Высказывания о платонове. Котлован — цитаты (Андрей Платонов). Так и сказал: Андрей Платонов, цитаты

«С корабля на бал» – так говорят, когда хотят подчеркнуть некую неожиданную перемену обстоятельств. Впрочем, иногда этот фразеологический оборот может быть употреблен и в прямом – или почти прямом смысле: «попасть с дороги на некое мероприятие» или хотя бы – из «полевых условий» в торжественную обстановку. Именно в таком смысле употребляет его, например, один из персонажей старого советского фильма «Укротительница тигров» – речник, явившийся на цирковое представление прямо из рейса. Пожалуй, нельзя отождествить цирковое представление с балом, но этот герой действительно приходит «с корабля».

Происхождение многих устойчивых словосочетаний бывает загадочным, о нем долго могут спорить ученые, так и не приходя к какому-либо единому мнению. Впрочем, как раз о выражении «с корабля на бал» этого сказать нельзя. Автор его известен точно, и впервые оно было употреблено в произведении, которого наши соотечественники попросту не могут не знать, поскольку оно входит в школьную программу по литературе.

Речь идет о романе «Евгений Онегин». Написал его, как известно, Александр Сергеевич Пушкин. Выражение, которое нас интересует, употреблено в последней – восьмой – главе романа.

Первоначально восьмая глава романа была иной – не такой, как мы знаем ее сейчас. Поэт предполагал, что после дуэли с Ленским Онегин отправится в путешествие по России: Нижний Новгород, Астрахань, Кавказ, Таврида, Одесса. Впрочем, эта глава была написана, но издана она была отдельно – в основной текст романа «Путешествие Онегина» не вошло.

В восьмой главе основного текста остались лишь намеки на путешествие главного героя:

«И путешествия ему,

Как все на свете, надоели;

Он возвратился и попал,

Как Чацкий, с корабля на бал».

Бал здесь вполне реален – приехав в Петербург, Онегин посещает тот самый бал, где он вновь встречается с Татьяной – «равнодушною богиней», так мало напоминающей прежнюю романтически настроенную провинциальную девочку. Что же касается корабля…

Как видим, здесь А.С.Пушкин ссылается на другое произведение. Он упоминает Чацкого – главного героя комедии А.Грибоедова «Горе от ума». Чацкий, подобно Онегину, возвращается из путешествия – и в этот же день присутствует на балу… правда, «балом в доме Фамусова» это мероприятие обычно называют учителя литературы, но не сами грибоедовские герои, «потанцевать под фортепиано» – так говорят они. «Мы в трауре, так бала дать нельзя», – замечает Софья. Действие же комедии происходит в Москве, куда никак нельзя попасть «с корабля» – в силу географического положения города, да и сам Чацкий весьма конкретно описывает, как он добирался до Москвы: «И растерялся весь, и падал сколько раз», – это говорит о том, что ехал он на санях, которые то и дело опрокидывались.

Как видим, А.С.Пушкина, можно упрекнуть лишь в одной неточности: «с корабля на бал» попал именно Онегин, а не Чацкий, с которым поэт его сравнивает. Впрочем, фразеологический оборот чаще всего используют, не упоминая Чацкого, хотя иногда встречается и более полное цитирование.

Андрей Платонов - советский писатель, родился летом 1899 года в Воронеже. В 1906 году обучался в церковно-приходской школе. Через 3 года перешел учиться в 4-классную городскую школу. С конца 1913 года по 1915 Андрей Платонов начинает зарабатывать самостоятельно, сначала - по найму подёнщиком, позже - агентом в страховой компании Россия, а через некоторое время его приглашают работать помощником машиниста локомобиля.

В 19-летнем возрасте Андрей Платонов решает пойти учиться в Воронежский политехнический институт на электротехнический факультет, в это же время он поступает на службу в революционный комитет железных дорог. На Гражданской войне был фронтовым корреспондентом. С 1919 года, Платонов открывает в себе новые писательские способности. Именно в этот период, мир увидел его первые произведения, в которых он демонстрирует себя не только как опытный драматург, но и как поэт, и даже критик. Через некоторый промежуток времени выходит первая книга-брошюра «Электрификация», так же были выпущены его стихотворения в сборнике «Стихи». В 1922 году у Андрея Платонова рождается сын Платон. В это же время в Краснодаре выходит «Голубая глубина», сборник стихотворений Платонова. Позже его вносят в состав Комиссии по земельному отделу.

В 1936 году мир увидел замечательные рассказы Андрея Платонова «Фро», «Бессмертие», а так же понравившийся десяткам тысяч читателей «Глиняный дом в уездном саду». Несколько позже, в свет выходят рассказы «Третий сын» и «Семён», а через год - повесть «Река Потудань». Весной 1938 года был взят под стражу сын Андрея Платонова. В тюрьме он провел 2 года, однако к несчастью, после выхода на свободу он уже был неизлечимо болен туберкулезом. Ухаживая за своим единственным сыном, Андрей Патонов так же заражается ужасной болезнью. Зимой 1943 года в возрасте 20 лет умирает Платон. Писатель отправляется на фронт и принимает участие в боевых действиях, получает звание капитана. Он служит корреспондентом в газете «Красная звезда», а позже - издаются его военные рассказы. В конце 1946 года публикуется рассказ «Возвращение» («Семья Иванова»), из-за которого ровно через год писателя обвинили в клевете. Скончался Андрей Платонов в возрасте 52 лет от туберкулеза 5 января 1951 года. У Платонова осталась еще дочь Мария, которая после смерти отца готовила книги к изданию.

Андрей Платонов – русский писатель, драматург, поэт и критик. Инженер по образованию Платонов внес значительный вклад в электрификацию родной Воронежской области, занимался проектированием гидрофикации края, а также вопросами страхования урожаев от засухи, мелиорацией. Работал фронтовым корреспондентом во время Гражданской и войн.

Платонов несет в себе смесь коммунизма, христианства и экзистенциализма. Однако, его поздние произведения (повесть «Котлован» и роман «Чевенгур»), описавшие события времён НЭПа и коллективизации в традициях черного юмора, вызвали шквал критики и навлекли на автора гнев “сильных мира”. «Талантливый писатель, но сволочь»,- такую характеристику дал ему . Произведения были напечатаны только после смерти автора.

“В ненависти пролетариата к буржуазии есть ненависть женщины к кухне.” (О классовой борьбе)

“По улице шла в баню рота красноармейцев и пела для бодрости:
Как родная меня мать
Провожа-ала,
На дорогу сухих корок
Собира-ала!
– Вот дьяволы! – заявил Пухов. – В приличном городе нищету проповедуют! Пели бы, что с пирогами провожала!” (“Сокровенный человек”)

“– Пухов! Война кончается! – сказал однажды комиссар.
– Давно пора, – одними идеями одеваемся, а порток нету!
– Врангель ликвидируется! Красная Армия Симферополь взяла! – говорил комиссар.
– Чего не брать? – не удивлялся Пухов. – Там воздух хороший, солнцепек крутой, а советскую власть в спину вошь жжет, она и прет на белых!” (“Сокровенный человек”)

“- Вот, граждане, – сказал счетовод Смачнев, – я откровенно скажу, что одно у меня угощенье – водка!.. Ничто меня не берет – ни музыка, ни пение, ни вера, – а водка меня берет! Значит, душа у меня такая твердая, только ядовитое вещество она одобряет… Ничего духовного я не признаю, то – буржуазный обман…” (“Город Градов”)

“ , а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь.” (“Котлован”)

“Стали, наконец, являться пролетарии: кто с хлебом, кто без него, кто больной, кто уставший, но все миловидные от долгого труда и добрые той добротой, которая происходит от измождения.” (“Усомнившийся Макар”)

“Работающих пролетариев много, а думающих мало.” (“Усомнившийся Макар”)

“- Саша, ты не спишь? – волновался Захар Павлович. – Там дураки власть берут, – может, хоть жизнь поумнеет.” (“Чевенгур”)

“Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой то ветер, дующий мимо паруса революции.” (“Сокровенный человек”)

“Женатый человек, то есть состоящий в браке, для друга и для общества – человек бракованный.” (“Сокровенный человек”)

“У кого в штанах лежит билет партии, тому надо беспрерывно заботиться, чтоб в теле был энтузиазм труда.” (“Котлован”)

“Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы – идиотом живет.” (“Котлован”)

“Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли Советскую власть учредить в открытом месте – без построек.
– Можно, – отвечали думающие собеседники. – Лишь бы поблизости была, а где-нибудь подальше – белая гвардия…” (“Чевенгур”)

“Лишь редкая странная женщина не задушила нарочно хотя бы одного своего ребенка на своем веку, – и не совсем от бедности, а для того, чтобы еще можно было свободно жить и любиться со своим мужиком.” (“Чевенгур”)

“Есть мысль – жена одиноких. Есть душа – дешевая ветошь. Мало имущества у человека!” (“Усомнившийся Макар”)

“Вот это я понимаю, жизнь. Живу и что хочу делаю, а делать я ничего не хочу.” (Пьеса “Дураки на периферии”)

“Милиция охраняла снаружи безмолвие рабочих жилищ, чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда.” (“Котлован”)

“Чепурный пощупал лопух – он тоже хочет коммунизма: весь бурьян есть дружба живущих растений. Зато цветы и палисадники, и еще клумбочки, те – явно сволочная рассада.” (“Чевенгур”)

“- А истина пролетариату полагается? – спросил Вощёв.
– Пролетариату полагается движение, – произнёс активист, – а что навстречу попадётся, то всё его: будь там истина, будь кулацкая награбленная карта – все пойдут в организованный котёл, ты ничего не узнаешь.” (“Котлован”)

“Чтобы истреблять целые страны, не нужно воевать, нужно лишь так бояться соседей, так строить военную промышленность, так третировать население, так работать на военные запасы, что население все погибнет от экономически безрезультатного труда, а горы продуктов, одежды, машин и снарядов останутся на месте человечества, вместо могильного холма и памятника.” (Записные книжки)

“Ты живешь, как ешь: что в тебя входит, то потом выходит. А во мне все задерживается.” (“Джан”)

“– А ты знаешь ?
– Не знаю, – ответил Суфьян. – Я слышал один раз это слово от прохожего, он говорил, что оно хорошо. Но я думаю – нет. Если хорошо – пусть оно явится в Сары Камыш, здесь был ад всего мира, и я здесь живу хуже всякого человека.” (“Джан”)

“В Москве руководители губернии говорили правительству, что хотя нельзя сказать точно, на что истрачены пять миллионов, отпущенные в прошлом году на сельское хозяйство, но толк от этих миллионов должен быть – все-таки деньги истрачены в Градовской губернии, а не в чужом месте и как-нибудь скажутся.” (“Город Градов”)

“Разные сны представляются трудящемуся по ночам – одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается одинаковым, сгорбленным способом – терпеньем тела, роющего землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества.” (“Котлован”)

“Мир состоит более всего из обездоленного вещества, любить которое почти нельзя, но понимать нужно.” (“Счастливая Москва”)

“Я ведь и не живу, я только замешан в жизни.” (“Счастливая Москва”)

“Да, Захаровна, да, Мокрида! Да, да, да! И трижды кряду да! И еще раз да!.. Ну, давай твою вкусную еду. Будем разводить гнилостные бактерии в двенадцатиперстной кишке, пускай живут в тесноте!..” (“Эфирный тракт”)

“Проезжие люди жили так, как будто они ехали по чужой планете, а не по отечественной стране; каждый ел украдкой и соседу пищи не давал, но все-таки люди жались друг к другу, ища защиты на страшных путях сообщения.” (“Город Градов”)

“Самый худший враг порядка и гармонии, – думал Шмаков, – это природа. Всегда в ней что-нибудь случается…
А что, если учредить для природы судебную власть и карать ее за бесчинство? Например, драть растения за недород. Конечно, не просто пороть, а как-нибудь похитрее – химически, так сказать!
Не согласятся, – вздохнул Шмаков, – беззаконники везде сидят!” (“Город Градов”)

“Так вот, я и говорю, что такое губком? А я вам скажу: секретарь – это архиерей, а губком – епархия! Верно ведь? И епархия мудрая и серьезная, потому что религия пошла новая и посерьезней православной. Теперь на собрание – ко всенощной – попробуй не сходи! Давайте, скажут, ваш билетик, мы отметочку там сделаем! Отметочки четыре будут, тебя в язычники зачислят. А язычник у нас хлеба не найдет! Так-то!” (“Город Градов”)

– Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, – сказали в завкоме. – О чем ты думал, товарищ Вощев?

– О плане жизни.

– Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке.

Андрей Платонович Платонов

– Все живет и терпит на свете, ничего не сознавая. Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство и взяли его себе.

– Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда прибывают постройки? Дом человек построит, а сам расстроится. Кто жить тогда будет?

– Капитализм из нашей породы делал дураков, и этот тоже остаток мрака.

– А зачем тебе истина? Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.

– У нас есть в профбюро один какой-то аллилуйщик, а я, значит, переугожденец?

– Чего ты стонешь, сирота! Смотри на людей и живи, пока родился.

– Терпи, говорят, пока старик капитализм помрет, теперь он кончился, а я опять живу один под одеялом, и мне ведь грустно!

– Пора пошабашить! А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда будет людьми?

– Зачем вы жалеете подымать производительность? Социализм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете.

– Она хочет, чтоб я ей юбку на улице разрезал? Иль окно спальной прошиб до самого пудренного столика, где она свою рожу уснащивает.

– Каждому человеку нужно иметь хоть маленькое господствующее значение, тогда он спокоен и приличен.

Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие, к нему снова возвращалась основная жизнь.

– Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я к тебе за это приорганизуюсь!

Он приложил свою голову к телу жены и затих в наслаждении счастьем и теплотой.

– Вот сделай злак из такого лопуха! Мы все свое тело выдавливаем для общего здания, а он дает лозунг, что наше состояние – чушь, и нигде нету момента чувства ума!

– Отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?

– Перестань брать слово, когда мне спится, а то на тебя заявление подам!

– Извольте, гражданин Козлов, спать нормально – что это за класс нервной интеллигенции здесь присутствует, если звук сразу в бюрократизм растет?

– Вы, товарищ Прушевский, насколько я имею сведения, свою кровь портили, чтобы выдумать по всем условиям общепролетарскую жилплощадь. А теперь, я наблюдаю, вы явились ночью в пролетарскую массу, как будто сзади вас ярость какая находится! Но раз курс на спецов есть, то ложитесь против меня.

– У кого в молодых летах было несчетное чувство, у того потом ум является.

– Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так я вас попрошу стать попассивнее, а то время производству настает!

– Я сегодня в соцстрах пойду становиться на пенсию, – сообщил Козлов. – Хочу за всем следить против социального вреда и мелкобуржуазного бунта.

– Рабочий класс – не царь, – сказал Чиклин, – он бунтов не боится.

– Пускай не боится, – согласился Козлов. – Но все-таки лучше будет, как говорится, его постеречь.

Козлов дал всем свою руку и пошел становиться на пенсию.

– Прощай, – сказал ему Сафронов, – ты теперь как передовой ангел от рабочего состава, ввиду вознесения его в служебные учреждения...

– Пролетариат живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев! Пора бы тебе получить эту тенденцию. У каждого члена союза от этого лозунга должно тело гореть!

– Мама, ты жива еще или уже тебя нет? – спросила девочка в темноте.

– Немножко, – ответила мать. – Когда будешь уходить от меня, не говори, что я мертвая здесь осталась. Никому не рассказывай, что ты родилась от меня, а то тебя заморят. Уйди далеко-далеко отсюда и там сама позабудься, тогда ты будешь жива...

Товарищ Пашкин бдительно снабдил жилище землекопов радиорупором, чтобы во время отдыха каждый мог приобретать смысл классовой жизни из трубы.

– Товарищи, мы должны мобилизовать крапиву на фронт социалистического строительства! Крапива есть не что иное, как предмет нужды заграницы...

– Товарищи, мы должны, – ежеминутно произносила требование труба, – обрезать хвосты и гривы у лошадей! Каждые восемьдесят тысяч лошадей дадут нам тридцать тракторов!..

– У кого в штанах лежит билет партии, тому надо беспрерывно заботиться, чтоб в теле был энтузиазм труда.

– Поставим вопрос: откуда взялся русский народ? И ответим: из буржуазной мелочи! Он бы и еще откуда-нибудь родился, да больше места не было. А потому мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтоб с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!

– Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гадина, замучила!

Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди стенных лозунгов карту СССР и спросила у Чиклина про черты меридианов:

– Дядя, что это такое – загородки от буржуев?

– Загородки, дочка, чтоб они к нам не перелезали, – объяснил Чиклин, желая дать ей революционный ум.

– Вы не знаете, товарищи, что, заарестуют меня в лаптях иль не тронут? – спросил старик. – Нынче ведь каждый последний и тот в кожаных голенищах ходит; бабы сроду в юбках наголо ходили, а теперь тоже у каждой под юбкой цветочные штаны надеты, ишь ты, как ведь стало интересно!

– Главный – Ленин, а второй – Буденный. Когда их не было, а жили одни буржуи, то я и не рожалась, потому что не хотела. А как стал Ленин, так и я стала!

– Ну, девка, – смог проговорить Сафронов. – Сознательная женщина – твоя мать! И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!

– Ты права, дочка, на все сто процентов, – решил Сафронов. – Два кулака от нас сейчас удалились.

– Убей их пойди! – сказала девочка.

– Не разрешается, дочка: две личности – это не класс [...] Мы же, согласно пленума, обязаны их ликвидировать не меньше как класс, чтобы весь пролетариат и батрачье сословие осиротели от врагов!

– А с кем останетесь?

– С задачами, с твердой линией дальнейших мероприятий, понимаешь что?

– Это монархизму люди без разбору требовались для войны, а нам только один класс дорог, да мы и класс свой будем скоро чистить от несознательного элемента.

– Баба-то есть у него? – спросил Чиклин Елисея.

– Один находился, – ответил Елисей.

– Зачем же он был?

– Не быть он боялся.

– А истина полагается пролетариату? – спросил Вощев.

– Пролетариату полагается движение, – произнес активист, – а что навстречу попадается, то все его: будь там истина, будь кулацкая награбленная кофта – все пойдут в организованный котел, ты ничего не узнаешь.

– В районе мне и не поверят, чтоб был один убиец, а двое – это уж вполне кулацкий класс и организация!

– Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит, посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла изо всей плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на рубашку. Как вечер, так я ему самовар к животу привязываю.

– Я-то как выйду на улицу, так и зальюсь вся слезами. А товарищ активист видит меня – ведь он всюду глядит, он все щепки сосчитал, – как увидит меня, так и приказывает: плачь, баба, плачь сильней – это солнце новой жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза.

В избе-читальне стояли заранее организованные колхозные женщины и девушки.

– Здравствуй, товарищ актив! – сказали они все сразу.

– Привет кадру! – ответил задумчиво активист и постоял в молчаливом соображении. – А теперь мы повторим букву «а», слушайте мои сообщения и пишите [...]

– Какие слова начинаются на «а»? – спросил активист.

Одна счастливая девушка привстала на колени и ответила со всей быстротой и бодростью своего разума:

– Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый, антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!

– Правильно, Макаровна, – оценил активист. – Пишите систематично эти слова. […]

Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:

– Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы![…]

– Бюрократизм забыла, – определил активист. – Ну, пишите. А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь – трубку прикури...

– Дядь, отчего ты самый умный, а картуза у тебя нету?

Мальчик отдал половину конфеты обратно активисту.

– Сам доедай, у ней в середке вареньев нету: это сплошная коллективизация, нам радости мало!

– Эх ты, эсесерша наша мать! – кричал в радости один забвенный мужик, показывая ухватку и хлопая себя по пузу, щекам и по рту. – Охаживай, ребята, наше царство-государство: она незамужняя!

– Она девка иль вдова? – спросил на ходу танца окрестный гость.

– Девка! – объяснил двигающийся мужик. – Аль не видишь, как мудрит?!

– Ущерб приносишь Союзу, пассивный дьявол, мог бы весь район отправить на коллективизацию, а ты в одном колхозе горюешь; пора уж целыми эшелонами население в социализм отправлять, а ты все узкими масштабами стараешься.

– Теперь [после коллективизации] имущество – что сирота, пожалеть некому…

– Наказание господне... А тронуть его нельзя – скажут, бедняк, пролетариат, индустриализация!..

– Это ничего. Вот если кадр, скажут, тогда нам за него плохо будет.

Чиклин покойно дал активисту ручной удар в грудь… Внутри активиста раздался слабый треск костей, и весь человек свалился на пол; Чиклин же с удовлетворением посмотрел на него, будто только что принес необходимую пользу […]

– Живой он? – спросил Чиклин.

– Так себе, средний, – радуясь, ответил Жачев. – Да это все равно, товарищ Чиклин: твоя рука работает, как кувалда, ты тут ни при чем.

Люди в пивную всегда приходили парами, как женихи и невесты, а иногда целыми дружными свадьбами.

Для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал – полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется?

Он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться.

Мастеровые начали серьезно есть, принимая в себя пищу как должное, но не наслаждаясь ею. Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение. Вощев со скупостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих людей, способных без торжества хранить внутри себя истину.

Люди нынче стали дороги, наравне с материалом; вот уже который день ходит профуполномоченный по окрестностям города и пустым местам, чтобы встретить бесхозяйственных бедняков и образовать из них постоянных тружеников.

Профуполномоченный выступил вперед, чтобы показать расселившийся усадьбами город квалифицированным мастеровым, потому что они должны сегодня начать постройкой то единое здание, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата, – и тот общий дом возвысится над всем усадебным, дворовым городом, а малые единоличные дома опустеют, их непроницаемо покроет растительный мир, и там постепенно остановят дыхание исчахшие люди забытого времени.

Когда-то он был моложе и его любили девушки – из жадности к его мощному, бредущему куда попало телу, которое не хранило себя и было преданно всем. В Чиклине тогда многие нуждались как в укрытии и покое среди его верного тепла, но он хотел укрывать слишком многих, чтобы и самому было чего чувствовать, тогда женщины и товарищи из ревности покидали его, а Чиклин, тоскуя по ночам, выходил на базарную площадь и опрокидывал торговые будки или вовсе уносил их куда-нибудь прочь, за что томился затем в тюрьме и пел оттуда песни в летние вишневые вечера.

Вощев поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми.

Он еще верил в наступление жизни после постройки больших домов и боялся, что в ту жизнь его не примут, если он представится туда жалобным нетрудовым элементом.

Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом душу в человека? А если производство улучшить до точной экономии – то будут ли происходить из него косвенные, нежданные продукты?

Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался, чтоб непременно поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо надежды ему осталось лишь терпение, и где-то за чередою ночей, за опавшими, расцветшими и вновь погибшими садами, за встреченными и минувшими людьми существует его срок, когда придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться, не сумев заплакать.

…Товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета… имел уже пожилое лицо и согбенный корпус тела – не столько от числа годов, сколько от социальной нагрузки; от этих данных он говорил отечески и почти все знал или предвидел […] «Ну, что ж, – говорил он обычно во время трудности, – все равно счастье наступит исторически».

Пашкин глянул вдаль – в равнины и овраги; где-нибудь там ветры начинаются, происходят холодные тучи, разводится разная комариная мелочь и болезни, размышляют кулаки и спит сельская отсталость, а пролетариат живет один, в этой скучной пустоте, и обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой жизни. И жалко стало Пашкину все свои профсоюзы, и он познал в себе дорогу к трудящимся.

Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой и захотел уйти внутрь города, чтобы писать там опорочивающие заявления и налаживать различные конфликты с целью организационных достижений.

Чиклин без спуску и промежутка громил ломом плиту самородного камня, не останавливаясь для мысли или настроения, он не знал, для чего ему жить иначе – еще вором станешь или тронешь революцию.

Рабочими прибывшие не были: Чиклин сразу, без пристальности, обнаружил в них переученных наоборот городских служащих, разных степных отшельников и людей, привыкших идти тихим шагом позади трудящейся лошади; в их теле не замечалось никакого пролетарского таланта труда, они более способны были лежать навзничь или покоиться как-либо иначе.

Во время революции по всей России день и ночь брехали собаки, но теперь они умолкли: настал труд, и трудящиеся спали в тишине. Милиция охраняла снаружи безмолвие рабочих жилищ, чтобы сон был глубок и питателен для утреннего труда.

Жена Пашкина помнила, как Жачев послав в ОблКК заявление на ее мужа и целый месяц шло расследование, – даже к имени придирались: почему и Лев и Ильич? Уж что-нибудь одно!

[Лев – имя Троцкого, Ильич – отчество Ленина (прим. автора сайта «Русская историческая библиотека»)]

Сафронов знал, что социализм – это дело научное, и произносил слова так же логично и научно, давая им для прочности два смысла – основной и запасной.

Сафронов глубоко волновался: не есть ли истина лишь классовый враг? Ведь он теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!

Надев свой ватный, желто-тифозного цвета пиджак, который у Чиклина был единственным со времен покорения буржуазии, обосновавшись на ночь, как на зиму, он собрался пойти походить по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.

Утром Козлов долго стоял над спящим телом Прушевского; он мучился, что это руководящее умное лицо спит, как ничтожный гражданин, среди лежащих масс, и теперь потеряет свой авторитет. Козлову пришлось глубоко соображать над таким недоуменным обстоятельством, он не хотел и был не в силах допустить вред для всего государства от несоответствующей линии прораба, он даже заволновался и поспешно умылся, чтобы быть наготове. В такие минуты жизни, минуты грозящей опасности, Козлов чувствовал внутри себя горячую социальную радость, и эту радость хотел применить на подвиг и умереть с энтузиазмом, дабы весь класс его узнал и заплакал над ним.

Козлов в то время ел завтрак в тоскующем настроении: он считал свои революционные заслуги недостаточными, а ежедневно приносимую общественную пользу – малой... Сегодня он проснулся после полуночи и до утра внимательно томился о том, что главное организационное строительство идет помимо его участия, а он действует лишь в овраге, но не в гигантском руководящем масштабе. К утру Козлов постановил для себя перейти на инвалидную пенсию, чтобы целиком отдаться наибольшей общественной пользе, – так в нем с мучением высказывалась пролетарская совесть.

Разные сны представляются трудящемуся по ночам – одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается одинаковым, сгорбленным способом.

Сафронов остановился перед всеми в положении вождя ликбеза и просвещения, а затем прошелся убежденной походкой и сделал активно мыслящее лицо.

Ему казалась жизнь хорошей, когда счастье недостижимо и о нем лишь шелестят деревья и поет духовая музыка в профсоюзном саду.

Вся артель, смирившись общим утомлением, уснула, как жила: в дневных рубашках и верхних штанах, чтобы не трудиться над расстегиванием пуговиц, а хранить силы для производства.

Устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление

Сегодня утром Козлов ликвидировал как чувство свою любовь к одной средней даме. Она тщетно писала ему письма о своем обожании, он же, превозмогая общественную нагрузку, молчал, заранее отказываясь от конфискации ее ласк, потому что искал женщину более благородного, активного типа. Прочитав же в газете о загруженности почты и нечеткости ее работы, он решил укрепить этот сектор социалистического строительства путем прекращения дамских писем к себе. И он написал даме последнюю итоговую открытку, складывая с себя ответственность любви:

Где раньше стол был яств,

Теперь там гроб стоит!

Каждый день, просыпаясь, он вообще читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов, резолюций, строфы песен и прочее, он шел в обход органов и организаций, где его знали и уважали как активную общественную силу, – и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью. Дополнительно к пенсии по первой категории он обеспечил себе и натурное продовольствие.

Козлов с видом ума прошел на поприще строительства и стал на краю его, чтобы иметь общий взгляд на весь темп труда. Что касается ближних землекопов, то он сказал им:

– Не будьте оппортунистами на практике!

Бедняцкий слой деревни печально заскучал по колхозу и нужно туда бросить что-нибудь особенное из рабочего класса, дабы начать классовую борьбу против деревенских пней капитализма.

Пашкин же, пока шел по вестибюлю, обдумал увеличить котлован не вчетверо, а в шесть раз, дабы угодить наверняка и забежать вперед главной линии, чтобы впоследствии радостно встретить ее на чистом месте, – и тогда линия увидит его, и он запечатлеется в ней вечной точкой.

Активист наклонился к своим бумагам, прощупывая тщательными глазами все точные тезисы и задания; он с жадностью собственности, без памяти о домашнем счастье строил необходимое будущее, готовя для себя в нем вечность, и потому он сейчас запустел, опух от забот и оброс редкими волосами. Лампа горела перед его подозрительным взглядом, умственно и фактически наблюдающим кулацкую сволочь.

Всю ночь сидел активист при непогашенной лампе, слушая, не скачет ли по темной дороге верховой из района, чтобы спустить директиву на село. Каждую новую директиву он читал с любопытством будущего наслаждения, точно подглядывал в страстные тайны взрослых, центральных людей. Редко проходила ночь, чтобы не появлялась директива, и до утра изучал ее активист, накапливая к рассвету энтузиазм несокрушимого действия. И только изредка он словно замирал на мгновение от тоски жизни – тогда он жалобно глядел на любого человека, находящегося перед его взором; это он чувствовал воспоминание, что он головотяп и упущенец, – так его называли иногда в бумагах из района.

Козлов продолжал лежать умолкшим образом, будучи убитым.

Он жил и глядел глазами лишь оттого, что имел документы середняка, и его сердце билось по закону.

Председатель сельсовета, середняцкий старичок, подошел было к активисту за каким-нибудь распоряжением, потому что боялся бездействовать, но активист отрешил его от себя рукой, сказав только, чтобы сельсовет укреплял задние завоевания актива и сторожил господствующих бедняков от кулацких хищников. Старичок-председатель с благодарностью успокоился и пошел делать себе сторожевую колотушку.

На краю колхоза стоял Организационный Двор, в котором активист и другие ведущие бедняки производили обучение масс; здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся члены коллектива, одни из них находились на дворе за то, что впали в мелкое настроение сомнения, другие – что плакали во время бодрости и целовали колья на своем дворе, отходящие в обобществление, третьи – за что-нибудь прочее, и, наконец, один был старичок, явившийся на Организационный Двор самотеком, – это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то сквозь, а его здесь приостановили, потому что у него имелось выражение чуждости на лице.

Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и, расставив пешеходов в виде пятикратной звезды, стал посреди всех и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду окружающего беднячества и показать ему свойство колхоза путем призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо. Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно выслушав активиста, тронулся привычным шагом вперед, не зная, где ему надо остановиться.

В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.

– Дезорганизация! – с унылостью сказал активист про этот остужающий вечер природы.

В руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма.

[Активист] с наступлением коммунизма в сельском хозяйстве решил взять установку на женитьбу.

Активист желал бы еще, чтобы район объявил его в своем постановлении самым идеологичным во всей районной надстройке, но это желание утихло в нем без последствий, потому что он вспомнил, как после хлебозаготовок ему пришлось заявить о себе, что он умнейший человек на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой.

Ночь покрыла весь деревенский масштаб, снег сделал воздух непроницаемым и тесным, в котором задыхалась грудь, но все же бабы вскрикивали повсеместно и, привыкая к горю, держали постоянный вой. Собаки и другие мелкие нервные животные тоже поддерживали эти томительные звуки, и в колхозе было шумно и тревожно, как в предбаннике.

Говядину в то краткое время [коллективизации] ели, как причастие, – есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления. Иные расчетливые мужики давно опухли от мясной еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи; других же рвало беспрерывно, но они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей, не ожидая пользы желудка.

Супруга товарища Пашкина из машины не выходила вовсе: она лишь берегла своего любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа и принимавших твердость его руководства за силу любви, которую он может им дать.

Активист выставил на крыльцо Оргдома рупор радио, и оттуда звучал марш великого похода, а весь колхоз вместе с окрестными пешими гостями радостно топтался на месте […] Радиомузыка все более тревожила жизнь; пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали дальнейший темп праздника, и даже обобществленные лошади, услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать.

Активист стал записывать прибывшие с Вощевым вещи, организовав особую боковую графу под названием «перечень ликвидированного насмерть кулака как класса пролетариатом, согласно имущественно-выморочного остатка». Вместо людей активист записывал признаки существования: лапоть прошедшего века, оловянную серьгу от пастушьего уха, штанину из рядна и разное другое снаряжение.

Из лунной чистой тишины в дверь постучала чья-то негромкая рука, и в звуках той руки был еще слышен страх-пережиток.

Никакое сооружение, никакое довольство, ни милый друг, ни завоевание звезд не превозмогут его душевного оскудения, он все равно будет сознавать тщетность дружбы, основанной не на превосходстве и не на телесной любви, и скуку самых далеких звезд, где в недрах те же медные руды и нужен будет тот же ВСНХ.

«По последним материалам, имеющимся в руке областного комитета, – значилось в конце директивы, – видно, например, что актив колхоза имени Генеральной Линии уже забежал в левацкое болото правого оппортунизма. Организатор местного коллектива спрашивает вышенаходящуюся организацию: есть ли что после колхоза и коммуны более высшее и более светлое, дабы немедленно двинуть туда местные бедняцко-середняцкие массы, неудержимо рвущиеся в даль истории, на вершину всемирных невидимых времен. Этот товарищ просит ему прислать примерный устав такой организации, а заодно бланки, ручку с пером и два литра чернил».

От жизни все умирают – остаются одни кости.

Говорил активист всегда точно и правильно, вполне по завету, только сам был до того поганый, что когда все общество задумало его однажды женить, дабы убавить его деятельность, то даже самые незначительные на лицо бабы и девки заплакали от печали.

Он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении?