силах ничего изменить. А потом она стоит на верхушке башни, там нет никаких выходов, просто некуда деться, и ее со всех сторон окружают какие-то потусторонние существа. Сумирэ множество раз видела этот сон.

“Документ 2”

Здесь описывается странное происшествие, которое приключилось с Мюу четырнадцать лет назад. В парке развлечений маленького швейцарского городка Мюу оказывается запертой на целую ночь в кабинке колеса обозрения, смотрит оттуда в бинокль на окна своей квартиры и видит саму себя. Это - ее “Doppelganger” <Двойник, дух (живого человека) (нем.). > . В результате пережитого происходит ее “раздвоение” (или благодаря этому случаю выявляется раздвоенность, которая уже существует). Как объясняет сама Мюу, “расколовшись”, она одновременно находится по обе стороны зеркала. Сумирэ упрашивает Мюу рассказать ей об этом и потом записывает ее историю как “Документ 2”.

Совершенно очевидно, что общая тема, объединившая оба “Документа”, - взаимосвязь между “этой стороной” и “той стороной”. Как они соотносятся друг с другом. Скорее всего, Сумирэ заинтересовало именно это. Вот почему ее потянуло к столу, и она потратила столько времени, чтобы написать свои “Документы”. Говоря словами самой Сумирэ, записывая эти истории, она пыталась что-то для себя осмыслить.

Подошел официант, забрал тарелку из-под тостов, и я заказал еще лимонада. Попросил побольше льда. Отпив глоток свежего лимонада, я снова приложил холодный стакан ко лбу.

“А если Мюу не примет меня - тогда что? - написала Сумирэ в конце “Документа 1”. - Тогда ничего другого не останется - только смириться… Кровь должна пролиться. Я должна заточить нож и где-то перерезать собаке глотку”.

Что Сумирэ имела в виду? Может, намекала на самоубийство? Нет, я так не думал. Я не чувствовал в этих словах запаха смерти. Скорее, в них слышалось бесшабашное стремление двигаться дальше. Собаки, кровь - чистейшей воды метафора, я и объяснял это Сумирэ на скамейке в парке Иногасира. Смысл всего этого (собаки, кровь) - в том, чтобы “нечто” (кости, ворота) в мистической форме наделить жизнью, иначе - это “нечто” одушевить. Я хотел показать, используя аллегорию, как “История” (повествование) приобретает волшебные, магические свойства, потому и рассказал Сумирэ о китайских воротах.

Где-то должна перерезать собаке глотку.

Где-то?

Моя мысль врезалась в твердую стену. Все, дальше - тупик.

Куда же подевалась Сумирэ? Где это место на острове, куда ей понадобилось идти?

У меня все не шла из головы картина: Сумирэ провалилась в глубокую яму, вроде колодца в поле, где-то вдали от людей, сидит там и ждет помощи. Вероятно, поранилась и страдает в одиночестве от голода и жажды. При мысли об этом мне сразу хотелось куда-то бежать и что-то делать.

Но ведь полицейские четко сказали, что никаких колодцев на острове нет. И о существовании каких-нибудь “дыр” в окрестностях городка они тоже не слышали. “Это очень маленький остров, и нам, местным, тут каждый колодец знаком, каждая яма”, - сказали они. Наверное, так на самом деле и есть.

Я решаюсь выдвинуть собственную гипотезу.

Сумирэ ушла на “ту сторону”.

Тогда многое становится понятно. Сумирэ прошла через зеркало на “ту сторону”. Скорее всего, чтобы найти там “ту”, другую Мюу. Что ж, вполне логичный шаг: если Мюу на “этой стороне” не может ее принять, ничего другого просто не остается.

Как там она писала? Я напряг память. “Итак, что же нам делать, чтобы избежать столкновения? С точки зрения логики, это просто. Нужно видеть сны. Постоянно видеть сны.

Войти в мир сновидений и больше не покидать его. Жить там вечно”.

Вот только один вопрос. Существенный вопрос. Как туда попасть?

С точки зрения логики, это просто. А объяснить конкретно, как это сделать, я, конечно, не смогу.

Итак, я снова у разбитого корыта - там, откуда начал.

Я задумался о Токио. О своей квартире, школе, где работаю. Вспомнил, как тайком запихивал кухонные очистки в мусорную урну на станции. Не прошло и двух дней, как я уехал из Японии, а кажется, что там - совершенно иной мир. Почти через неделю начинается новый учебный год. Я попробовал представить, как стою в классе перед тридцатью пятью детьми. Отсюда, из такой дали, это выглядело так странно и нелогично: моя работа - кого-то чему-то учить… Пусть даже десятилетних детей - все равно абсурд.

Снимаю темные очки, носовым платком вытираю лоб, снова надеваю очки. Потом смотрю на морских птиц.

Я размышляю о Сумирэ. Вспоминаю день ее переезда на новую квартиру, дикую эрекцию, которую почувствовал, когда Сумирэ сидела рядом. Таким мощным и твердым он никогда еще не был. Такое ощущение, что меня разорвет в клочья. Тогда, в воображении - вероятно, это Сумирэ и называет “миром сна”, - я занимался с ней любовью. Но ощущения той близости, оставшиеся в моей памяти, гораздо реальнее секса, который случался у меня с другими женщинами на самом деле.

Во рту - какой-то ком, я проталкиваю его внутрь остатками лимонада.

Снова возвращаюсь к своей “гипотезе”. Пытаюсь продвинуться вперед хотя бы на шаг. Просто решаю для себя, что

Сумирэ где-то умудрилась найти выход. Что это за выход, как она его обнаружила - такие вещи сейчас понять невозможно. Оставлю это на потом. Хорошо, попробую представить этот “выход” как дверь. Я закрываю глаза и рисую в своем воображении эту дверь во всех подробностях. Самая банальная дверь в самой обычной стене. Сумирэ где-то ее обнаружила, повернула ручку и просто шагнула наружу - с “этой стороны” на “ту сторону”. Как была - в тонкой шелковой пижаме и пляжных сандалиях.

Что там, за этой дверью, какой вид - не могу представить, моего воображения уже не хватает. Дверь захлопнулась, и Сумирэ назад больше не вернется.

Я вернулся в коттедж и соорудит себе немудреный ужин из того, что было в холодильнике. Спагетти с помидорами и базиликом, салат, пиво “Амстел”. Потом сидел на веранде и думал неизвестно о чем. Или вообще ни о чем не думал. Никаких телефонных звонков. Наверное, Мюу пыталась дозвониться из Афин. Но связь на этом острове совсем никакая.

Как и вчера в это время, небесная синева с каждой минутой становилась все глубже, над морем поднималась огромная круглая луна, небосвод продырявила горстка звезд. Ветер, поднимаясь по склону, чуть колыхал цветы гибискуса. На самом конце мола автоматический маяк мерцал в темноте древним светом. Пастухи медленно спускались по горной тропе, ведя за собой осликов. Голоса то накатывали, приближаясь, то замирали. Я тихо впитывал всю эту экзотику чужой страны, здесь совершенно естественную.

В конце концов, никто так и не позвонил, Сумирэ тоже не объявилась. Только спокойно и медленно текло время, ночь становилась все глубже. В комнате Сумирэ я прихватил несколько кассет с записями и стал их слушать в гостиной. На одной - песни Моцарта. Рукой Сумирэ на этикетке было написано - “Элизабет Шварцкопф и Вальтер Гизекинг (ф-но)”. Я мало, что смыслю в классике, но тут сразу почувствовал, что это потрясающая музыка. Манера пения немного старомодна, однако вызывала удивительное ощущение в душе, когда невольно садишься прямо, расправив плечи - так бывает, если читаешь прозу, написанную стильно, плавно и элегантно. Тонкое, изысканное дыхание певицы и пианиста то набирало силу, чтобы затем почти замереть, то замирало, чтобы вновь набрать силу. Такое яркое звучание - мне казалось, что я на самом деле вижу их выступление, что они сейчас - у меня перед глазами. Одна из этих песен, должно быть, называлась “Фиалка”. Я поудобней устроился в кресле, закрыл глаза и стал наслаждаться музыкой, мысленно деля ее с Сумирэ.

Я проснулся от музыки. Она звучала негромко и откуда-то издалека - то слышно, то нет. Однако звуки ее медленно, но верно - так некий матрос (лица его в темноте не разглядишь) потихоньку травит якорь из ночного моря - заставили меня проснуться. Я приподнялся на кровати, высунулся в распахнутое окно и прислушался. Точно, музыка. Стрелки наручных часов у подушки показывали второй час ночи. Интересно, кому в такое время понадобилось заводить громкую музыку?

Я влез в брюки, через голову натянул рубашку, сунул ноги в кроссовки и вышел за дверь. В соседних домах - ни огонька Вокруг ни души. Ни дуновения ветерка, не слышно даже плеска волн. Только лунный свет беззвучно омывает землю. Я остановился и снова прислушался. Похоже, музыка доносилась с вершины горы. Странно. На этой крутой вершине никаких селений нет, там живут одни аскеты-монахи в своем монастыре да еще пара-тройка пастухов. Трудно вообразить, что они собрались все вместе в такое время и устроили какой-то шумный праздник.

Под открытым небом музыка была слышна вполне отчетливо. Уловить мелодию я не мог, но по ритму понял, что музыка греческая. Звук неровный, с резкими подскоками, так играют живые инструменты. Явно не “готовая” музыка из динамиков.

К этому времени мой мозг уже окончательно проснулся. Стояла приятная летняя ночь, в ней чувствовалась какая-то таинственная глубина. Исчезновение Сумирэ лежало у меня камнем на сердце, а не то бы я радовался от души - как на празднике. Я потянулся всем телом, закинул голову к небу и глубоко-глубоко вздохнул. Ночная прохлада омыла меня всего изнутри. “А что если и Сумирэ сейчас слышит где-то эту же музыку? Разве этого не может быть?” - вдруг подумалось мне.

Я решил немного пройтись в ту сторону, откуда доносилась музыка. Захотелось увидеть собственными глазами, что это за место, где она звучит, и кто ее играет. Заблудиться я не мог - в горы ведет та же дорога, по которой я утром ходил на пляж. “Заберусь, насколько хватит сил”, - решил я.

Шагалось легко - луна ярко освещала все вокруг. Ее свет раскидывал причудливые узоры теней между утесами, окрашивал землю в непостижимые, загадочные тона. При каждом шаге по мелкому гравию резиновые подошвы моих кроссовок издавали неестественно громкий шум. Чем выше я поднимался, тем громче звучала музыка, уже можно было различить мелодию. Играли все там же - на вершине горы. Из инструментов звучали какие-то ударные, бузуки, потом, похоже, аккордеон и флейта. Может, еще гитара. И больше не было слышно ничего. Ни поющих голосов, ни радостных криков. Одна лишь музыка текла неспешно, бесконечно долго, без пауз и, можно сказать, почти без эмоций - монотонно, в пресном темпе.

Мне хотелось взглянуть, что творится на вершине - ведь должно же там что-то происходить… Но в то же время я чувствовал: может, лучше и вовсе не приближаться к тому месту. Неудержимое любопытство боролось во мне с интуитивным страхом. Но что бы там ни случилось, повернуть назад я уже не мог. Как во сне, где невозможно сделать выбор - нет определяющего принципа. Или же у нас нет альтернатив, чтобы этот принцип установить.

“А вдруг Сумирэ несколько дней назад точно так же среди ночи проснулась от звуков музыки, и как была, в одной пижаме, из любопытства пошла в горы той же тропой?” - неожиданно пришло мне в голову.

Я остановился и оглянулся. Горная дорога спускалась вниз, до самого городка, похожая на след гигантскою слизняка, мутновато белая и склизкая. Я взглянул на небо, а потом, случайно - на свои ладони в лунном свете. И вдруг почувствовал, что это уже не мои руки. Не могу этого толком объяснить. Во всяком случае, сам я понял это с первого взгляда. Мои руки больше не были моими руками, мои ноги больше не были моими ногами.

Мое тело впитало мертвенно-бледный свет луны и утратило теплоту жизни, стало похожим на куклу, сделанную из той же глины, которой покрывают стены домов. Кто-то с помощью колдовства - как это делают шаманы на островах Вест-Индии - вдохнул мою ненастоящую жизнь в этот ком земли. В нем не было пламени истинной жизни. Моя подлинная жизнь где-то крепко спала, а Некто без лица схватил ее и, запихнув в саквояж, как раз в эту минуту намеревается с нею скрыться.

Меня охватил такой озноб, что стало трудно дышать. Где-то - я не мог понять, что это за место, - кто-то поочередно заменял все клетки моего организма, распускал нити, связывающие мое сознание. Думать было некогда. Единственное, что я мог - поскорее рвануть в свое привычное убежище. Я набрал полные легкие воздуха и, нырнув в море собственного сознания, стал погружаться все глубже и глубже на самое дно. Рассекая руками тугую воду, я одним махом опустился вниз и крепко ухватился за лежащий там огромный камень. Словно стремясь запугать непрошеного гостя, вода тяжело надавила на барабанные перепонки. Я крепко зажмурился, задержал дыхание и стал терпеть. Это не так уж трудно, если принял окончательное решение. Быстро привыкаешь и к давлению воды, и к отсутствию воздуха, и к ледяной мгле, и к сигналам, посланным из хаоса. Отработанное действие, которое я с детства проделывал уже множество раз.

Хронология событий нарушилась, одно переплелось с другим, потом все развалилось на части и выстроилось по-новому, в ином порядке. Мир расширялся беспредельно, и в то же время имел жесткие границы. Несколько четких образов<Здесь автор использует яп. слово “имэ:дзи”, произошедшее от англ. “image” - изображение, отражение, фигура, подобие, копия, мысленный образ, мысленное представление, образ (лит.), воплощение, символ, воспроизведение. > - только образов - безмолвно двигались мимо по собственному темному коридору. Словно медузы или души, плывущие по воздуху. Однако я решил не смотреть в их сторону. Стоит мне хоть чем-то себя выдать, дать им понять, что я их заметил, они тут же - никаких сомнений - начнут приобретать какой-то Смысл. А Смысл сразу возьмет и привяжется к Временному характеру, и тот, не спрашивая моего согласия, просто выпихнет меня на поверхность. Я наглухо запер свою душу и стал ждать, пока их процессия окончательно не пройдет мимо.

Не имею понятия, сколько это продолжалось. Но когда я оказался на поверхности, открыл глаза и тихо вздохнул, музыка уже смолкла. Похоже, загадочный концерт был окончен. Я прислушался. Никаких звуков. Абсолютно ничего. Ни музыки, ни людских голосов, ни дуновения ветерка.

Хотел посмотреть, который час, но часов на руке не оказалось. Остались в комнате Сумирэ, у подушки.

Я взглянул на небо. Похоже, звезд прибавилось. А может, я ошибался - просто обман зрения. Мне показалось даже, что и небо стало каким-то другим. Прежнее странное ощущение, что мое тело - не мое, почти прошло. Я попробовал потянуться, согнул руки, сжал пальцы. Все в порядке. Только рубашка в подмышках стала влажной и прохладной от пота.

Я поднялся с травы и снова пошел в гору. Раз уж с таким трудом добрался сюда, попробую подняться на вершину. Хочется все же разобраться, была там музыка или нет, найти хоть какие-нибудь следы, чтобы понять. Через пять минут я был уже на вершине. У подножия южного склона, по которому я шел, виднелись море, порт и спящий городок. Редкие фонари местами освещали дорогу вдоль берега. Другая сторона горы, насколько хватает глаз, была полностью погружена во тьму. Ни единого огонька. Вглядевшись в темноту, я стал различать вдали еще один горный хребет, плывущий в лунном свете. За ним простиралась уже совершенно непроглядная тьма. И нигде ни следа недавнего шумного праздника.

А что музыка? Была ли она на самом деле или нет? Сейчас я уже сомневался в этом. Где-то глубоко во мне она еще слабо играла. Но с каждой минутой моя уверенность таяла, становясь все более призрачной. Может, никакой музыки вообще не было. Может, это какая-то галлюцинация, а мои уши по ошибке уловили то, что происходило совершенно в другом месте, в другое время. И в самом деле, кто, интересно, будет в час ночи собираться на горе и играть там?

Стоя на самой вершине, я взглянул на небо: луна висела удивительно близко и была полна какой-то дикой, свирепой энергии. Грубая каменная глыба, с поверхностью-кожей, изъеденной беспощадным временем. Зловещие тени самых разных очертании, всплывшие на ее поверхность, были слепыми раковыми клетками - они тянули свои щупальца к теплу человеческой жизни. Лунный свет искажал все звуки, смывал, подобно течению реки, все значения, сбивал с пути и вводил в заблуждение души. Это он заставил Мюу увидеть своего двойника. Это он увел куда-то котенка Сумирэ. Это из-за него исчезла сама Сумирэ. Это он играл музыку, которой (скорее всего) просто не могло существовать, и притащил меня сюда. Впереди передо мной простирался бездонный мрак, позади - мир тусклого света. Я торчал на вершине горы в чужой стране, выставленный под лунные потоки лучей. Трудно поверить, что все это не было тщательно спланировано с самого начала.

Вернувшись в коттедж, я налил себе коньяку Мюу и выпил. Потом попытался тут же заснуть. Не смог. Даже вздремнуть не получалось. И пока небо на востоке не стало светлеть, луна, гравитация, шорохи окружили меня плотным кольцом и не отпускали.

Я мысленно представил котов - в запертой квартире, умирающих с голода. Нежные маленькие плотоядные зверюги. Там я умер - настоящий я, - а они еще были живы. Они ели мою плоть, разгрызали мое сердце, сосали мою кровь. Эта картина стояла у меня перед глазами. Я прислушался. Откуда-то издалека доносилось их чавканье: коты высасывали мой мозг. Три грациозных кошечки окружили расколотый череп и прихлебывали оттуда густой суп цвета пепла. Кончиками красных шершавых язычков аппетитно вылизывали мягкие складки моего сознания. С каждым их прикосновением сознание мое колыхалось и подрагивало - как раскаленный воздух, струящийся в жару. Становилось все более похожим на мираж и исчезало.

Так никто и не узнал, куда пропала Сумирэ. Мюу точно сказала: она исчезла, как дым.

А Мюу вернулась на остров через два дня утренним паромом. Вместе с ней приехали сотрудник японского консульства и представитель туристической полиции Греции. Провели консультации с властями, начали новое серьезное расследование с привлечением местных жителей. Фотографию с паспорта Сумирэ напечатали во всех греческих газетах и начали собирать информацию. В результате, газеты и полицейские участки завалили сообщениями, но это, к сожалению, все равно ни к чему не привело. Зацепок так и не нашлось. Почти все поступившие сведения касались каких-то других людей и к Сумирэ не имели никакого отношения.

Родители Сумирэ тоже приехали. Впрочем, я покинул остров до их приезда. Дело даже не в том, что начинался новый учебный год, - мне совсем не улыбалось встречаться с ними в таком месте. К тому же японские журналисты узнали о случившемся из местных газет и стали наседать на японское консульство и местную полицию. Я сказал Мюу, что должен возвращаться в Токио. Да и вряд ли я чем-то мог реально помочь в поисках Сумирэ, даже если бы остался.

Мюу кивнула. Сказала, что я и так здорово помог ей, приехав на остров:

Правда. Без тебя, совсем одна я бы давно уже здесь пропала. Сейчас со мной - полный порядок. Родителям Сумирэ я сама как-нибудь все объясню. И с журналистами справлюсь. Не беспокойся, все будет нормально. Ведь в том, что случилось, никакой твоей вины не было и нет. А я, когда нужно, могу быть достаточно жесткой и привыкла разруливать всякие сложные ситуации.

Она проводила меня в порт. Я отплывал вечерним паромом на Родос. После исчезновения Сумирэ прошло ровно десять дней. На прощание Мюу обняла меня. Это вышло очень естественно. Не говоря ни слова, она стояла довольно долго, положив руки мне на спину. Ее кожа была удивительно прохладной под горячим послеполуденным солнцем. Мюу пыталась мне что-то сказать прикосновением своих ладоней. Я это почувствовал. Закрыл глаза и напряг слух, чтобы услышать ее слова. Но это нечто не становилось словами. Может, и не должно было ими выражаться. Мы безмолвно общались в повисшей тишине.

Береги себя, - сказала Мюу.

Ты тоже, - сказал я. Стоя у трапа, мы помолчали.

Ответь мне честно на один вопрос, - серьезно сказала Мюу перед самой посадкой. - Ты как думаешь, Сумирэ больше нет в живых?

Я покачал головой:

У меня ощущение, что она жива и где-то есть, правда, у меня нет никаких доказательств. Прошло уже столько времени, но я не чувствую, что она умерла. Не верю этому.

Мюу посмотрела мне в лицо, скрестив на груди загорелые руки.

Если честно, я тоже, - сказала она. - У меня такое же чувство. Вот как ты сказал, что она не умерла. И еще у меня предчувствие, что больше мы с нею не встретимся. Но доказать это я тоже ничем не могу.

Я ничего не ответил. Молчание, связывающее нас, заполняло собой все щели, все пустоты в наших душах. Морские птицы с пронзительными криками рассекали безоблачное небо, в кафе вечно сонный официант разносил напитки.

Мюу размышляла, крепко сжав губы. Потом сказала:

Ты меня ненавидишь?

За то, что пропала Сумирэ?

Почему я должен тебя ненавидеть?

Мне тебя ненавидеть не за что, - сказал я.

Но ведь ты не знаешь, как будет потом?

Просто так ненавидеть человека - нет, это не про меня. Я так не умею.

Мюу сняла шапочку, поправила челку, снова вернула шапочку на место. Потом, щурясь - будто ей в глаза бил яркий свет - посмотрела на меня.

Это наверняка потому, что ты ни от кого ничего не ждешь, - сказала она. Взгляд ее был глубоким и ясным. Как та вечерняя тьма на закате, когда мы только познакомились. - Я не такая, как ты. Другая. Но ты мне нравишься. Очень.

И мы простились. Паром, взбивая пену, начал кормой выходить из порта, затем медленно развернулся на сто восемьдесят градусов и встал носом вперед. Все это время Мюу стояла на самом краю причала и провожала меня глазами. В белом, идеально сидящем платье, она время от времени придерживала рукой шапочку, чтобы не унесло ветром, и казалась мне - здесь, в маленьком порту греческого острова - какой-то нереальной, эфемерной и совершенно безупречной. Стоя на палубе, я опирался на поручни и, не отрываясь, смотрел на нее. Время зависло на какое-то мгновение, и эта картина четко отпечаталась на стенке моей памяти.

А потом время снова двинулось вперед, фигурка Мюу стала понемногу уменьшаться, превратилась в неясную точку, и вскоре совсем растворилась в струях горячего воздуха. Затем и городок стал отползать все дальше от меня, горы потеряли свои резкие очертания, в конце концов сам остров потонул в мареве света, потускнел и пропал. Появился другой остров, потом и он исчез точно так же. И вскоре мне уже казалось: может быть, всего, что я здесь оставил, на самом деле и не существовало.

Наверное, я должен был остаться с Мюу, подумал я. Бог с ним, с новым учебным годом. Остаться на острове, поддерживать Мюу, вселять в нее надежду, изо всех сил искать Сумирэ, а если случится что-то страшное - крепко обнять ее и утешить. Думаю, Мюу нуждалась во мне, да и мне - в каком-то смысле - она была нужна.

Меня тянуло к ней. С какой-то невероятной силой.

Впервые я понял это, когда стоял на палубе парома и провожал глазами ее силуэт, исчезающий вдали. Вряд ли это чувство можно было назвать любовью, хотя оно было чем-то очень на нее похожим. Будто все мое тело опутали бесчисленные тонкие нити. Я сидел на палубе, обхватив руками спортивную виниловую сумку на коленях, - полный хаос в душе - и глядел на бесконечную дорожку белой пены за кормой. Несколько чаек, будто приклеившись к этой дорожке, неотступно летели за паромом. Прикосновение маленькой ладони Мюу, словно тень души, осталось у меня на спине навсегда.

Похожая информация.

Дата публикации 07.02.2013 14:35

Каждая комната, в которой просыпаешься, начинает походить на дешевый номер, всегда один и тот же, в одном и том же мотеле. Дело не в дизайне интерьера или стоимости обоев, нет, совсем в другом, но кто будет об этом? Здесь для кого-то - номер на час, для кого-то - последний приют; стены склизкие от спермы, слёз, пота и ещё бог знает чего, но об этом знают лишь члены клуба "Чертово колесо". Само собой, лишь они попадают в этот мотель и лишь они знают его название.

Может, стоит начинать каждый день с партии в покер? Расставлять ранним утром все точки над i, если Фортуна сегодня проснулась в чье-то чужой постели - спать целый день одному. А потом - новый круг прежнего блядства. Откликаться на все имена то ли в силу своей скрытности, то ли в силу внутренней свободы, то ли хуже, много хуже. Что-то продавать и что-то за это получать, возвращаясь в свой номер «выпотрошенным до основания», с пустыми глазами и вечным приступом тошноты.

Самое тошное, пожалуй, как раз то, что в этом нет ничего особенного. Я не знаю, каково там всё кажется по ту сторону стекла, да и что там видно? Преследует запах жженой резины. Я тушу сигареты и пепельница похожа на Колизей, возможно, это он и есть, иногда мне мерещится, что на кончиках пальцев так и остается немного крови. Если бы в сумасшедших домах все не сидели на таблетках, стоило бы совершать туда паломничества за собеседниками. А никто ведь так и не пытается выйти из клуба "Чертово колесо", из него невозможно выйти, пока ты этого не захочешь.

Слова проституируют и никому не хотят принадлежать, ложась с любым, лаская каждого, играя. Впрочем, как и все обещания и клятвы. Можно было бы сесть у двери, обхватить колени руками печально и ждать, пока кому-нибудь будет до этого дело. Правда в том, что непонятно чего от них ждешь - что обнимут или ударят. Или - и того, и другого.

Сладострастие и отчаяние - вот из чего эти стены. Оставляя большую часть жизни во власти полумрака, привносить полумрак повсюду, где появляешься. Сладкий вкус и запах гниения внутреннего стержня. И каждый, кто сюда попадает, оставляет внутри слишком много. Вновь и вновь переживая одни и те же моменты, повесив на дверь табличку "Устал от всего".

Стало ясно ещё в детстве, что сбываются лишь желания самые мерзкие, потаенные или не очень, что никого не сделают счастливым. И каждый день ты будешь сожалеть, что посмел желать хоть чего-то. И вся жизнь сводится к бесконечной продаже невинности и каннибализму - распиливанию внутри себя ребенка и скармливанию его кому-то. Взамен ты получаешь что-то вроде обезболивающего, чтобы не болела пустота внутри. Так и живешь, о том и поёшь.

Ты ведь догадался, что этот мотель - это ты сам? День изо дня ты просыпаешься в себе." Однажды ты перестаешь просыпаться использованным. Каков первый нормальный глоток воздуха после того, как ты наглотался воды, но тебя откачали? Каково переплыть море? Каково всё же выйти на том берегу? Складывается ощущение, что долгое время сидел у окна и ждал, пока тот человек, который устал, сломался и упал, поднимется, дойдет до дома. И вот он вернулся, тихонько открыл дверь и вошёл, ходит по комнатам, он так долго здесь не был. Так долго, что радость душит печаль, а печаль душит радость. И ничего не вырывается наружу. Свернули море.

Тени прошлого слегка задержались и исчезли чуть позже, всё вокруг стало нейтральным, не хорошее и не плохое, не черное и не белое. Слишком долго изучали грани, что они просто стерлись. Нейтральный город. Какая же в этом всём непередаваемая скука, тоска и тошнота. И я даже не умываю руки, а скорее скоблю их до крови. Снаружи, изнутри, хотелось бы вычистить и пересобрать каждую молекулу. Убрали темный лес.

Персонифицированное несчастье перешло в исключительно персональное. Уже давно ничего никому не посвящается. Вынесли трон.

Все происходящее, не происходящее, увиденное, услышанное, ожидаемое вплетается в жизненные взгляды, выстраивается, перерождается, становится веревкой, которая или душит удавкой на шее, или спасает от падения. "Расскажи мне за пять минут, что это такое". Могу за пять секунд разъяснить тебе суть: проходи мимо и не оборачивайся, всего хорошего. Убрали статистов.

Когда они делают вид (или так оно и есть), что не понимают, о чём ты говоришь, тебе начинает казаться, что и ты не понимаешь, о чём говоришь, но потом что-то меняется, и то, что они больше тебя не понимают, включается в стоимость чего-то большего, но пока что слишком большого, чтобы тебе удалось понять. Убрали суфлера.

А потом ты начинаешь доминировать. Над своими страхами, над своими желаниями, над своими потребностями, над своими печалями, слишком над многим. Есть, конечно, вероятность, что больше не режет по-живому потому что живого внутри ничего не осталось. Вынесли зеркало.

Пока что никуда не деться от ощущение, что эти тени вокруг так и надеются, что ты так и будешь перебирать старые вещи, смотреть старые фотографии, страдать по ушедшим людям, так и будешь оглядываться, ждать. А если нет, случилось недоразумение, живешь дальше, то, как минимум, должен плеваться и проклинать своё прошлое, перед сном мечтать, как было бы, если не это всё. Вынесли лестницу в нарисованное небо.

Вот нащупываешь еле-еле следующую ступень, а говорят, что пришли. Туда, где не останешься и на ночь. Ты единственный, кто едет до конечной по этому маршруту, проехав все милые домики, проехав все трущобы, да и черт знает, как называется твоя станция, она и конечная только для тебя. Потом по этому маршруту поедет кто-то ещё, он проедет твою конечную станцию, смотря усталым взглядом в мутное стекло. Выключили прожекторы.

Вышли все сроки годности. Остался на сцене один лишь человек. И словно вот-вот начнет свой монолог.

December 15th, 2016

Как то раз мне стало интересно, а как собирают колесо обозрения? Ставят какие то огромные краны или как? Вот к чему пришли поиски этой информации...

Прообразом современного колеса обозрения было приводимое в движение мускульной силой человека устройство, появившееся в XVII веке. Одно из первых колёс обозрения в нынешнем понимании построил в 1893 году инженер Джордж Вашингтон Гейл Феррис-младший (англ. George Washington Gale Ferris, Jr). Оно было установлено на Всемирной колумбийской выставке в Чикаго. Колесо создавалось как американский ответ на башню Эйфеля в Париже. Диаметр колеса составлял 75 метров, масса — 2000 тонн. Колесо приводилось в движение двумя паровыми машинами мощностью в 1000 л.с. каждая.

К ободу колеса было прикреплено 36 кабин, размером приблизительно с автобус. В каждой кабине было 20 сидячих и 40 стоячих мест, и, таким образом, общая пассажировместимость аттракциона составляла 2160 человек. Оборот колеса занимал двадцать минут. Весившая 70 тонн ось колеса была на тот момент самой большой стальной кованой деталью в истории техники. Колесо было выше самого высокого небоскрёба того времени, однако оно было в четыре раза ниже Эйфелевой башни.

В 1893 году в Чикаго была Всемирная выставка. Ее организаторы очень хотели утереть нос заносчивым французам, которые за четыре года до того, в 1889 году, на парижской Всемирной, показали всем Эйфелеву башню. Как говорилось тогда, «we got to out-Eiffel-Eiffel». Задача была — построить нечто оригинальное, смелое и уникальное. На призыв откликнулся инженер Джорж Вашингтон Гейл Феррис-младший. Он предложил построить гигантское колесо диаметром в 264 фута (88 метров), с вершины которого будет видна вся выставка. Дирекция сочла проект слишком опасным. Тогда Феррис заручился письмами поддержки от нескольких инженерных компаний, а самое главное — привел инвесторов, которые готовы были вложить в предприятие 400 тысяч долларов.

Диаметр колеса составлял 75 метров, масса — 2000 тонн. Колесо приводилось в движение двумя паровыми машинами мощностью в 1000 л.с. каждая. К ободу колеса было прикреплено 36 кабин, размером приблизительно с автобус. В каждой кабине было 20 сидячих и 40 стоячих мест, и, таким образом, общая пассажировместимость аттракциона составляла 2160 человек. Оборот колеса занимал двадцать минут. Весившая 70 тонн ось колеса была на тот момент самой большой стальной кованой деталью в истории техники. Колесо было выше самого высокого небоскрёба того времени, однако оно было в четыре раза ниже Эйфелевой башни.

Однако надо сказать, что сильные с практической стороны американцы, несмотря на размах, коммерческую выгоду, удачную конструкцию гигантского колеса, утереть французам нос так и не сумели. Эйфелева башня стала гордым символом Парижа и Франции, символа красоты и торжества инженерной мысли, и о той самой парижской выставке помнят только благодаря знаменитому сооружению. Колесо же обозрения стало просто обыкновенным ярмарочным аттракционом, «чертовым колесом», как называли его во времена моего детства. А единственным утешением инженеру Феррису стало то, что в английском языке «колесо обозрение» называется до сих пор «феррисово колесо».

За все время выставки на колесе прокатились почти 1,5 млн. посетителей, заплатив за 10-минутную поездку 50 центов. Это принесло организаторам почти $730 000 прибыли — по тем временам огромные деньги!

Новинка понравилась. За время своего существования колесо посетили более двух с половиной миллионов человек, собрав по кассе 1 250 000 долларов. Однако причитавшиеся инженеру деньги, — 750 тысяч — он так и не получил. Два года ходил по судам и в конце концов умер в 1896 году от туберкулёза, отчасти вызванного, как полагают, сильным огорчением. После закрытия выставки это колесо ещё дважды переносили на другое место. Колесо было окончательно разобрано в 1904 году после того, как оно год проработало на выставке в Сент-Луисе. О важности вклада Ферриса в дело строительства колёс обозрения говорит хотя бы тот факт, что по-английски колесо обозрения до сих пор называется ferris wheel, то есть «колесо Ферриса».

На Западе с тех пор такие колеса называют Ferris Wheel. Неизвестно, сам ли Феррис придумал идею, или позаимствовал ее из книги английского путешественника Питера Мундо. Тот в далеком 1620 году, по нашим понятиям во времена Бориса Годунова, посетил Болгарию, где наблюдал колесо обозрения, которое крутили вручную. Идея Ферриса оказалась живуча. Весной 2000 года, перерезав красную ленточку, первой свою изящную ножку в кабинку колеса направила известная английская актриса и красавица Джоанна Ламли. На берегу Темзы, у здания бывшего Горсовета, поставили колесо «Лондонский Глаз» высотой в 148 метров, которое с тех пор так и крутится неостановимо, зарабатывая инвесторам минимум по 80 миллионов в год. Ни один праздничный салют не обходится без колеса, поскольку оно представляет собой удобную обойму для пиротехники. Римские свечи, шутихи, петарды, вылетающие кругами.

Австрия

Желание создать колесо обозрения не давало покоя британскому инженеру, морскому офицеру в отставке Уолтеру Бассету. В 1894 году он начал конструировать колесо обозрения, которое впоследствии было установлено в лондонском Эрлз-Корте, а позднее Бассет создал такие же аттракционы в Блэкпуле (Англия) и Париже. В то же время венский предприниматель в области развлекательного бизнеса Габор Штайнер искал какой-нибудь новый аттракцион для Вены. Представитель Уолтера Бассета предложил Штайнеру стать партнером Бассета и построить колесо обозрения в Вене. Они быстро заключили соглашение и вскоре нашли подходящее место для сенсационного изобретения из Англии. Но еще требовалось получить разрешение на его установку.

Когда Штайнер представил свои чертежи городским властям, один чиновник посмотрел на чертежи, потом на Штайнера и опять на чертежи. Затем покачал головой и спросил: «Г-н директор, вы в самом деле думаете, что кто-нибудь разрешит вам построить такого монстра и возьмет на себя за него ответственность?» Штайнер стал его убеждать: «Но такие аттракционы уже есть в Лондоне и Блэкпуле, и никаких проблем с ними не было!» Чиновник был неумолим. «Пусть англичане делают, что им угодно,— отвечал он,— а я рисковать не собираюсь». Настойчивость Штайнера все же принесла свои плоды: в конце концов он получил разрешение на строительство.

Уже само возведение гигантской стальной конструкции привлекло к себе много внимания. Любопытные зеваки каждый день приходили к стройплощадке и обменивались друг с другом наблюдениями за ходом строительства. Колесо собрали всего лишь за 8 месяцев. 21 июня 1897 года последний удар молотка, сделанный леди Хорас Рамболд, женой английского посла в Вене, ознаменовал окончание строительства. А через несколько дней огромное колесо было открыто для посетителей. Штайнер вспоминал: «Все были в восторге, и к кассам было не пробиться».

Эрцгерцогу Францу Фердинанду, наследнику австро-венгерского престола, нравилось смотреть на столицу империи с высоты этого огромного колеса. Совершенное в июне 1914 года убийство престолонаследника, ставшее прелюдией к Первой мировой войне, сказалось и на судьбе колеса. Оно не только потеряло своего именитого покровителя, но и было закрыто для посетителей, поскольку считалось удобным наблюдательным пунктом. Колесо было открыто вновь в мае 1915 года. В то время в стране не хватало железа, и думали, что стоявшее у всех на виду огромное колесо неизбежно будет разобрано на металлолом. В 1919 году колесо продали пражскому коммерсанту, который должен был разобрать его за три месяца. Но оказалось, что разборка этой сложной конструкции стоила дороже самого железа. Это и спасло от «смертного приговора» уже ставшее известным городским ориентиром колесо, и оно продолжало развлекать благодарных посетителей.

Война и крушение Австро-Венгерской монархии вызвали серьезные перемены в Вене. В 1930-е годы экономическая обстановка ухудшилась, а политическая ситуация стала нестабильной. Штайнеру, когда-то известному человеку, пришлось спасать жизнь бегством из-за своего еврейского происхождения. Однако в 1939—1940 годах колесо обозрения посетило рекордное число людей. Казалось, начавшаяся в то время Вторая мировая война только подталкивала людей на поиск развлечений. Но в сентябре 1944 года по городу пронеслась ужасная весть — на колесе пожар! Он начался от короткого замыкания на расположенных рядом американских горках и перекинулся на колесо.

Огонь повредил шесть кабин. Но самое ужасное было еще впереди.

В апреле 1945 года, в последние дни Второй мировой войны, колесо загорелось опять. На этот раз огнем были охвачены все 30 кабин, а также пульт управления. Уцелел лишь металлический каркас. Но даже это не стало концом для этого колеса. После войны, когда город лежал в руинах, колесо — хотя теперь от него остался лишь стальной каркас — продолжало возвышаться над городом. И снова решили, что разборка обойдется слишком дорого. Что же было делать?

Да! Колесо опять восстановили, хотя теперь в целях безопасности количество кабин сократили вдвое. С мая 1947 года по настоящее время оно продолжает вращаться, медленно поднимая и опуская восторженных посетителей. Благодаря фильму «Третий человек», в котором звучит незабываемая музыкальная тема, исполняемая на цитре, колесо стало известным далеко за пределами Вены.

Хотя подобные конструкции в Чикаго, Лондоне, Блэкпуле и Париже были отправлены в металлолом, венское колесо работает до сих пор. Это свидетельствует о горячем желании послевоенного поколения венцев восстановить аттракцион и сделать его символом своего города. Если вы когда-нибудь посетите австрийскую столицу, обязательно прокатитесь на этом огромном колесе — символе Вены.

Венское колесо обозрение Ризенрад в цифрах

Построено в 1897 году. Высота 64,75 метра. Диаметр колеса 60,96 метра. Вес колеса 245 тонн. Вес всей металлической конструкции 430 тонн. Скорость вращения 2,7 километра в час».

Материал из архива Portalostranah.ru Оригинал публикации в международном журнале «Awake!» от 8 декабря 2001 года приводится с сокращениями.

Англия

Первое колесо обозрения в Великобритании было построено в Лондоне в 1895 году. Оно было скопировано с колеса Ферриса в Чикаго двумя молодым австралийскими инженерами Адамом Гадделином (англ. Adam Gaddelin) и Гарретом Уотсоном (англ. Gareth Watson), которые впоследствии построили ещё около двухсот колёс обозрения по всему миру. Лондонское же колесо просуществовало с 1895 по 1906 год, успев покатать за это время два с половиной миллиона человек. Находилось оно в районе Earls Court.

Примеру Лондона последовали другие города и веси. Например, в Сингапуре поставили колесо, которое пока держит рекорд. Лас-Вегас, не желая уступать пальму первенства, воздвигает круг высотой в 550 футов (183 метра).

Теперь о своих серьезных намерениях объявил мэр Нью Йорка. В городском парке культуры и отдыха на Статен-Айленд, вознесется колесо высотой в 625 футов (190 метров), превосходя, понимаете, элевацию самой статуи Свободы. Колесо обозрения катится по белу свету неудержимо. Планы постройки объявили в Берлине, Дубае, Джидде, Пекине, Мельбурне и Орландо. Но не все гладко. В Сингапуре был пожар на пульте управления. Пассажиры застряли на высоте 173 метров. В Берлине проект законсервировали, поскольку куда-то пропали деньги из бюджета. В Шанхае строительство не начали из-за народных протестов. Пекинский проект колеса высотой в 210 метров обанкротился два года назад. Но идея по-прежнему привлекательна. Колесо вертится, народ обозревает, касса собирает плату. А главное — красиво. Вот не совсем свежие данные, но общее представление сделать можно …

Око Лондона

Вознесшееся на высоту 135 м на южном берегу Темзы, это гигантское колесо обозрения стало одной из самых ярких достопримечательностей Лондона. Удивительно, но факт: проект разрабатывался без всякой поддержки государственных органов и строительных компаний. Его авторами стали супруги-архитекторы Дэвид Маркс и Джулия Барфилд, создавшие первые чертежи на кухне своего дома и без устали пропагандировавшие проект, благодаря чему в конце концов они смогли заручиться поддержкой компании «Бритиш эруэйс». Борьба за получение разрешения на строительство заняла два года; учитывая расположение площадки — напротив Вестминстерского дворца, — вопрос обсуждался даже в Парламенте. Однако сам процесс строительства занял всего 16 месяцев, несмотря на то что почти все технические приемы приходилось разрабатывать «с нуля». Гигантское колесо обозрения было введено в действие в канун нового тысячелетия и сразу приобрело огромную популярность. Ежегодно «полет» на нем совершают более 4 млн человек. Эта достопримечательность Лондона занимает третье место по посещаемости — после Британского музея и галереи Тейт.

Сохраняя все характеристики обычного колеса обозрения, Око Лондона является новой и гораздо более сложной его разновидностью. При подъеме 32 смотровых кабин в поле зрения находящихся в них людей не попадает опорная конструкция. Колесо вращается с постоянной скоростью — 26 см/с; «пассажиры» входят в кабины с наземной платформы, а уже совершившие «полет» покидают кабины. Колесо может одновременно принять до 800 посетителей, работая безостановочно. Точно сбалансированному механизму досталось всего 500 кВт мощности, стоимость электроэнергии — несколько центов в расчете на одного посетителя.

Популярность Ока Лондона вдохновила его создателей на разработку новых подобных проектов для Лас-Вегаса и Сингапура, которые, возможно, превзойдут его по размаху, однако эта достопримечательность Лондона останется одним из самых ярких примеров безудержной фантазии архитекторов. Изначально срок эксплуатации колеса был рассчитан всего на 5 лет, однако слухи о его возможном закрытии в 2005 г. были встречены с таким негодованием, что после вмешательства мэра Лондона было решено оставить это чудо в действии.

Колесо обозрения и смотровые кабины весят 1000 т и вращаются на стальном стержне длиной 25 м. Каждая кабина имеет автономную систему обеспечения устойчивости, все время поддерживающую ее в горизонтальном положении. Полный круг колесо совершает за 30 минут.

В процессе строительства компоненты колеса доставлялись баржами по Темзе; сборка производилась на платформах, установленных на стальных сваях. После завершения сборки колесо было поставлено вертикально с помощью 4 домкратов и 144 стальных тросов, поднимавших конструкцию на 2 градуса в час До закрепления колеса в постоянной позиции оно в течение недели до завершения регулировки оставалось под наклоном в 65 градусов. На момент его установки это была самая крупная конструкция из когда-либо поднимавшихся в вертикальное положение.

Россия

Самое большое колесо обозрения торжественно открыли в 2012 году в парке культуры и отдыха поселка Лазаревское в Сочи, говорится в сообщении администрации курорта.

Новое сочинское колесо обозрения изготовлено под руководством заслуженного конструктора Владимира Гнездилова, который еще в 1995 году к 850-летию Москвы создал самое высокое колесо обозрения в Европе. Диаметр колеса — 80 метров. На нем будут установлены 14 кабинок вместимостью шесть человек и 14 открытых кабин по четыре человека. Один оборот колесо будет совершать за восемь минут. Предыдущий рекорд принадлежит колесу обозрения «Москва 850″ на ВВЦ высотой 73 метра.

В день его запуска установлен мировой рекорд.

«Впервые в мире гигантское колесо будет использовано в качестве движущейся площадки для исполнения национального гимна страны. Свыше 60 человек, представляющих многонациональное население города-курорта, исполнят Гимн России в открытых кабинках вращающегося колеса. Заявка на регистрацию рекорда уже направлена в книгу Гиннеса», — говорится в сообщении.

То лето Мюу проводила одна в швейцарском городке неподалеку от границы с Францией. Ей двадцать пять лет, она живет в Париже и учится в Консерватории. В этот городок она приехала по просьбе отца, чтобы закончить одну сделку. Переговоры сами по себе несложные: нужно один раз поужинать с представителем фирмы-партнера и подписать контракт. Только и всего. Но Мюу очень нравится сам городок - с первого взгляда. Маленький, уютный и красивый. Есть озеро, рядом - средневековый замок. Ей хочется какое-то время здесь пожить. А еще в деревушке по соседству проводится летний музыкальный фестиваль. Можно взять машину напрокат и каждый день туда ездить. Ей везет: Мюу находит меблированную квартиру, которая сдается на короткий срок. Очень приятная, чистенькая и аккуратная квартира на окраине города, в доме на вершине холма. И вид из окна тоже замечательный. Недалеко от дома есть место, где Мюу может заниматься музыкой. Плата за квартиру немаленькая, но если попросить отца, чтобы какую-то часть он взял на себя (ту, на которую своих денег не набирается), то как-нибудь можно выкрутиться.

У Мюу начинается временная, но очень спокойная и безмятежная жизнь в этом городе. Она ездит на фестиваль, пешком бродит по окрестностям, знакомится с людьми. У нее появляется несколько любимых ресторанов и кафе, где ей нравится бывать. Из окна ее квартиры виден парк развлечений на окраине. Там есть огромное чертово колесо. Разноцветные кабинки с дверцами прикреплены к гигантскому ободу - глядя на него, задумываешься о Судьбе, - и видно, как они медленно описывают в небе круги. Доползают до своей предельной высоты и начинают опускаться вниз. Чертово колесо никуда не едет. На нем лишь поднимаешься вверх и снова опускаешься. В этом есть какое-то странное удовольствие.

Ночью на чертовом колесе зажигается бесчисленное множество лампочек. Парк закрывается, колесо перестает вращаться, но освещение не гасят. И колесо всю ночь до рассвета стоит и сверкает яркими огнями, будто соперничая со звездами в вышине. Мюу садится на стул у окна, слушает музыку по радио и бесконечно смотрит - ей не надоедает - на чертово колесо: как плывут кабинки вверх, вниз. Или же как оно застыло в неподвижности, словно монумент.

В городе она знакомится с одним мужчиной. Ему около пятидесяти, он красив - латинский тип внешности, высокого роста, нос удивительно изысканной формы, прямые черные волосы. Он первым заговаривает с ней в кафе:

Откуда вы?

Из Японии, - отвечает Мюу. Завязывается разговор. Мужчина говорит, что его зовут Фердинандо. Родился в Барселоне, но лет пять назад перебрался в этот город и занимается дизайном мебели.

Говорит он легко, беспечно, часто шутит. Побеседовав о том о сем, они расстаются. Но спустя два дня снова встречаются в том же кафе. Мюу узнает, что он разведен и живет один. И что покинул Испанию, поскольку на новом месте хотел начать все сначала. Однако она понимает, что этот мужчина не вызывает у нее большой симпатии. Чувствует, что он домогается ее физически. Чует запах плоти, и это ее пугает. Она решает держаться подальше от этого кафе.

Однако позже Мюу довольно часто видит Фердинандо в городе. Ей даже начинает казаться, что он преследует ее. Возможно, это всего лишь ее бессмысленная, нелепая фантазия. Городок-то небольшой, и если натыкаешься на кого-то все время с утра до вечера, ничего противоестественного в этом нет. При встрече с Мюу мужчина приветливо улыбается и дружески приветствует ее. В ответ она тоже здоровается с ним. Однако понемногу Мюу начинает охватывать смешанное чувство раздражения и тревоги. Закрадывается подозрение, что ее спокойная жизнь в этом городке ставится под угрозу из-за мужчины по имени Фердинандо. Как диссонанс, символично звучащий в начале новой части музыкального произведения: зловещее пятно, не сулящее ничего хорошего, наползает на ее безмятежное мирное лето.

Но оказывается, что Фердинандо, появившийся на ее горизонте, - всего лишь маленький кусочек большого пятна неприятностей. Прожив в городке дней десять, Мюу начинает чувствовать себя здесь в какой-то изоляции, в отрыве от всей остальной жизни, словно в блокаде. Весь, до последней улочки, такой красивый и чистый городок кажется ей - откуда только это взялось? - ограниченным, недалеким и самодовольным эгоистом. Люди любезны и приветливы. Но у нее вдруг появляется такое ощущение, будто к ней, как к восточному человеку, относятся несколько иначе, нежели к другим. Это проявляется на уровне чувств, незаметно для глаз. Вино, которое ей подают в ресторане, оставляет во рту какой-то странный вкус. В овощах, которые она покупает, - червяки. Все выступления на музыкальном фестивале оставляют ее совершенно равнодушной. Занимаясь музыкой, она не может сосредоточиться. Даже ее квартира, которая поначалу казалась приятной и уютной, выглядит сейчас образцом безвкусицы и деревенщины. Многое теряет свой первоначальный блеск. Зловещее пятно расползается все шире. Она уже больше не может отводить глаза в сторону, притворяясь, что не замечает его.

По ночам звонит телефон. Она протягивает руку и снимает трубку.

Алло! - На том конце - пумс! - трубка швыряется, короткие гудки. Так несколько раз подряд. “Наверное, это Фердинандо”, - решает она. Но доказательств нет. Как вообще он смог узнать ее номер? Модель аппарата старая, Мюу не может просто выдернуть шнур. Она мучается со сном, не может заснуть. Начинает пить снотворное. Теряет аппетит.

Она хочет поскорее уехать. Но - почему, непонятно - у нее никак не получается вытащить себя из этого города. И находятся вполне правдоподобные объяснения. То плата за квартиру, которую она уже внесла за месяц вперед, то купленный абонемент на музыкальный фестиваль. Опять же - то, что она сдала свою парижскую квартиру на время летних каникул. “Что же мне теперь - вот так взять и вернуться домой? Нет, это невозможно, - убеждает она себя. - Да и что, в конце концов, произошло? Ведь на самом-то деле ничего не случилось! Никакого вреда мне никто не причинил. Ничего неприятного не сделал. Просто я перенервничала, сама накрутила себя по разным поводам, только и всего”.

Однажды вечером Мюу, как обычно, идет ужинать в небольшой ресторанчик неподалеку от дома. Уже две недели, как она живет в этом городке. Поужинав, она чувствует, что ей хочется подышать ночным воздухом - давно забытое ощущение - и отправляется в большую прогулку. Размышляя о том о сем, она бродит по городу, улица за улицей, без особой цели. И вдруг обнаруживает, что стоит перед входом в парк развлечений. Тот самый - с чертовым колесом. Веселая музыка, голоса зазывал, радостные детские крики. В основном, гуляют в парке либо семьи в полном составе, либо местные юные парочки. Мюу вспоминает, как ходила в парк развлечений с отцом, когда была маленькой. Как они вместе катались на аттракционе, сидя в кабинках - кофейных чашках, и она чувствовала запах его твидового пиджака. До сих пор она помнит этот запах. Тогда она всю дорогу сидела, вцепившись в отцовский рукав. Этот запах был приметой очень далекого взрослого мира, а для маленькой Мюу он означал спокойствие, защищенность. Грустно без отца.

Она покупает билет - почему бы нет? развлечение! - и входит в парк. Там - масса разных павильончиков, ларьков. Тиры. Аттракционы со змеями. Палатки, где можно погадать и узнать свое будущее. Одна крупная женщина, разложив перед собой свои “магические кристаллы”, машет Мюу рукой, зовет к себе.

Мадемуазель, идите сюда. Это важно. Ваша судьба очень сильно изменится.

Мюу, улыбнувшись, проходит мимо.

Она покупает мороженое, садится на лавочку. Ест мороженое, рассматривает людей, идущих мимо. И чувствует, что душа ее - где-то очень далеко от всей этой шумной толпы. Перед ней останавливается мужчина, обращается к ней по-немецки. Лет тридцати, светловолосый, невысокого роста, усатый. Такому, наверное, пошла бы форма. Она качает головой, улыбается, показывает на свои часы, объясняет по-французски:

У меня здесь встреча. - Мюу замечает, что ее голос звучит выше, чем обычно, и какой-то хриплый. Мужчина больше не говорит ни слова, смущенно улыбается, подняв руку, делает легкий жест, будто отдает ей честь, и уходит.

Мюу поднимается с лавочки и идет гулять по парку - просто так, без особой цели. Кто-то играет в “дартс”, попадает в воздушные шары, и те лопаются. Медведь танцует, тяжело топая и сотрясая землю у себя под ногами. Шарманка играет вальс “На прекрасном голубом Дунае”. Запрокинув голову, можно увидеть, как в небе медленно плывут по кругу кабинки чертова колеса. “А что если мне тоже прокатиться? - вдруг приходит ей в голову. - Заодно посмотрю оттуда на свою квартиру - получится как бы вид наоборот”. В ее сумке - удача! - как раз есть маленький бинокль. Она брала его с собой на концерты, чтобы все хорошо видеть с того места, где сидела, - на лужайке, довольно далеко от сцены. Так он в сумке и остался. Маленький, легкий, но достаточно качественный, с сильными линзами. В этот бинокль можно отлично рассмотреть всю комнату, даже то, что находится внутри, это точно.

В будке рядом с чертовым колесом она покупает себе билет.

Мадемуазель, мы скоро закрываемся, - говорит ей пожилой служитель. Бубнит себе что-то под нос, ворчит недовольно, будто сам с собой разговаривает. Потом качает головой. - Закрываемся мы уже. Это - последний раз. Один раз, и все. - Его подбородок покрывает белая борода. Усы прокрасились табачным дымом. - Кхе - кхе - кхе, - кашляет он. Щеки - пунцовые, будто их очень долго обдувал северный ветер.

Хорошо, хорошо. Да мне одного раза достаточно. - И, взяв билет, она поднимается на площадку перед чертовым колесом. Желающих покататься больше нет, она одна. Насколько ей видно, и на самом колесе, в кабинках - тоже ни души. Плывут все эти пустые кабинки в небе, застыв в бездействии, “недеянии”, лишь наматывают свои круги, один за другим. Так и сам мир, исчерпав все силы, выдыхается и катится, истощенный, под откос.

Она забирается в красную кабинку, усаживается на сиденье, тут появляется все тот же дед, захлопывает дверцу и запирает ее снаружи. Наверное, для безопасности. Колесо, трясясь и качаясь, будто какое-то старое, дряхлое животное, начинает со скрежетом и стуком ползти в небо. Бесконечные палатки, площадки с аттракционами, раскинувшиеся внизу, с их шумом, криками и толкотней, становятся все меньше и меньше. Дальше, за аттракционами, вынырнув из ночной темноты, светятся огни города. Слева виднеется озеро. На нем - прогулочный кораблик, он тоже залит ярким светом, который изящно отражается на водной глади. Склоны гор вдали усеяны огоньками деревушек. Она чувствует, что у нее тихонько щемит в груди от такой красоты.

А вот и холм на окраине города - где-то там она и живет. Мюу наводит резкость, ищет свою квартиру. Найти сразу не получается. Кабинка ползет все выше и выше, приближаясь к самой верхней точке. Надо спешить. Она отчаянно водит биноклем по сторонам: налево-направо, вверх-вниз, пытаясь отыскать нужное здание. Но в этом городке просто уйма похожих домов. Кабинка, достигнув вершины, начинает неотвратимо двигаться вниз. И тут наконец она отыскивает свой дом. Вот он! Но как же много в нем окон - гораздо больше, чем она думала. Многие люди открыли створки, чтобы впустить внутрь свежий летний воздух. Она водит биноклем от одного окна к другому и в конце концов находит нужное - третий этаж, второе справа. Но в этот момент ее кабинка - уже очень близко от земли. Ничего не видно, ей мешают стены других домов. Жаль! Еще б чуть-чуть - и можно бы рассмотреть всю комнату хорошенько.

Кабинка приближается к земле. Медленно-медленно. Вот уже и площадка. Она собирается открыть дверцу и выйти. Но дверца не открывается. Ее же запер снаружи тот дед из будки с билетами! Она пытается отыскать его глазами. Но деда и след простыл. Его нигде нет. Даже свет в будке больше не горит. Она хочет громко крикнуть, позвать кого-нибудь. Но кого звать? - никого не видно. Тут колесо снова начинает двигаться. “Да хватит уже! - думает она. Глубокий вздох. - Что за бардак?” Точно, дед удалился в туалет и не рассчитал время, когда она вернется. Придется сделать еще круг.

“Ну и ладно! - говорит она себе. - Отлично. Прокачусь лишний раз из-за этого старого маразматика. Хотя бы смогу рассмотреть свою квартиру получше”, - смиряется Мюу. Она высовывается в окно кабинки, крепко держа бинокль обеими руками. В прошлый раз она уже поймала примерное направление и место, где искать, так что сейчас находит свой дом довольно легко. Окно открыто, в комнате горит свет (она терпеть не может приходить в темную квартиру и к тому же собиралась вернуться сразу после ужина).

Довольно странное занятие - рассматривать издали в бинокль квартиру, где живешь. Такое чувство, будто сам за собой подглядываешь - даже совестно как-то. “Но ведь меня там нет. Разумеется! На столике - телефон. Вот бы позвонить сейчас туда. На письменном столе письмо, которое я писала. Отсюда даже прочесть можно - так все видно. Ну нет, конечно, не до такой степени …”

Немного погодя кабинка, пройдя весь свой путь высоко в небе, переходит к спуску. Но успевает опуститься совсем чуть-чуть - и тут колесо, громко скрежетнув, внезапно останавливается. Мюу сильно ударяется плечом о стенку и чуть не роняет на пол бинокль. Мотор, приводящий колесо в движение, замолкает, воцаряется какая-то неестественная тишина. Не слышно веселой музыки, которая звучала внизу до последней секунды. Свет в большинстве павильонов с аттракционами не горит. Мюу напряженно вслушивается в тишину. Легкий шум ветра, больше - ни звука. Полнейшее безмолвие. Ни голосов зазывал, ни радостных детских криков. Что случилось - вообще непонятно. И тут до нее доходит: “Меня здесь бросили, оставили одну”.

Она высовывается наружу из наполовину открытого окна и снова смотрит вниз. Понимает, что висит жутко высоко от земли. “Может, попробовать крикнуть? Позвать на помощь? Но толку-то кричать, если никто не услышит”, - понимает она еще до того, как начать надрывать связки. Во-первых, слишком высоко, а во-вторых, голос у нее совсем не громкий.

“Куда делся этот дед? Наверняка, был пьян”, - думает Мюу. Этот цвет лица, этот запах изо рта, этот грубый голос - точно. Напился, забыл начисто, что сам посадил меня на это чертово колесо, взял и просто его вырубил. А сейчас сидит себе в каком-нибудь баре и надувается пивом или там джином - не знаю, еще больше косеет и еще больше теряет свою память. Мюу прикусила губу. “Наверно, я смогу выбраться отсюда только завтра днем, не раньше. А что если вечером?” Когда открывается парк, она не знала.

Хоть и середина лета, ночи в Швейцарии все равно прохладные. Мюу одета очень легко: тонкая блузка и короткая юбка из хлопка. Ветер усиливается. Она снова высовывается из окна кабинки и смотрит вниз, на землю. Зажженных огней еще меньше, чем раньше. Видимо, служители прибрались за день, привели все в порядок и разошлись по домам. Но кто-то, какие-нибудь охранники же должны здесь оставаться! Мюу набирает полную грудь воздуха и кричит что есть мочи: “Помогите!” Прислушивается. Снова кричит. Так несколько раз. Безрезультатно.

Мюу достает из сумки маленькую записную книжку и шариковой ручкой пишет в ней по-французски: “Я заперта в кабинке на колесе обозрения в парке аттракционов. Пожалуйста, помогите!” Кидает эту записку в окно. Ветер подхватывает клочок бумаги и уносит прочь. “Если ветер дует в сторону города и мне повезет, записка упадет где-то в городе. Но если даже кто-то и подберет с земли этот клочок бумаги и прочтет, что написано, поверит ли он (или она), что это - правда?” На новом листочке она добавляет еще свое имя и адрес. Так будет точно выглядеть более достоверно. Люди, наверное, поймут, что это не розыгрыш и не шутка, а с человеком действительно случилось что-то очень серьезное. Она переводит на записки половину своей книжки, пуская по ветру листок за листком.

Потом неожиданно ей в голову приходит еще одна идея. Она достает из сумки бумажник, вынимает все его содержимое, оставляет только десятифранковую банкноту и кладет туда записку: “У вас над головой, в кабинке колеса обозрения заперта женщина. Пожалуйста, помогите!” И кидает бумажник в окно. Он летит прямо на землю. Но куда падает - не видно, и не слышно удара о землю. То же самое она делает с кошельком для мелочи: вложив записку, кидает его вниз.

Мюу смотрит на часы. Стрелки показывают 10.30. Она изучает, что лежит в ее сумке. Какая-то простая косметика и зеркальце, паспорт. Темные очки. Ключи от квартиры и машины, которую она взяла напрокат. Армейский нож, чтобы чистить фрукты. Целлофановый пакетик с тремя крекерами. Книга в мягкой обложке на французском. “Ужинала я недавно, так что до утра как-нибудь вытерплю. Пить, когда так прохладно, как сейчас, тоже не очень хочется. К счастью, и писать пока еще не тянет”.

Она сидит на пластмассовом сиденье, прислонившись головой к стенке кабины. Разные мысли лезут в голову - сколько ни бейся, сейчас все равно уже поздно: ничего не изменишь. “Чего я пришла в этот парк, залезла на какое-то чертово колесо? Лучше бы пошла из ресторана сразу домой. Сейчас бы наверняка уже понежилась в теплой ванне и залегла с книжкой в кровать. Как и всегда. Почему этого не сделала? И почему, скажите на милость, им обязательно понадобилось нанимать этого безнадежного старого алкоголика?”

От ветра колесо скрипит. Мюу хочет закрыть окно, чтобы не дуло, но даже чуть-чуть приподнять его не получается - сил маловато, окно заело намертво. Сдавшись, она садится на пол. “Все-таки кардиган надо было взять, что помешало? Ведь думала еще накинуть его на блузку - тонкий такой кардиган - когда выходила из дома”. Но летом, вроде, ночью должно быть очень приятно, да и ресторан - всего в трех кварталах от дома. Кому ж могло прийти в голову, что она добредет до парка и пойдет кататься на чертовом колесе* Все как-то пошло наперекосяк.

Чтобы хоть чуточку расслабиться, она снимает часы, тонкий серебряный браслет, серьги в виде ракушек и кладет все это в сумку. Садится, скрючившись, на корточки в углу кабинки и думает: “Вот бы крепко заснуть и проспать так до самого утра”. Ей холодно, тревожно. Иногда налетает сильный ветер, кабинка неожиданно вздрагивает и качается из стороны в сторону. Мюу закрывает глаза и начинает мысленно играть до-минорную сонату Моцарта, чуть шевеля пальцами в воздухе, словно прикасаясь к воображаемым клавишам. Именно эту вещь - почему, непонятно - она помнит всю целиком еще с детства, когда выучила ее наизусть. Однако на середине медленной второй части мозг ее медленно затуманивается, и она погружается в сон.

Она не понимает, сколько ей удалось поспать. Должно быть, не очень долго. Проснувшись внезапно, в первое мгновение она не может сообразить, где находится. Потихоньку память возвращается к ней. “Ах да, это же парк аттракционов, я тут на чертовом колесе”. Она вынимает из сумки часы: начало первого. Потихоньку поднимается с пола. От этого сна в скрюченном положении все суставы ноют. Мюу несколько раз зевает, потягивается, массирует запястья. Понимает, что сразу заснуть снова не удастся, и чтобы хоть как-то отвлечься, достает книжку и продолжает читать ее с того места, где остановилась раньше. Новый детектив, только что вышел, она купила его здесь в городе, в книжном магазине.

“Хорошо еще, что свет на этом колесе всю ночь горит, просто счастье”. Немного позже, прочтя несколько страниц, она вдруг повит себя на том, что смысл вообще до нее не доходит. То есть оба глаза совершенно определенно пробегают строку за строкой, но сознание блуждает где-то совсем в другом месте.

Поняв, что пытаться сейчас читать - затея совершенно бессмысленная, она захлопывает книгу. Поднимает голову и смотрит в ночное небо. Оно словно затянуто тонкой пленкой облаков, и звезд не видно. Месяц тоже в дымке. Странно: при таком свете ее лицо как-то очень отчетливо и ясно отражается в оконном стекле кабинки. Мюу долго, не отрывая глаз, изучает свое лицо. “Это когда-нибудь кончится, - говорит она себе. - Держись! Потом будешь вспоминать все эту историю, как анекдот. Просидеть всю ночь запертой в кабинке на чертовом колесе в парке аттракционов в Швейцарии!”

Но никакого анекдота не получается. А получается совсем другая - настоящая - история. Как раз с этого места она и начинается.

Немного спустя Мюу берет в руки бинокль и хочет снова посмотреть на свою квартиру. “Конечно, там все, как раньше, ничего не изменилось. Это и понятно, как иначе?” - говорит она себе и улыбается. Она водит биноклем, изучая другие окна в своем доме. Уже за полночь, и многие легли спать. В большинстве окон темно. Но где-то горит свет - там еще не спят. На нижних этажах предусмотрительно задернуты шторы от посторонних глаз. На верхних беспокоиться нечего, окна там нараспашку, и свежий ночной ветер свободно залетает внутрь. Везде, в каждой квартире развивается какая-то своя, отдельная жизнь - где-то тихо и спокойно, где-то - весьма откровенно (разве людям может прийти в голову, что кто-то глубокой ночью прячется на чертовом колесе с биноклем?). Впрочем, Мюу - не большой любитель подглядывать за чужой личной жизнью. Ей гораздо интересней рассматривать собственную пустую квартиру.

Когда, сделав круг по соседним окнам, Мюу возвращается снова к своим, у нее невольно перехватывает дыхание. В спальне она видит голого мужчину. “Конечно, я перепутала окно”, - сначала думает она. Водит биноклем вверх-вниз-влево-вправо. Но нет, не ошиблась, это - ее окно. Мебель, цветы в вазе, картина на стене - все на месте. А этот мужчина - Фердинандо. Да, точно. Он. Тот самый Фердинандо. Сидит совершенно голый на ее кровати. Грудь и живот покрыты черными волосами, длинный пенис расслабленно свисает - как живое существо, которое лежит словно без сознания.

“Боже мой, что этот мужчина делает в моей комнате? - Ее лоб покрывается капельками пота. - Как он вообще пробрался в мою комнату? Ничего не понятно”. Она чувствует страшное раздражение, потом смущение. И тут в комнате появляется женская фигура. Белая блузка с короткими рукавами, короткая синяя юбка из хлопка. Женщина? Мюу крепче сжимает бинокль и напрягает зрение. Кто это?

Она сама.

Мюу уже вообще ничего не понимает. “Я - здесь, рассматриваю в бинокль свою квартиру. И там вижу саму себя”. Мюу несколько раз наводит бинокль на резкость. Но, как ни смотрит, видит все то же - себя. В этот момент Мюу понимает, что женщина одета так же, как она. Фердинандо подхватывает ее на руки и переносит на постель. Целуя, начинает ласково раздевать ее (ту Мюу, которая в спальне). Снимает блузку, расстегивает лифчик, стягивает юбку. Он прикасается губами сзади к шее женщины, его руки ложатся на ее груди, ласкают их. Какое-то время он весь увлечен этими ласками. Потоп одной рукой стаскивает с нее трусики. (Такие же точно - и на этой Мюу). Ей становится тяжело дышать. Что, в сапом деле, происходит?

Она замечает, что сейчас пенис Фердинандо уже вздымается от возбуждения и стал твердым, как дубинка. Очень большой. Таких больших она никогда раньше не видела. Фердинандо кладет ее руку на свой пенис. Он ласкает все тело Мюу. Всюду. Лижет ее. Долгие, бесконечно долгие ласки. Женщина не противится. Она (Мюу, которая в спальне) отдается его ласкам всем телом, наслаждается минутами вожделения. Время от времени протягивает руку и ласкает его пенис, яички. Все ее тело щедро раскрывается перед ним.

Мюу не могла отвести глаз от этого странного зрелища. Ей было чудовищно плохо. В горле совершенно пересохло, она не могла даже проглотить слюну. Ее почти рвало. Все походило на какое-то аллегорическое средневековое полотно: выглядело так же абсурдно, гротескно преувеличенно и было наполнено злым смыслом. “Они делают это специально для меня, чтобы я видела. И они точно знают, что я это вижу”, - думала она. Но глаз отвести не могла.

Пробел. Провал в памяти.

Не могу вспомнить, - говорит Мюу. Она прячет лицо в ладонях и тихо продолжает: - Мне понятно только, что все это было чудовищно. Я находилась здесь, но еще одна “я” была “там”, и он, этот Фердинандо, вытворял со мной - “той”, на “той стороне” абсолютно все.

Что именно - “все”?

Я не могу вспомнить. Но “все” - это и есть “все”. В то время, когда я висела на чертовом колесе, запертая в кабине, он делал со мной - другой, на “той стороне” - все, что хотел. У меня, вообще-то, нет никаких страхов по поводу секса. Был и такой период в моей жизни, когда я относилась к сексу довольно свободно. Но все, что было со мной раньше, не имеет ничего общего с тем, что происходило у меня на глазах, когда я сидела в кабинке на чертовом колесе. Тогда это был абсолютно бессмысленный, грязный половой акт, который выполнялся с одной единственной целью - загадить меня. Фердинандо, со всеми его беспредельными трюками, со всем тем, что он вытворял со мной - своими толстыми пальцами, огромным членом, - он пачкал все мое существо, то, что есть “я” (впрочем, “я” на той стороне как-то не замечала, что ее собственное “я” заляпывают грязью). И в конце это был уже даже не Фердинандо.

Не Фердинандо? - Я впиваюсь глазами в лицо Мюу. - Если это был не Фердинандо, то кто же тогда это был?

Непонятно. Я не могу этого вспомнить. Во всяком случае, под конец это был не Фердинандо. А может, и с самого начала это был не Фердинандо.

Мюу приходит в себя и понимает, что лежит на больничной койке. Ее голое тело укрыто белой простыней. Ноют все суставы. Врач рассказывает, что рано утром один из работников парка нашел ее бумажник (который она выбросила ночью из окна) и таким образом узнал, что случилось. Кабинку опустили вниз, вызвали скорую. Мюу валялась, буквально сложившись пополам, на полу без сознания. Видимо, в тяжелом шоке. Зрачки не реагировали на свет. Руки и лицо были покрыты многочисленными ссадинами, блузка в крови. Ее доставили в больницу, оказали помощь. Никто не может понять, как она получила эти раны. Но все они - неглубокие, так что шрамов не останется. Полиция забирает в участок для дачи показаний того старика, который работает на чертовом колесе. Он совершенно не помнит, что усаживал Мюу в кабинку прямо перед закрытием парка.

На следующий день несколько местных полицейских приходят к ней в больницу, задают вопросы. Она не может толком ничего им объяснить. Полицейские внимательно смотрят на ее фотографию в паспорте, потом на нее и в недоумении хмурятся. На лицах появляется странное выражение, будто они по ошибке проглотили что-то не то. Полицейский смущенно спрашивает ее:

Мадемуазель, простите за бестактность, вам действительно двадцать пять лет?

Да, - отвечает она. - Столько, сколько в паспорте. - Она никак не может понять, почему, собственно, они задают ей такой вопрос. Но потом идет умыться в ванную и видит свое отражение. Ей становится ясно. Ее волосы, все до единого, побелели. Стали ослепительно белыми - как только что выпавший снег. Сначала Мюу думает, что это, наверное, отражение какого-то другого человека. Оборачивается назад. Никого нет. В ванной она одна. Снова смотрит в зеркало. И тут понимает, что эта женщина с белоснежными волосами - она сама и есть. Мюу теряет сознание, падает на пол.

И пропадает.

Я осталась здесь, на “этой стороне”. Но другая “я”, или же часть меня, переместилась на “ту сторону”. Забрав с собой мои черные волосы, мое половое влечение, месячные, овуляции, может быть, даже само желание жить. А оставшаяся половина - вот она здесь, перед тобой. Все прошедшие годы я живу с ощущением, что тогда, на чертовом колесе в маленьком швейцарском городке, почему - не знаю, тот человек, который был “мной”, навсегда распался на две части. Или же это была какая-то сделка, кто знает. В любом случае у меня ничего же не отняли - так, чтобы захватить и пропасть с концами. Ведь та другая “я” точно все еще существует - на “той стороне”. И я это знаю. Между нами зеркало, отделяющее нас друг от друга. Но расстояние толщиной в одно стекло мне не преодолеть. Никогда.

Мюу покусывает ногти.

Хотя, конечно, никто не может сказать, что это навсегда. Ведь правда? Возможно, мы когда-нибудь где-нибудь встретимся снова и соединимся в единое целое. Только есть здесь одна большая проблема, которую никак не могу для себя решить: где, с какой стороны зеркала отражается мое настоящее “я”? Это - та женщина, которая была в объятиях Фердинандо, или та, которая на дух его не переносит? Нет у меня никакой уверенности в том, что я смогу переварить этот хаос в своей голове.

После окончания летних каникул Мюу в Консерваторию больше не возвращается. Она бросает стажировку и возвращается в Японию. И больше никогда в жизни не прикасается к инструменту. Чтобы играть, воспроизводить музыку, нужна сила, а ее она утратила. На следующий год умирает отец. И она, став его преемницей, начинает заниматься делами фирмы.

Да, я пережила настоящий шок, когда поняла, что больше не могу играть. Но от горя особо не убивалась. У меня всегда было смутное подозрение, что рано или поздно это должно случиться. Сама посуди. - Мюу улыбнулась. - Сколько в мире пианистов? Тьма тьмущая. А хватило бы человек двадцать - высшего класса и активно концертирующих. Зайди в любой музыкальный магазин и поройся там среди всех этих бесконечных “Вальдштейнов” и “Крейслериан” - сама увидишь. Спасает только, что репертуар классических произведений все-таки не безграничен, да и полки с компакт-дисками в музыкальных магазинах не резиновые. Для мировой музыкальной промышленности достаточно двадцати первоклассных, активно выступающих музыкантов. Так что насчет моего ухода из музыки никто особо не переживал.

Мюу вытянула перед собой пальцы, несколько раз покрутила кисти рук: ладонями вверх-вниз-вверх-вниз. Словно проверяла, на месте ли ее память.

Примерно через год после моего приезда во Францию я заметила одну странную вещь. Те, кто явно уступали мне в технике, тратили гораздо меньше усилий на занятия, играли глубже и получали больший отклик у слушателей. Даже на конкурсах, уже в последних турах я всегда им уступала. Сначала думала, что это какая-то ошибка. Но каждый раз происходило одно и то же. Это действовало мне на нервы, выводило из себя. “Страшная несправедливость!” - считала я. Но постепенно до меня стало кое-что доходить. Я начала понимать, что мне чего-то не хватает.

Чего именно - неясно, но чего-то очень важного. Какой-то человеческой глубины, необходимой для того, чтобы игра находила отклик в сердцах слушателей. Можно так сказать. В Японии я этого совсем не замечала. Там я никому никогда не проигрывала, да и времени терзаться сомнениями по поводу собственной игры у меня не было. Но в Париже, где вокруг было так много талантливых пианистов, я в конце концов смогла это понять. Так бывает, когда солнце поднимается высоко, и туман над землей рассеивается - все стало предельно ясно.

Мюу вздохнула. Затем, подняв голову, улыбнулась.

С детства мне нравилось устанавливать внутри себя собственные правила и жить по ним, независимо от того, что происходит вокруг. Я была очень серьезным, рассудительным ребенком. Уверенным в себе и своих силах. Я родилась в Японии, ходила в японскую школу, росла в окружении японских детей - играла, дружила с ними. То есть чувствовала себя абсолютно японкой, но по национальности все же была иностранкой. Формально Япония до конца остается для меня иностранным государством. Мои родители особо не приставали ко мне с воспитанием, но одну вещь вдалбливали мне в голову постоянно, с самого раннего детства: “Ты здесь иностранка”. И я поняла, что если хочу выжить в этом мире, то должна, пусть ненамного, но стать сильнее. Мюу продолжала спокойно и тихо: - Собственно говоря, в том, чтобы стать сильным, ничего плохого нет. Абсолютно. Но оглядываясь назад, понимаю, что тогда настолько приручила себя к этой мысли: “Я - сильная”, - что даже не пыталась понять тех, кто был слаб. Привыкла к тому, что мне сопутствует удача, и пытаться понять тех, кто случайно оказался невезучим, мне было неинтересно. Привыкла, что у меня нет проблем со здоровьем, а разбираться с болячками других людей - нет, это не мое. Когда я видела тех, на кого наваливалось то одно, то другое, и они оказывались в тяжелой ситуации, а случившееся их буквально парализовало, я считала, что во всем виноваты они сами, поскольку могли бы приложить больше сил, чтобы этого не произошло. Я полагала, что на судьбу сетуют только лодыри. Мои взгляды на жизнь были непоколебимы, тверды и прагматичны. Никакого тепла, душевности. И никто, ни один человек среди людей, окружавших меня тогда, не обратил мое внимание на это.

Я потеряла девственность в семнадцать лет, и после у меня было довольно много мужчин. С некоторыми я встречалась какое-то время постоянно, но могла оказаться в постели с человеком, которого почти совсем не знала, - просто когда складывалась такая ситуация, было настроение, и все. А вот полюбить кого-то - любить всем сердцем - этого в моей жизни не случилось ни разу. Если честно, тогда я просто не могла себе такого позволить. Моя голова была забита одним - стать первоклассной пианисткой. Какие там объездные пути, крюки или заходы куда-нибудь по дороге к этой цели - такое даже в мысли мне прийти не могло. Когда же я задумалась что, может, проблема - во мне, это мне чего-то не хватает, и открыла в себе эту пустоту, было уже поздно. Она снова вытягивает руки перед собой, ненадолго задумывается.

Может, в каком-то смысле, это я сама придумала всю ту историю, которая приключилась со мной четырнадцать лет назад в Швейцарии? Иногда мне так кажется.

В двадцать девять лет Мюу вышла замуж. У нее полностью отсутствовало половое влечение. После того случая в Швейцарии она не могла ни с кем иметь интимных отношений. Что-то внутри нее исчезло навсегда. Об этом - только об этом, не вдаваясь в подробности, - она рассказала своему будущему мужу. “…Поэтому я не могу выйти замуж. Ни за кого”, - объяснила она. Но он признался Мюу, что любит ее и хотел бы, если только она не возражает, разделить с ней свою жизнь, пусть даже у них не будет сексуальных отношений.

Мюу не смогла найти никакой причины для отказа. Она знала этого человека с детства, и он всегда вызывал в ней хорошие, добрые чувства. Какой бы ни была совместная жизнь с этим человеком, Мюу не могла представить на его месте кого-то другого, с кем она могла бы жить. Да и с практической точки зрения - чтобы вести дела компании - замужество имело для нее очень важное значение.

Мюу продолжает.

Мы с мужем довольно хорошо ладим, хотя видимся только по выходным. У нас отношения близких друзей, партнеров по жизни, которым прият-

но проводить время вместе. Мы разговариваем на самые разные темы и по-человечески очень доверяем друг другу. Какая у него сексуальная жизнь, где и как он решает эти проблемы, я не знаю, и меня это совершенно не трогает. Никакого секса у нас с ним нет. Мы даже не прикасаемся друг к другу. Это очень печально, но я не хочу прикасаться к его телу. Просто не хочу, и все.

Мюу останавливается, тихо закрывает лицо ладонями. За окном почти совсем светло.

Я была живой тогда, я и сейчас, как ты видишь, жива, реально существую, разговариваю с тобой. Но то, что находится здесь, - ненастоящая “я”. Перед тобой всего лишь тень той прежней Мюу, которой я была когда-то. Ты - по-настоящему живая. А я - нет. Даже то, что я говорю сейчас, отдается в моих ушах пустым эхом.

Молча, я кладу руку на плечо Мюу. Я не нахожу нужных слов, которые могла бы сказать ей. Поэтому просто спокойно, бесконечно долго обнимаю ее.

Я люблю Мюу. Разумеется, я люблю “эту” Мюу, на “этой стороне”. Но так же я люблю и “ту” Мюу, которая должна быть где-то на “той стороне”. Очень сильно люблю. Когда я задумываюсь об этом, сама начинаю раздваиваться - даже чувствую, как внутри меня что-то скрипит. Словно надо мной нависла угроза: “раздвоение” Мюу приведет к моему собственному “раздвоению”, как проекции ее состояния. Я чувствую это так пронзительно, так неотвратимо, словно у меня самой нет выбора.

©2015-2019 сайт
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-20