Идеология язык. С. Г. Тер-Минасова Допущено Министерством образования Российской Федерации в качестве учебного пособия для студентов, аспирантов и соискателей по специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация» (3). §1. Постановка вопроса и опреде

Знаменитый оратор древности Демосфен на вопрос, что нужно для хорошего оратора, ответил: «Жесты, жесты и жесты».

Жесты – невербальное средство общения. Они сопровождают звучащую речь, уточняют сказанное, придают выступлению выразительность, эмоциональность. Жесты могут заменять словесное высказывание: кивок головой означает согласие, повороты головы влево-вправо – несогласие, махание кистью руки – прощание.

По своему характеру и по тому, что они обозначают, какую функцию выполняют, жесты делятся на указательные, изобразительные, символические, эмоциональные, ритмические и механические.

Указательные жесты чаще всего уточняют указательные местоимения тот, та, то, этот, там, тут, туда, здесь, сюда. Например: «принеси (указательный жест) тот стул», «открой (указательный жест) это окно», «возьми (указательный жест) ту книгу и положи на эту (указательный жест) полку». Без указательного жеста такие просьбы выполнить невозможно. Если жест отсутствует, то тот, к кому обращаются с просьбой, обязательно спросит: «Какой стул принести?», «Какое окно открыть?», «Какую книгу на какую полку положить?». Некоторые злоупотребляют указательными жестами, часто в разговоре показывают пальцем на то, о чем говорят: «Какой (указательный жест) красивый дом построили»; «Дождь будет, (указательный жест) тучи на небе». Такое использование жеста свидетельствует о недостаточном воспитании человека. Особенно неприличным считается, когда обращаются к кому-то с вопросом или просьбой и показывают на него пальцем. Например: «Ты (указательный жест), мальчик, пересядь в первый ряд»; «Вы (указательный жест) не знаете, где ближайшая аптека находится?»

Изобразительный жест показывает размер, величину, форму того, о чем идет речь; изображает, как следует выполнять то или иное действие. Например: У меня кончилась (изображается, как чистят зубы). Значит, речь идет о зубной пасте. Ты спрашиваешь, что такое винтовая лестница? Она вот такая (делается вращательное движение правой рукой по вертикали). Конечно, можно сказать: «Лестница, идущая спирально, винтообразно». Но жест нагляднее, он как бы изображает предмет, показывает его.

Изобразительные жесты появляются в случаях: если не хватает слов, чтобы передать описание предмета, состояние человека; если одних слов недостаточно по каким-либо причинам (повышенная эмоциональность говорящего, невладение собой, неуверенность в том, что адресат все понимает); если необходимо усилить впечатление и воздействовать на слушателя дополнительно и наглядно.

Символические жесты – условны. Это их отличительный признак. Если изобразительный жест связан с конкретными признаками, то жест-символ связан с абстракцией. Его содержание понятно только какому-то народу или определенному коллективу. Это приветствие, прощание, утверждение, отрицание, призыв к молчанию. Так, россияне при встрече пожимают друг другу руки, а если разделены расстоянием, то соединяют свои ладони и покачивают ими; мужчина может приподнять или снять шляпу и слегка наклонить голову. Актеры, закончив выступление, делают поклон или, прижав руку (руки) к груди, низко кланяются. Такие жесты символизируют сердечное отношение, благодарность, любовь актера к зрителям.

Речь наша бывает эмоциональной. Волнение, радость, восторг, ненависть, огорчение, досада, недоумение, растерянность, замешательство – все это проявляется не только в подборе слов, в интонации, но и в жестах. Жесты, передающие разнообразные чувства, называются эмоциональными. Некоторые из них закреплены в устойчивых сочетаниях: ударить (хлопнуть) себя по лбу (досада), развести руками (недоумение), указать на дверь (обида).

Ритмические жесты связаны с ритмикой речи. Они подчеркивают логическое ударение, замедление и ускорение речи-то, что обычно передает интонация. Например, произнося пословицу «За твоим языком не поспеешь босиком», многие производят частые вертикальные движения ребром ладони правой руки, напоминающие рубку капусты. Иного ритма требует пословица «У него слово слову костыль подает». Она сопровождается плавным, несколько замедленным движением правой руки в правую сторону.

Среди жестов есть такие, которые производят неблагоприятное впечатление на слушателей. Так, некоторые имеют привычку время от времени потирать кончик носа, дергать себя за ухо, поправлять галстук, вертеть пуговицу. Эти жесты называются механическими. Они отвлекают слушателей от содержания речи, мешают ее восприятию, надоедают и даже вызывают раздражение.

УСТНОЕ ПУБЛИЧНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ

Какая там речь, скажете вы, если от него можно услышать только громогласное “у-а!”, а в минуты затишья и благостного настроения – “агу” да “ага”, не считая прочих невнятных и маловразумительных звуков. Многие родители считают, что до того, как их чадо произнесет первые слова (а обычно это бывает в возрасте около года), с ним говорить бесполезно, поскольку он, дескать, все равно ничего не понимает и ничему пока еще научиться не может.

Тем не менее, “маловразумительные звуки” – это уже формирование речи, и начинается оно задолго до появления первых слов. И уже на этом, самом первом этапе отчетливо видна основная функция речи – общение. Да-да, ваша кроха уже может и хочет с вами общаться!

Для того, чтобы представлять, как общаться с младенцем, давайте рассмотрим основные ступени формирования речи.

Первая стадия – крик

Когда малыш рождается, попадая из одной среды в другую, ему нужно каким-то образом заявить о себе, о своем присутствии в этом мире. Пока ребенок находился в мамином животе, все его потребности удовлетворялись мгновенно. Теперь же он иногда чувствует какой-то дискомфорт – и кричит (пока еще на уровне безусловного рефлекса). Когда потребности малыша удовлетворяются, у ребенка формируется некоторый стереотип поведения, и крик становится сигналом о дискомфорте (мокро, хочется есть или спать, грустно, одиноко). Средство у ребенка только одно – крик. Постепенно с помощью крика младенец учится не только привлекать к себе внимание, но и общаться. Вспомните, когда ваш малыш зовет вас, он сначала кричит, а потом ждет ответа: придет мама или не придет? Потом он кричит громче и снова ждет. Таким образом ребенок дает возможность своему “собеседнику” включиться в свой первый диалог.

Примерно к третьему месяцу (а у многих детишек и значительно раньше) меняется и интонация криков. Внимательная мама может выделить очень много различных криков своего чада – это может быть ворчание, нытье, недовольство, резкий визг от боли, гневные “восклицания”.

“Даже находясь в другой комнате, я по крикам почти наверняка могу определить, что происходит с моими близнецами. Когда они ссорятся и не могут поделить игрушки – крик один, когда им скучно – крик совсем другой. И, конечно, я всегда отличаю пронзительные и резкие “опасные крики” (когда срочно нужно бежать на помощь) от “неопасных”, когда дети просто выражают свое недовольство”.

Крик присутствует у ребенка довольно долго, развиваясь параллельно с речью. И даже когда появляются настоящие, “взрослые” слова, крик продолжает играть в общении очень важную роль.

Вторая стадия – гуление

Гуление обычно возникает в возрасте одного-двух месяцев и сопровождает ребенка в первые полгода жизни. Обычно это различные вариации звуков: а-а-гу, гы-ы, гэ-э, а-гы и т.д. Любопытно, что младенцы разных народов гулят одинаково. Постепенно репертуар малыша обогащается все новыми звуками, появляются и новые интонации. В гулении, как и крике, тоже важен момент взаимодействия. Конечно, малыш может гулить и оставшись один в комнате. Но с вашим появлением гуление становится более активным. Если вы внимательно присмотритесь к ребенку, то увидите, что он не просто произносит звуки. Малыш в это время заглядывает вам в глаза, ждет вашего ответа, он уже пытается построить полноценный речевой диалог. И этот диалог необходимо обязательно поддержать! Ведь во время гуления ребенок учится координировать одновременно голос и взгляд, что станет впоследствии основой любого социального контакта.

Малыш добивается вашего внимания и общения древним, как мир, методом кнута и пряника, только вместо кнута он использует плач, а вместо пряника – свою обаятельную и радостную улыбку.

Отвечайте малышу на его языке, всячески поддерживайте и поощряйте его первые “выступления”. Он будет очень рад вашему вниманию – посмотрите, как он тянется к вам, старается сложить губки, чтобы достойно ответить столь важному собеседнику! Постепенно ребенок начинает произносить длинные цепочки звуков, словно подражая самому себе. Более того, он пытается подражать и вам!

Малыш в этом возрасте впервые пытается почувствовать звуки и слова. Пока для него важен не столько смысл слов, сколько различные интонации, ритмика речи, артикуляция различных звуков.

“Моя дочка в возрасте четырех месяцев, стала ощупывать руками мои губы всякий раз, когда я что-нибудь ей говорила. Такое ощущение, что она хочет проверить, как это получаются различные звуки, и старается поймать вылетающие слова, вопреки известной пословице о слове и воробье. Как только в моих речах возникает пауза, малышка тут же начинает мне активно отвечать”.

Третья стадия – лепет

По мере развития ребенка гуление затихает, и ему на смену приходит лепет. Обычно это происходит в возрасте 6-7 месяцев. Ваш малыш начинает произносить отдельные слоги “ба”, “ма”, “та” и пр. – сначала однократно, очень редко и как будто случайно. Постепенно слоги слышатся в его речи все чаще, они повторяются в виде цепочек: ба-ба-ба-ба, ма-ма-ма-ма.

Гуление и лепет очень важны для дальнейшего развития речи. Если их нет у вашего малыша, постарайтесь их активизировать.

Держа ребенка на руках, чтобы он хорошо видел движение ваших губ, повторяйте различные слоги, пойте ритмичные песенки, читайте простые стишки, а главное – как можно больше разговаривайте с малышом. Ему необходимо слышать взрослую речь. Однако это должны быть не просто разговоры, которые взрослые ведут друг с другом, а речь, обращенная именно к нему, к ребенку.

“Моему сыну сейчас 6 месяцев. Он различает на слух различные голоса. Если я заговорю с ним, спрятавшись за пеленкой, он начинает радостно улыбаться и искать, куда это мама подевалась. А однажды он услышал из прихожей голос чужого дяди – это был густой бас, совершенно не похожий на папин голос – услышал и громко разревелся”.

“Моя десятимесячная Дашуня очень любит “читать” книжки – больше всего традиционные русские сказки для самых маленьких, “Колобок”, “Репку”, “Курочку Рябу”. Еще ей очень нравятся беседы на тему: кто как разговаривает. Вариации бесконечны – от киски до большо-о-го грузовика или паровоза”.

Опять же, даже если вам кажется, что ребенок лепечет сам для себя, тем не менее он очень стремится к общению с вами. Первые лепетные слова-слоги пока не несут в себе содержательного смысла. Но именно благодаря маме, которая слышит в этих слогах слова, лепет наполняется смыслом.

“Удивительно, но слоги “ма-ма” Федя начал говорить с первых дней. Разумеется, поначалу он так плакал. Но постепенно, он понял, что его “ма-ма” меня особенно умиляет, тем более, все говорили вокруг - маму зовет.

К шести месяцам это «мама» начало означать не «подойдите ко мне», а «дайте мне сюда МАМУ». В восемь месяцев он явно обращался ко мне, причем звал меня, находясь на руках у других, и не было никаких сомнений в том, что это уже самое настоящее слово”.

Урок или общение?

Конечно, общаясь с ребенком, мы так или иначе учим его. Но постарайтесь, чтобы ваше желание обучать малыша буквально с пеленок не заслонило собою более важной вещи – вашего живого эмоционального общения.

Если вы следите за теориями раннего развития, наверняка у вас на слуху имя американского ученого Глена Домана, который утверждал, что, находясь с самого раннего возраста в специальной обучающей среде, ребенок может достичь очень высоких интеллектуальных результатов. В своем Институте Развития Ребенка Доман проводил множество экспериментов, суть которых сводилась к следующему. Младенцам, начиная с двухмесячного возраста, когда у них начинает фокусироваться взгляд, в быстром темпе показывали различные карточки, на которых были изображены буквы, слова, ноты, цифры, картины, иероглифы и многое, многое другое. Во время показа педагог или мама называли соответствующий предмет. Сначала такие «уроки» длились 5-10 минут, потом их продолжительность постепенно увеличивалась.

Когда детишки подросли, выяснилось вот что. Они действительно прекрасно запоминали информацию, владели иностранными языками, читали, считали и т.д. Но при этом малыши совершенно не играли, у них была нарушена эмоциональная сфера. Привыкнув лишь пассивно заглатывать дидактический материал, они не стремились к активному познанию окружающего мира, им недоступно было творчество, поскольку у них не было реального творческого опыта. И тот огромный багаж знаний, который хранила их цепкая детская память, они не всегда могли применить на практике. Печальнее всего, что нарушения эмоциональной сферы у этих детей были уже невосполнимы. Ведь многие очень важные вехи эмоционального развития закладываются именно в младенчестве, когда ребенок хочет и может общаться, строить социальные модели поведения, а не фиксировать в своем мозгу бесчисленное множество сухих фактов.

В моей психологической практике был мальчик Андрюша, который не мог адекватно общаться со сверстниками. Он бегал по кругу, постоянно повторяя одну и ту же фразу. При этом у него были очень большие проблемы с артикуляцией звуков: около четырнадцати звуков он в пятилетнем возрасте просто не выговаривал, так что понять его можно было с большим трудом. Общаться он предпочитал в письменном виде.

Выяснилось, что Андрюшина мама в свое время очень увлекалась ранним интеллектуальным развитием своего сына. В результате читать он научился раньше, чем говорить. При этом он не играл, занимаясь цифрами, буквами, специальными карточками, рисовал только географические карты.

Принимаясь в младенчестве учить своего ребенка буквам по новомодной развивающей методике, будьте осторожны! У некоторых детей, которых учили читать, например, по кубикам Зайцева до того, как они начали говорить, наблюдалась задержка речевого развития. Вместо того, чтобы участвовать в живом общении, они читали и писали с помощью кубиков.

Стадия четвертая – первые слова

Итак, из лепета рождается слово…

На этом этапе (обычно он начинается в 11-12 месяцев) очень важно помочь ребенку в его словотворчестве. Именно сейчас малыш начинает ассоциировать слова с объектами окружающей среды, слова для него наполняются смыслом. Теперь уже можно расширить репертуар вашего чтения вслух. Старайтесь называть окружающие вещи своими именами (не “Положим эту штуковину во-он туда”, а “Положим куклу в кроватку”). Не забывайте комментировать свои действия, когда вы находитесь вместе с малышом.

Логопеды советуют тренировать мышцы губ и щек. Для этого запаситесь различными свистульками, губными гармошками, игрушечной флейтой и научите малыша дуть в эти инструменты. Полезно и выдувать мыльные пузыри (правда, придется постоянно следить, чтобы ребенок не выпил мыльный раствор).

Еще один забавный способ потренировать мышцы губ и щек – это погримасничать вместе с малышом. Не стесняйтесь строить смешные рожи, выразительно изображать самые разные эмоции (удивление, страх, радость), высовывать язык, облизываться. Вы увидите, малышу очень понравится эта новая игра, и вскоре он начнет повторять за вами какие-то движения.

Обычно детям очень нравятся звучащие игрушки. Воспользуйтесь этим, пусть малыш учится извлекать разнообразные звуки и воспроизводить их голосом. Его первые слова будут звукоподражательными: “бах”, “бум”, “гав-гав”, “бибика”. Не бойтесь этих младенческих, “ляльских” (как говорит моя старшая дочь) слов. Это очень важный момент в развитии речи. Ребенку пока сложно связать отвлеченное слово (например, собака, машина, упала ) с конкретным предметом или действием. Если слово будет хоть как-то похоже на предмет или действие, такую связь установить значительно легче (например, собака говорит «ав-ав», машина – «би-би», а падающий предмет делает «бум»). Младенческие слова помогают ребенку перейти к нормальной, “взрослой” речи.

Когда ваш малыш будет пытаться повторить за вами какие-то слова, можно читать стихи «по ролям». Например, известное стихотворенье об отчаянных гусях (его начало, как правило, помнят все):

• Взрослый: Гуси-гуси !
• Ребенок: Га-га-га!
• Взрослый: Есть хотите?
• Ребенок: Да-да-да!
• Взрослый: Хлеба с маслом?
• Ребенок: Нет-нет-нет.
• Взрослый: А чего же вам?
• Ребенок: Конфет!
• Взрослый: Ну, летите, как хотите, т _ олько крылья берегите – с__ ерый волк под горой не пускает вас домой. Полетели-полетели_ (ребенок машет руками), на головку сели.

Особенно важно разговаривать с малышом во время игры. Не забывайте, что игра ориентирована именно на диалог, а не на ваш монолог. Можно, например, катать друг другу мячик, сопровождая это занятия комментариями: “Дай мячик! Покатился мячик к маме”. Выдержите паузу, дайте ребенку возможность включиться в разговор. “А теперь – на мячик! Покатился мячик к детке” и т.д. Старайтесь, чтобы игра соответствовала настроению и состоянию вашей крохи.

Слова и жесты

Мимика, жесты, интонация помогают человеку общаться с другими людьми. Обратите внимание – взрослые в разговоре друг с другом очень много информации передают с помощью мимики и жестов (именно поэтому многим людям бывает сложно общаться по телефону, хотя при этом они легко ведут разговор во время личной встречи). Но для маленьких детей невербальное общение имеет еще большее значение, поскольку на определенном этапе для них это единственный способ «поговорить» с вами.

Очень полезно подкреплять слова определенными жестами. Сначала малыш учится воспроизводить жест, а потом – повторяет слово. Например, слово “дай!” обычно сопровождается таким жестом: протянуть руку ладонью вверх и несколько раз согнуть и разогнуть пальцы. При этом старайтесь почаще употреблять слова “дай”, “принеси”, «возьми», просите ребенка выполнить простые просьбы. Вы увидите, он будет очень рад вам помочь!

Подобным образом можно научить малыша другим выразительным жестам, например, “Ладушки”, “До свидания”, “Покажи, какой ты большой (или большая)”, утвердительно или отрицательно качать головой. Не стесняйтесь детских жестов, например, показывания пальцем, а наоборот, помогайте ребенку освоить их.

Жесты могут нести и эмоциональную окраску.

«Олежка недавно научился показывать, какой кислый помидор и какая сладкая малинка. Когда спрашиваешь у него: «Какой помидор?», он уморительно морщит носик, всем своим видом показывая отвращение к нелюбимой еде. На вопрос же: «Какая малинка?» ребенок расплывается в блаженной улыбке и причмокивает язычком. Конечно, в какой-то момент мы его этому научили, но теперь он часто изображает какой-нибудь вкус и без нашей просьбы. Например, если говоришь, что лимон – кислый, Олежка непременно сморщится».

«Марусе показали, что цветы можно нюхать. Теперь при виде любого цветочка (на клумбе, в горшке или даже в книжке), она тянется к нему носом и в упоении нюхает его».

Жестами ребенок может сопровождать ваше чтение стихов или пение.

Например, так:

• Я на скрипочке играю – тили-ли, тили-ли, (малыш держит в руках воображаемую скрипку и “играет” на ней),
• Пляшут зайки на лужайке – тили-ли да тили-ли (“пляшет”, вертит поднятыми ручками).
• А потом на барабане – бам-бам-бам, бам-бам-бам (ребенок стучит ладошками по какой-нибудь поверхности),
• В страхе зайки разбежались по кустам! (прячет лицо в ладошках).

• Мишка косолапый по лесу идет (ребенок покачивается, широко расставив ножки),
• Шишки собирает, песенки поет (наклоняется за воображаемой шишкой).
• Вдруг упала шишка прямо мишке в лоб (хлопает себя по лбу).
• Мишка рассердился, и ногою – топ (малыш топает ножкой).

• Заинька, попляши, серенький, попляши. Вот так-этак попляши, вот так-этак попляши (ребенок “танцует”).
• Заинька, топни ножкой, серенький, топни ножкой, вот так-этак топни ножкой, вот так-этак топни ножкой (топает то одной, то другой ножкой).
• Заинька, хлопни в ладошки, серенький, хлопни в ладошки, вот так-этак хлопни в ладошки, вот так-этак хлопни в ладошки (малыш хлопает в ладоши).
• Заинька, поклонись, серенький, поклонись, вот так-этак поклонись, вот так-этак поклонись (кланяется).

Можно обыграть и “Игрушки” Агнии Барто. Малыш показывает, как качается бычок на шаткой доске, как горько плачет девочка Таня, жалеет и гладит бедного мишку с оторванной лапой.

Кстати сказать, знаменитые пальчиковые игры одновременно тренируют у ребенка и “говорящие жесты”, и мелкую моторику, которая тоже очень полезна для развития речи.

Вот, например, игра “Капуста”:

• Есть у нас капуста, вот она, капуста (показываем, какая большая капуста),
• Мы капусту режем, режем (ребром ладони, как ножом, стучим по столу),
• мы капусту трем, трем (потираем ладошки),
• мы капусту мнем, мнем (изображаем, как мнем капусту кулачками).

А вот пальчиковая массажная игра, похожая на знаменитую “Сороку-сороку” - Машины блины:

• Стала Маша гостей созывать (поглаживаем раскрытую ладошку малыша):
• И Иван, приди, и Степан, приди, и Андрей, приди, и Сергей, приди, (поочередно загибаем пальчики, начиная с большого),
• А Никитушка – ну, пожалуйста! (загибаем мизинчик, предварительно погладив его).
• Стала Маша гостей угощать: и Ивану блин, и Степану блин, и Андрею блин, и Сергею блин (разгибаем пальчики, разминая подушечки – “раздаем блины”),
• а Никитушке – мятный пряничек! (разгибаем мизинчик, тоже предварительно погладив).
• Стала Маша гостей провожать: и Иван, прощай, и Степан, прощай, и Андрей, прощай, и Сергей, прощай! (каждый пальчик по очереди сгибается и разгибается – как в жесте “до свидания”),
• а Никитушка – ну, побудь еще! (ласково поглаживаем мизинчик).

Эти игры помогут вашему малышу обогатить словарный запас и соотносить слова с совершенно конкретными действиями или предметами.

О пересоленной каше

Помните известный анекдот о мальчике, который до пяти лет ничего не говорил? Ему не могли помочь никакие медицинские светила и самые известные логопеды. Но однажды за завтраком мальчик вдруг произнес: «А каша-то сегодня пересолена!» Счастливые родители кинулись друг друга поздравлять, а когда успокоились, спросили у своего отпрыска: «Что же ты раньше молчал?». На это мальчик ответил: «А раньше все было в порядке».

Шутки шутками, но когда родители слишком хорошо понимают ребенка без слов, у него просто нет необходимости донести до них какое-нибудь сообщение. Возможно, здесь иногда приходится немного хитрить, делая вид, что вы не понимаете, чего от вас хочет ребенок до тех пор, пока он не попытается сказать вам об этом.

Алина до двух лет не говорила ничего, кроме «да» и «нет». Я уже начала беспокоиться по этому поводу, и вдруг поймала себя на том, что все вопросы к ней я формулирую так, чтобы на них можно было ответить однозначно «да» или «нет». Когда я стала задавать более сложные вопросы, как будто не понимая дочку, у нее появилось гораздо больше новых слов.

Если ребенок общается с вами при помощи лепета, жестов, его первые слова вот-вот появятся. Не волнуйтесь, если это произойдет чуть позже, чем, как вам кажется, положено. Не сравнивайте своего малыша с соседской девочкой, сыном подруги и племянницей вашей коллеги! Развитие каждого конкретного ребенка может иметь свои индивидуальные особенности.

Однако есть некоторые важные вехи в развитии речи вашего малыша, на которые стоит обратить особое внимание:

• Крик, который вначале является реакцией на дискомфорт (голод). Слишком тихий и максимально удобный ребенок – это не так уж хорошо, как кажется.
• Комплекс оживления (улыбка, оживление) при появлении взрослого (появляется в 1-3 мес).
• Гуление. Как и когда гулит ваш малыш? Смотрит ли он при этом вам в глаза, «поет» ли свои младенческие песни, находясь у вас на руках, чувствуете ли вы у него потребность в общении?
• Лепет (появляется в 6-10 месяцев), ребенок явно привлекает к себе внимание с помощью каких-то звуков.
• Указательный жест (появляется в 8-13 месяцев). Это очень важный момент в развитии ребенка, предшествующий появлению первых слов, ведь перед тем, как назвать предмет, малышу нужно научиться его показывать.
• Появление основных социальных жестов, например, «до свиданья» (9–12 месяцев).
• Понимание и выполнение простых просьб, появление элементарных сюжетных игр (покормить куклу). Этот этап ребенок обычно проходит в возрасте около года.

Инесса Смык, Дарья Голубева

По материалам журнала «Аистенок», 03.04

Это столь нелюбимое некоторыми родителями указывайте пальцем, сопровождаемое столь же ненавистным «lt;Ы?». Родителям кажется, что ребенок ведет себя невоспитанно и глуповато. Меж тем психологи относятся к этому жесту с гораздо большим уважением. Вот отрывок из сочинений корифея советской детской психологии Л. С. Выготского:
Вначале указательный жест представляет собой просто неудавшееся хватательное движение, направленное на предмет и обозначающее предстоящее действие. Ребенок пытается схватить слишком далеко отстоящий предмет, его руки, протянутые к предмету, остаются висеть в воздухе, пальцы делают указательные движения. Эта ситуация исходная для дальнейшего развития... Здесь есть движение, объективно указывающее на предмет, и только. Когда мать приходит на помощь ребенку и осмысливает его движение как указание, ситуация существенно изменяется. Указательный жест становится жестом для других. В ответ на неудавшееся хватательное движение ребенка возникает реакция не со стороны предмета, а со стороны другого человека. Первоначальный смысл в неудавшееся хватательное движение вносят, таким образом, другие. И только впоследствии, на основе того, что неудавшееся хватательное движение уже связывается ребенком со всей объективной ситуацией, он сам начинает относиться к этому движению как к указанию.
Ребенок приходит, таким образом, к осознанию своего жеста последним. Его значение и функции создаются вначале объективной ситуацией и затем окружающими ребенка людьми. Указательный жест раньше начинает указывать движением то, что понимается другими, и лишь позднее становится для самого себя указанием".
На этом этапе могут появляться первые, еще очень беспорядочные слова. Чаще всего они являются плодом совместного творчества родителей и ребенка. Например, младенец беспечно вокализует - Ма-ма-ма-ма-ма...
А мама радостно подхватывает, тыкая себя в грудь:
1 Цит. по: Обухова Л. Ф. Детская (возрастная) психология [Электронный ресурс]. iprofit.ru/books/88275.htm1

Да, да - мама! Я - твоя мама!
У Алеши на этом этапе нам удалось вычленить очаровательный словарик из пяти слов.
"Мама" (очень неопределенно). «lt;Туда!* (сопровождалось указующим жестом, очень напоминающим жест Ленина на броневике). «Надо!» (в ответ на нельзя). «Дай!» и «Ам-ам!* (без комментариев).
Через полгода от этого словарика не осталось ничего. «lt;Мама* стало употребляться гораздо четче и определеннее, «туда* и «надо* исчезли бесследно, «дай!» превратилось в «дать!* (от вопроса «Дать тебе...»), а «ам-ам» почему-то в «ням-ням*. Кроме того, появилось еще не меньше двух десятков новых слов. Словом, на этом этапе словообразование у ребенка идет еще очень причудливо и непредсказуемо, что весьма затрудняет жизнь мамам, ведущим списки освоенных слов.
Но так или иначе, если ребенок получает ответ на свой главный вопрос *Ы?», его пассивный словарь (слова, которые он понимает) непрерывно растет, а значит, будет прирастать и активный словарь (слова, которые он может произнести).

Главная > Документ когда больше к ней не возвращаться. Они должны смотреть вперед, на потомков, а не назад, на предков]» 3 . Американцы сознают уникальность своей ситуации, заключающей-ся в отсутствии обычных уз, связывающих народ со своей страной. Эти узы надо спешно заменить какими-то новыми идеями - мечтой о сво-боде, равенстве, демократии, о будущем американском рае на земле: «We are tied to our country in a unique way - we are not the French or the " Italians or anyone else held together by geography, ancestry and common culture; we are tied to the abstracts of freedom and opportunity and the themes expressed in the constitution and the Bill of Rights - and if we cease to believe these things, what"s the point of being an American? The ties that bind us are more invisible here - we have no common culture to fall back on, no united version of history, no monolithic tale shared by all. Our foods, our Gods, our marriage customs - everything is various, different... The future, in fact, has been the one constant in the history of America. The essence of America is a commitment to an unbounded future of achievable dreams... Yet the real and greatest enemy we face, as the millennium draws near, is the rejection of hope, optimism, and faith in the American ideas that bind us, that are our very essence» 4 . Мы привязаны к нашей стране странным образом - мы не французы или итальянцы, или какая-то еще нация, объединенная географически, общими предками, общей культурой. Мы привязаны к абстракциям - к свободе, к возможностям, к положениям, затронутым в Конституции и в «Билле о правах». И если мы перестанем верить в эти вещи, какой смысл быть американцем? Те нити, что держат нас, менее заметны: у нас нет общей культуры, на которую можно было бы опереться, нет об-щего варианта истории, нет единого повествования, принимаемого всеми. Наша пища, наши Боги, наши свадебные обычаи - все разное, отличное... Будущее - вот, в общем-то, единственное, что остается неизменным в истории Америки. Суть Америки в преданности идее - безграничному будущему мечты, которая может осуществиться... А на-стоящий и основной наш враг, с которым мы сталкиваемся по мере приближения нового тысячелетия, - отказ от надежды, оптимизма и веры в американские идеи, от того, что связывает нас, что является на-шей сутью. 3. Лозунги, призывы, транспаранты, социальная уличная рек-лама. Для общения с простым народом во всех странах и при всех ре-жимах использование устойчивых фраз, лозунгов, призывов считается самым эффективным. В советское время наряду со «словами с пустой семантикой» («Выше знамя социалистического соревнования!») 5 наи-более регулярно воспроизводимы были лозунги и клише, разъясняв-шие явления культуры, внушавшие советскую систему ценностей: Кни-га - лучший подарок; Любите книгу - источник знаний; Из всех ис-кусств для нас важнейшим является кино; Газета - не только кол-лективный пропагандист и агитатор, газета еще и коллективный организатор; Решения съезда партии - в жизнь!; Экономика должна быть экономной; Народ и партия едины и т. п. Неудивительно, что когда я приехала в 1991 году в США, то лозунги на стенах, даже на ковриках у порога (например, в здании USIA - United States Information Agency [Информационное Агентство США] - в Ва-шингтоне) типа Security is everybody " s business [Безопасность - дело каждого]; Quality is everybody " s job [Качество - дело каждого] воспри-нимались как родные советские: Качество - это дело каждого или более ранние: Болтун - находка для шпиона (ср. Security is everybody " s business ). Наличие большого количества клишированных, регулярно воспро-изводимых в готовом виде фраз в советском русском - лозунгов, при- 3 Speech by Richard Dreyfuss to the 1996 American Federation of Teachers Conven-tion. Cincinnati, Ohio, August 4, 1996. Los Angeles, , p. 2. 4 Ibid. 5 См.: В . П . Белянин . Речевое поведение русских и попытки реконструкции рус-ской ментальности // IX Международный Конгресс МАПРЯЛ. Русский язык, лите-ратура и культура на рубеже веков. Т. 2. Братислава, 1999.200 зывов и т. п. - расценивается сейчас как система оглупления народа, привыкшего строить жизнь и сознание по окружающим его клише. Эта система - как советская, так и американская - высмеивалась запад-ным миром: стоит вспомнить хотя бы «Звероферму» («The Animal Farm») Джорджа Оруэлла с ее действительно остроумными лозунгами на сте-нах: «All animals are equal but some are more equal than others [Все жи-вотные равны, но некоторые животные равны более других (Пер. В. Голышева)]». По поводу лозунгов-клише есть и идущие еще дальше предположе-ния о клишированности сознания народа как свидетельстве низкого уровня его развития. В этой связи хотелось бы сделать два коммента-рия: 1. Производство и функционирование речи зиждется на противопо-ставлении, на единстве и борьбе двух противоположных моментов: с од-ной стороны, свободное творчество говорящего, продуктивность, нео-граниченная реализация данной возможности, а с другой стороны, свя-занность, фиксированность, непродуктивность, регулярная воспроизво-димость, использование заранее заготовленных сложных образований. Многие лингвистические теории (например, порождающие грамма-тики) были склонны абсолютизировать первый момент, когда главная роль в речеобразовании отводится способности человека свободно, по продуктивным моделям, по определенным логическим правилам сополагать языковые единицы и таким образом производить речь. Игнори-рование противоположной тенденции - к устойчивости, изолирован-ности, фразеологизации, внесению в речь готовых блоков, попытки втис-нуть язык в логические рамки - привели к искажению и схематизации предмета исследования. Методологически правильным является подход, когда оба эти про-тивоположных момента (творческий - нетворческий, продуктивный - непродуктивный, свободный - фразеологически связанный) рассмат-риваются в диалектическом единстве, и их противопоставление - дви-жущая сила и источник развития языка и речи. Две главные противоположные тенденции речеобразования нахо-дят выражение в двух противоположных способах соположения язы-ковых единиц, в результате чего составные образования оказываются дихотомически разделенными на продуктивные, свободно созданные говорящим для данного произведения речи, и непродуктивные, устой-чивые, вносимые в речь в готовом виде. Таким образом, языковое общение и реализация двух главных фун-кций языка - сообщения и воздействия - обусловлены взаимодей-ствием свободных и связанных языковых единиц, причем связанные, устойчивые комплексы, воспроизводимые в речи в готовом виде, пре-обладают во всех функциональных стилях, а те разновидности стилей, которые полностью ориентированы на функцию сообщения (научный, Деловой и т. п.), являются глобально клишированными 6 . При этом со-ставные комплексы (словосочетания и предложения) отнюдь не рас-сматриваются как «отходы» речевого производства, как шлак при до- 6 Т. Г. Добросклонская. Словосочетание как признак функци-онального стиля. Канд. дисс. М., 1980.

1. С. Г. Тер-Минасова (1)

   Документ

   Допущено Министерством образования Российской Федерации в качестве учебного пособия для студентов, аспирантов и соискателей по специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация»

2. С. Г. Тер-Минасова Допущено Министерством образования Российской Федерации в качестве учебного пособия для студентов, аспирантов и соискателей по специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация» (2)

   Документ

   Допущено Министерством образования Российской Федерации в качестве учебного пособия для студентов, аспирантов и соискателей по специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация»

3. На эти и другие вопросы вы найдете ответы в книге "Язык и межкультурная коммуникация" (1)

   Книга

4. На эти и другие вопросы вы найдете ответы в книге "Язык и межкультурная коммуникация" (3)

   Книга

   Книга написана легко, насыщена живыми примерами, поэтому без сомнения заинтересует не только филологов и лингвистов, но и всех, кто соприкасается с проблемами межнациональной, межкультурной коммуникации, - дипломатов, социологов,

5. Плюс-минус бесконечность 20 (или вопросы лингвофилософии) 20

   Документ

   Как известно, заимствования представляют собой один из каналов обогащения лексической системы чеченского языка. В исконную лексику чеченского языка в разные исторические периоды вошло большое количество заимствованных слов.

(Заметки о теории, 12 )

Излишне доказывать: для исследователя литературы лингвистика и семиотика - базовое знание, все равно как геология для инженера-строителя или биология для медика. История этих родственных наук обязательно раскрывает что-то важное и в истории литературной теории. Поэтому, рассматривая здесь несколько новых книг о концепциях знака и языка, предлагавшихся в прошлом, мы не отойдем далеко от своей профессиональной проблематики.

Монография Елены и Данилы Ланиных «Идеи и знаки» 1 посвящена интеллектуальному движению, которое до сих пор почему-то крайне мало исследовано в отечественной науке, хотя, казалось бы, должно было привлекать советских историков своей прямой связью с Просвещением и Великой французской революцией. Видимо, на его недооценку повлияло то обстоятельство, что в основном его деятельность развернулась уже после падения якобинской диктатуры, при Директории и в наполеоновскую эпоху. Представлявшие его философы, историки, грамматисты, медики были также и видными государственными администраторами, благодаря их организационной работе во Франции были проведены реформы (например, системы образования), сделавшие необратимыми результаты революции. Для этих людей научное знание являлось не абстрактным предметом мысли, а средством и одновременно ориентиром в практическом преобразовании мира. Их одушевлял грандиозный замысел - создать общую рациональную теорию человеческого ума, которая позволила бы, говоря современным языком, оптимизировать его применение в обществе. Не довольствуясь ни традиционной метафизикой, ни еще только зарождавшимися позитивными науками, они «считали своей исторической миссией объединение всех естественнонаучных и “моральных” дисциплин на основе единой методологии» (с. 147). Такую «теорию теорий» лидер движения А.-Л.-К. Дестют де Траси окрестил новым словом «идеология», впоследствии далеко отошедшим от своего первоначального значения.

«Идеологи» наследовали традициям философии XVIII в., которая попыталась соединить две линии мышления - интеллектуализм Декарта и сенсуализм английских эмпириков. По мысли Кондильяка, человек не имеет врожденных идей, его идеи возникают из ощущений, формируются как их все более сложные комбинации и «превращения»; но, чтобы в сокращенном виде удерживать их в памяти (иначе пришлось бы при каждом мыслительном акте заново, «с нуля» проделывать все сложнейшие операции, которые привели к созданию используемых понятий), сознанию необходимы знаки, будь то знаки естественного языка или какие-либо другие; необходимо внешнее средство объективации, хранения и преобразования знаний, и именно в операциях со знаками фактически осуществляется интеллектуальная деятельность человека. На этом этапе просветительскую рефлексию подхватили «идеологи» конца XVIII в.; продолжая ее, они в ряде теоретических трактатов создали то, что их нынешние исследователи называют «семиотикой», подчеркивая ее нацеленность на изучение не только языка, но и знаков вообще.

Это очень странная семиотика, если соотносить ее с привычным нам современным стандартом этой науки. Прежде всего, это не позитивная, а философская, обобщенно-спекулятивная теория; «идеологии» еще только предстояло распасться в XIX столетии на отдельные, неспособные к самообъяснению науки, и она верила в возможность вывести все истины из одного умозрительного источника и перестроить человеческую мысль исходя из единого рационального принципа: «…“идеология” во всех своих разделах остается именно философской наукой, исследующей, хотя и вполне оригинальными методами, традиционные метафизические проблемы; нигде она не превращается в лингвистику или математическую логику, хотя много раз кажется, что это вот-вот произойдет» (с. 182).

Такой утопический проект естественно соотносится с рационализмом Просвещения и с картезианскими традициями «универсальной грамматики», которые у «идеологов» проявлялись, например, в предложениях создать идеально прозрачный и подходящий для всех языков алфавит.

Далее, эта семиотика, следуя Локку и Кондильяку, опирается на психологию восприятия и ощущения; по сути, это «совершенно своеобразная и новаторская версия сенсуализма, включающая в себя семиологическую теорию» (с. 153). Само понятие «идеи», вошедшее в самоназвание этой теории, отсылает именно к психологическим представлениям, образующимся в акте восприятия. Путь человеческого мышления имеет индуктивный характер: от частного к целому, от простых ощущений - к «преобразованным» сложным идеям, составленным из простых. У Кондильяка само сознание трактовалось как двойной перцептивный акт, «восприятие факта восприятия» (с. 74). В XIX в. оппоненты «идеологов» - спиритуалисты В. Кузен и М.-Ф.-П. Мэн де Биран (последний поначалу сам был участником «идеологического» движения) - критиковали их именно за редукцию мышления к «пассивному элементу» восприятия (с. 141); но и позднейший структуральный метод Соссюра, с которым авторы монографии все время соотносят «идеологию», тоже чужд ей, поскольку изучает целостные знаковые системы, получаемые индивидом от общества. Семиотика XX в. обычно рассматривает знаковые системы «сверху», как уже образованные, семиотика «идеологов» пытается конструировать их «снизу», в процессе становления человеческой мысли от простого к сложному; это материалистический аналог «наукоучения» Фихте, семиотика отдельного субъекта, а не социума.

Еще одна странность «идеологии» связана с функциями знаков: эти функции «не столько коммуникативные, сколько познавательные: знаки фиксируют уже имеющиеся идеи и позволяют продвигаться дальше, к идеям все более и более высокого уровня» (с. 168). Эта мысль многократно повторяется в книге Е. и Д. Ланиных: «Коммуникативная функция языка производна от его познавательной функции» (с. 102), «идеологи» вслед за Кондильяком признавали ее лишь при описании происхождения знаков. Знаки, в частности естественный язык, складываются в ходе общения людей, но их главная задача в другом - давать человеку возможность формировать, прояснять и усложнять свои идеи о мире, вообще говоря, вне всякого общения. У них коммуникативный генезис и когнитивное назначение: уместна была бы параллель не столько со структурной семиотикой, сколько с новейшими когнитивными науками.

Установка на познание лежала в основе всех семиотических идей «идеологов». Так, выдвигавшиеся ими проекты реформы письменности, «даже если они исходили от политиков и администраторов, обосновывались не прагматическими соображениями “удобства”, а общим для всей поздней сенсуалистической философии гносеологическим принципом…» (с. 216).

Из познавательной функции знаков следует привилегированное место, отведенное «идеологической» семиотикой, во-первых, анализу как универсальному механизму мышления («…анализ есть сам разум, и история человека как разумного существа есть не что иное, как история анализа им своих ощущений и идей», с. 226), а во-вторых, дискурсу , понимаемому «по-картезиански», как рассуждающая речь, и рассматриваемому как главный или даже единственный тип осмысленной знаковой деятельности вообще: для Дестюта де Траси дискурс «есть либо выражение суждений, либо бессмыслица» (с. 183).

Авторы монографии тут же отмечают, что таким самоограничением лидер «идеологов» и его единомышленники закрывали себе путь к структурному пониманию знаковых систем. Последнее, как известно, впоследствии добилось особенно впечатляющих успехов именно при анализе недискурсивных текстов (в частности, литературных - нарративных, поэтических и т.д.), в которых широко используются вторичные, коннотативные значения и которые стремятся не к выяснению истины, а к иным, бывает, даже противоположным целям. В этом смысле было бы полезно вернуться к разграничению, заявленному в самом начале книги Е. и Д. Ланиных, где картезианский проект рациональной «универсальной грамматики» противопоставляется представлениям о знаке, имевшим хождение в эпоху Возрождения: в этих «магических» представлениях язык понимался «как некая самостоятельная сила, как стихия, подчиненная лишь своим собственным законам» (с. 27), «в его толще распадаются и теряют силу любые истины, кроме собственных тайн языка» (с. 30). Взлет семиотики в XX в. проявился как раз в новом, уже не «магическом», а научном осознании этой непрозрачности языка и знаковых систем вообще, их способности не только являть, но и затемнять «любые истины, кроме собственных тайн» (я имею в виду, в частности, критику языка у Р. Барта). С другой стороны, стоило бы уточнить специфику «идеологической» семиотики, противопоставив ее не только пришедшему ей на смену романтическому интуитивизму, но и религиозной традиции толкования знаков. В самом деле, для соратников Дестюта де Траси, атеистов и рационалистов, участников Революции 2 , знаки носят имманентный характер, они создаются и совершенствуются человеком; вопрос о возможности знаков трансцендентных, отсылающих к чему-то недоступному, даже не возникает, его разработка оставляется на долю контрреволюционеров-эмигрантов вроде Жозефа де Местра с его теорией жертвоприношения как сакрального знака.

Французская «семиотика» рубежа XVIII-XIX вв., проанализированная в содержательной книге Е. и Д. Ланиных 3 , по своему культуростроительному и утопическому характеру может быть сближена с теориями языка, выдвигавшимися в другую революционную эпоху - в Советском Союзе первых десятилетий его истории. Эти теории стали темой международной конференции «Дискурс о языке в СССР в сталинскую эпоху (эпистемология, философия, идеология)», материалы которого изданы на французском языке в Швейцарии 4 .

Материал сборника очень неоднороден. Как видно из подзаголовка, в его состав входит «идеология», но, разумеется, уже не в эпистемологическом смысле Дестюта де Траси и даже не в социально-критическом смысле Маркса, а в репрессивно-догматическом значении, известном нам с позднесоветских времен. И в самом деле, значительная часть статей посвящена не свободной мысли, а советской государственной политике в области так называемого «языкового строительства», основными деятелями которой выступали безликие бюрократические органы и всевозможные «темные люди», проводившие эту политику на местах. Анализ их высказываний - не интеллектуальная, а чисто политическая история, где приходится принимать в расчет не столько идеи, сколько цели и интересы.

К сожалению, свойственные подобным высказываниям недоказуемость и преувеличенность иногда проникают в дискурс их историков и даже обличителей, которые сами начинают говорить на языке идеологических штампов. Примером тому в рецензируемом сборнике является статья грузинского лингвиста Теймураза Гванцеладзе. По его мнению, «во весь период существования СССР на всей территории этой “империи зла” (Р. Рейган) советские власти вели ожесточенную “языковую войну” против всех без исключения нерусских языков» (с. 134). «Стратегической целью этой “языковой войны” была подготовка почвы для планировавшегося коммунистами устранения с лица земли всех без исключения языков на планете кроме русского и английского…» (с. 135). Для реализации этого замысла осуществлялось «сужение сферы функционирования нерусских языков», «разрушение артикуляционных основ и базового лексического фонда нерусских языков», «борьба с чувством генеалогического родства и солидарности родственных народов» (с. 135) и т.д.

Столь широковещательные обобщения трудно поддаются рациональной критике. Впрочем, их фактически опровергает ряд других исторических статей, помещенных в сборнике. Отнюдь не отрицая и не оправдывая жестокий произвол советского режима, их авторы показывают, что как раз его языковая политика была неоднозначной, дифференцированной, часто весьма осторожной и, во всяком случае, не преследовавшей дьявольской цели истребления «всех без исключения нерусских языков». Задача была, судя по всему, более прагматическая - не уничтожение, а властный контроль, а его можно было осуществлять иногда методами подавления, а иногда и, наоборот, путем поддержки национальных языков. Как демонстрирует Александр Дуличенко (Тарту), проекты замены национальных языков одним всеобщим бытовали не столько на высоких этажах власти, сколько в узких кружках радикалов-энтузиастов, многие из которых сами же за это и пострадали (как, например, эсперантисты). Некоторым национальным языкам государство просто долгое время предоставляло свободу развития и самоорганизации - например, идишу (см. статью П. Векслера, Тель-Авив). Другим оказывалась реальная помощь в расширении их культурного функционирования, а ее относительные неудачи объяснялись не зависящими от властей причинами: скажем, в некоторых районах Севера само коренное население противилось тому, чтобы дети учились на родном языке («свой язык они и так знают - пусть лучше учат русский»; см. статью Николая Вахтина, Санкт-Петербург). Сходным образом, еще до начала репрессий против национальной интеллигенции в начале 1930-х гг., из-за внутренних проблем и конфликтов буксовали попытки нормализовать, «академизировать» белорусский язык (см. статьи Виржини Симаньек, Париж, и Курта Вулхайзера, Техас/Гарвард). Даже замене алфавита тюркских языков, которую сегодня осуждают как шаг к «разрушению их артикуляционных основ», предшествовал в 1926 г. первый тюркологический съезд в Баку, на котором звучали (см. статью Елены Симонато-Кокошкиной, Лозанна) аргументы не столько догматические, сколько технические (удобство того или иного алфавита для чтения, обучения, печати и т.д.) или же национально-политические - необходимость унифицировать письменность родственных народов, как раз для того, чтобы они могли свободнее общаться между собой и, стало быть, переживать свое «генеалогическое родство и солидарность». Словом, реальность, как всегда, богаче и сложнее идеологических схем.

Впрочем, все это относится не к теории языка, а к истории практической языковой политики. В сборнике, составленном П. Серио, есть и ряд других статей 5 , где анализируется настоящая, часто очень серьезная рефлексия о языке. Среди фигурирующих в них фамилий преобладают две - Марр и Бахтин.

«Новое учение о языке» Н.Я. Марра до сих пор вызывает к себе интерес у историков идей. Они признают, что многие концепции всемогущего академика были фантастическими и «магическими» 6 , а возглавляемая им школа скомпрометировала себя агрессивным политиканством. Однако его учение любопытно тем, что продолжало собой полигенетическую концепцию развития языков, отброшенную лингвистикой XX в.: согласно этой концепции, не существовало единого праязыка, современные языки образовались путем сложных скрещений изначально чуждых друг другу элементов 7 . При этом история языка получает не каузальную, а телеологическую обусловленность, и с такой точки зрения Патрик Серио в своей статье сближает учение Марра с осужденной в СССР за «идеализм» теорией номогенеза Л.С. Берга, с биологизирующей «морфологией» в знаменитой книге В.Я. Проппа о сказке, а также с евразийской лингвистикой Н.С. Трубецкого и Р.О. Якобсона, о которой он уже писал в своей переведенной на русский язык книге «Структура и целостность».

Екатерина Вельмезова (Лозанна) сопоставляет учение Марра с теориями его знаменитой ученицы (которая, впрочем, стала таковой лишь поздно, уже будучи самостоятельным ученым) - О.М. Фрейденберг. По ряду параметров их идеи различны. Так, Марр, вслед за А.Н. Веселовским, признавал изначальное синкретическое («диффузное») состояние искусства, из которого лишь затем выделились определенные жанры; напротив, Фрейденберг рассматривает литературные жанры с позиций полигенетизма - они изначально множественны, будучи обусловлены многоязычием древнего общества. Но, расходясь с Марром в трактовке частного вопроса о словесном искусстве, Фрейденберг в более широкой перспективе сближается с его лингвистическим полигенетизмом, о котором только что шла речь выше, а ее концепцию литературной эволюции Е. Вельмезова соотносит с номогенезом Берга. При чтении этой статьи возникает впечатление, что идеи Марра, Фрейденберг, Берга и т.д. образовывали какую-то «диффузную» интеллектуальную общность, элементы которой связаны отношением «семейного родства» по Витгенштейну, но не составляют жесткой системы. Единственная черта, действительно объединяющая этих разных ученых и мыслителей, - стремление искать универсальные законы, которые, как закон номогенеза, действовали бы и для природы и для культуры; стремление создать «интегральную науку» (с. 265), преодолевающую дисциплинарные перегородки.

Крейг Брандист (Шеффилд) сопоставил с марристским языкознанием литературоведческие идеи М.М. Бахтина, изложенные в работах 1930-х гг. (прежде всего в «Слове в романе»). По словам английского исследователя, после 1929 г. Бахтин пережил «интеллектуальную перестройку» и «принял основные пункты марристской программы» (с. 59), причем непосредственным образом на него повлиял цикл статей Л.П. Якубинского о социальном «разноязычии», напечатанных в 1930 г. в журнале «Литературная учеба». В кустанайской ссылке Бахтин, оторванный от непосредственного научного общения, оказывался «все более зависим от работы ленинградских лингвистов» (с. 61) из Государственного института речевой культуры (бывший Институт сравнительного изучения языков и литератур Запада и Востока - ИЛЯЗВ), которым руководил в ту пору Якубинский; журнал «Литературная учеба» был популярным изданием и мог доходить до Кустаная, а работы Якубинского Бахтин ценил уже давно - в частности, заимствовал из его статьи «О диалогической речи» (1923) свое ставшее знаменитым понятие «речевых жанров».

Согласно К. Брандисту, в свете теории Марра - Якубинского аргументы Бахтина «делаются гораздо яснее» (с. 73). В 1930-е гг. его главное сближение с марристами состоит в признании классового характера языка, социального «разноречия» (а не «разноязычия») в рамках национального языка. Кроме того, Якубинский писал, что в эпоху капитализма это социальное расслоение делается осознанным, «язык в себе» превращается в «язык для себя», а у Бах-тина такое осознание, творческое обыгрывание реального разноречия происходит не в языке вообще, а в романе .

Концепция К. Брандиста представляется столь же изобретательной, сколь и спорной. Вероятно, Бахтин мог читать статьи Якубинского в «Литературной учебе» (хотя и трудно утверждать с уверенностью, что он их действительно читал), но в любом случае большинство идей, сближающих его «Слово в романе» с идеями ленинградского лингвиста, может толковаться как прямое развитие его же собственных прежних построений. Даже если оставить в стороне участие Бахтина в книге В.Н. Волошинова «Марксизм и философия языка» (об этом см. ниже), идея разноречия - пусть не на макролингвистическом уровне, а на уровне индивидуального слова - явственно прослеживается в «Проблемах творчества Достоевского», книге Бахтина, по отношению к которой его «Слово в романе» явилось продолжением и теоретическим обобщением. В монографии о Достоевском «разноречие», взятое в перспективе межличностного общения, называлось «полифонией», а «полифонический роман» представлял собой именно ту художественную форму, в которой культура осознает, намеренно моделирует реальную неслиянность разных «голосов», звучащих в речи. Схождения Якубинского и Бахтина в 1930-е гг. было бы осмотрительнее объяснять не влиянием одного на другого, а конвергенцией взглядов, тем более естественной, что Бахтин, как уже сказано, знал и использовал более раннюю статью Якубинского о диалогической речи. Да и вообще, идея о социальном расслоении языка не была исключительным достоянием школы Марра, но встречалась, например, уже в 1920-е гг. в работах ее оппонента В.В. Виноградова; признать довольно очевидный факт сосуществования в национальном языке разных вариантов, в том числе «социальных говоров» (термин Виноградова из статьи «Задачи стилистики», 1925), еще не означало как-либо солидаризироваться с марровской школой.

Коллега К. Брандиста по Шеффилдскому университету Карин Збинден по-своему ставит примерно ту же проблему, что и он: в 1930-е гг. Бахтин резко и неотрефлектированно меняет свои воззрения на социальность в языке - раньше он считал ее всегда присутствующей в любом акте языковой коммуникации, теперь же стал связывать ее с особым литературным жанром романа. Однако К. Збинден объясняет такой переход от «социальности в себе» к «социальности для себя» сближением Бахтина не с марристами, а… с русскими формалистами, которых он резко критиковал в 1920-е гг., а затем перенял у них категорию сказа и сделал ее одной из базовых в своей теории романного слова. Как видим, контексты бахтинских идей могут быть самыми разнообразными, и разумнее всего было бы, вероятно, воздерживаться от труднодоказуемых суждений о «влияниях» и изучать общую логику мысли, которая могла - в определенные моменты и в известных пределах - сближать даже весьма разных по исходным установкам мыслителей.

Не буду подробно пересказывать здесь третью из «бахтинских» статей в швейцарском сборнике; ее автор, Бенедикта Вотье из Льежа, рассматривает не теорию языка, а эстетику Бахтина и соотносит ее не с лингвистикой, а с философией Гуссерля и особенно Дильтея. Соблюдая единство проблематики, лучше сразу перейти к еще одному участнику лозаннской конференции - московскому лингвисту В.М. Алпатову. Его доклад там был посвящен в основном не Бахтину, а марксистской лингвистике в СССР 1920-1930-х гг., но несколькими годами позже он выпустил в свет специальную монографию «Волошинов, Бахтин и лингвистика» 8 . Эту книгу уже подробно рецензировала в «НЛО» (№ 73) Р. Фрумкина, сосредоточившаяся на лингвистической стороне работы Алпатова; мне остается коротко охарактеризовать другую ее сторону - ту, что относится к личности Бахтина, его роли в гуманитарной теории и в общей интеллектуальной истории XX в.

В отличие от многих отечественных бахтиноведов, которые практикуют герменевтическое вникание в тайные помыслы Бахтина, исходят из единства и неизменности его мысли, а все ее вариации склонны объяснять «карнавальной» игрой и сложной социальной мимикрией 9 , В.М. Алпатов исповедует иной, более «позитивистский» подход. Он доверяет буквальному смыслу текста и не просто анализирует, но оценивает его, по-хозяйски отмечает, какие идеи прошлого важны для дальнейшего исследования, какие противоречивы, а какие просто смутны, слабо разработаны. Для его выводов типична такая, например, оценочная формула: в книге «Марксизм и философия языка» «общие идеи <…> гораздо более интересны и плодотворны, чем попытки как-то заняться конкретным материалом» (с. 183). Бахтин, как и его друзья из кружка 1920-х годов, «был не пророком, а ученым, он не был озарен светом истины, а искал ее» (с. 294), - исходя из такой рабочей гипотезы, автор монографии толкует и его эволюцию, и его диалог с различными идейными направлениями, в том числе и находившимися у власти (марксизм, марризм), и запутанную, не имеющую, по-видимому, достоверного документального решения проблему авторства так называемых «спорных» произведений. С точки зрения В.М. Алпатова, правдоподобнее всего, что эти произведения действительно создавались коллективно - в частности, текст работ, подписанных В.Н. Волошиновым, «вероятно, написан Волошиновым с учетом идей, формулировок, иногда, быть может, фраз и фрагментов, придуманных Бахтиным, и на основе общей концепции всего его круга» (с. 118), в рамках более или менее нормального сотрудничества между учителем и учениками, между лидером и ведомыми в исследовательской группе, между универсальным мыслителем и специалистами по конкретным областям культуры. По своему характеру, отмечает В.М. Алпатов, Бахтин был склонен к фрагментарному творчеству и плохо справлялся с завершением, целостным оформлением своих теорий - тут-то и оказывали ему поддержку друзья, «прописывая» необходимую конкретику, побуждая мэтра к продолжению и завершению работы. В конце концов, можно даже задаться совсем «еретическим» вопросом: «А не были ли таким же коллективным текстом и “Проблемы творчества Достоевского”?» (с. 117), не принимали ли участие в создании этой книги профессиональные литературоведы Л.В. Пумпянский и П.Н. Медведев?

На протяжении всей творческой биографии Бахтина и рано умершего Волошинова их исследователь прослеживает один и тот же познавательный проект, который можно охарактеризовать (по крайней мере, постольку, поскольку речь идет о теории языка ) как исследование проблемы «человек в языке». Во имя этой новой проблематики авторы «Марксизма и философии языка» осуждали «абстрактный объективизм» Соссюра и, шире, свойственную миро-вой лингвистике дегуманизацию, «ориентацию на текст как на исходную данность» (с. 23); с точки зрения той же проблематики Бахтин, уже оставшись в одиночестве, разрабатывал свои понятия речевых жанров, романного слова, оппозицию предложения/высказывания, идею металингвистики. В середине столетия, в пору подъема структурального метода эти идеи оказались не ко времени, зато сегодня очевидно, что в трудах Бахтина и Волошинова «мы имеем дело с одной из исторически первых и наиболее продуктивных попыток полемики со структурализмом в лингвистике до Хомского» (с. 146). Здесь был намечен путь, по которому впоследствии - зная или не зная тексты Бахтина и Волошинова - пошли многие видные теоретики языка.

В.М. Алпатов неоднократно подчеркивает «черту, свойственную всему волошиновскому циклу: максимализм, желание перейти сразу к решению проблем, не решаемых лингвистикой, при игнорировании проблем, ею решаемых» (с. 74). Этот максимализм приводил в 1920-е гг. не только к чрезмерной резкости размежеваний (которые Бахтин порой смягчал в своих позднейших текстах), но и к нарушению дисциплинарных границ, на что указала уже один из первых рецензентов «Марксизма и философии языка» московский лингвист Р.О. Шор. Критикуя современные тенденции в лингвистике, авторы этой книги фактически выходили за рамки лингвистики как таковой, постулируя какую-то новую науку между лингвистикой и литературоведением, которую современный исследователь склонен сближать с поэтикой. Там, где они от абстрактных идей обращаются к анализу конкретного материала, этот анализ «имеет крен в сторону литературоведческого анализа» (с. 183). Противопоставляя понимание целостного, экзистенциально и социально значимого высказывания лингвистическому развинчиванию фраз на «болты и гайки» (выражение Дж. Лакоффа), они осуществляют свой собственный утопический проект - «изучение высказываний “напрямую”, без опоры на уже описанные слова и предложения» (с. 306). В итоге получается не лингвистика, отвергаемая вместе с «решаемыми ею проблемами», но и не совсем литературоведение, а некая интегральная, трансдисциплинарная наука о культуре. Опять-таки вспоминается характер Бахтина, который «невысоко ставил профессионализм» и «больше всего уважал тех, кто <…> вырывался за рамки профессии» (с. 65); ему было неуютно в границах определенной научной дисциплины, так же как в пределах завершенного, законченного текста.

Откуда эта повторяющаяся тема «теории теорий», «интегральной науки», отказа от узкого профессионализма, которая вновь и вновь встречается нам в работах, рассматриваемых в этом обзоре? Может быть, дело тут в максимализме русской культуры, побуждающей русских историков идей искать и находить близкие себе тенденции даже у иностранных авторов (скажем, французских «идеологов»)? А может быть, в какой-то мере этой трансгрессии границ способствует сама специфика науки о языке, то есть специфика ее предмета, в сущности единственного из научных предметов, который коэкстенсивен миру в целом и противится попыткам ставить ему искусственные пределы? Язык говорит все и обо всем - оттого-то такой соблазн, вопреки здравым традициям новоевропейской науки, предощущать в нем возможность познания «всего и сразу».

__________________________________________________________________

1) Ланина Е.Е., Ланин Д.А. ИДЕИ И ЗНАКИ: СЕМИОТИКА, ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА И ТЕОРИЯ КОММУНИКАЦИИ В ЭПОХУ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. СПб.: Лики России, 2004. 246 с. 1000 экз. (Межрегиональный институт экономики и права).

2) «Идеологи» избегали называть себя «философами» - вероятно, потому, что это название было уже занято, обозначая во французском языке XVIII в. мыслителей-вольнодумцев, борцов с религиозными предрассудками. Для послереволюционной мысли эта задача оказывалась уже в прошлом - на повестке дня стояло не вольтеровское сокрушение «гадины», а строительство новой, светско-республиканской культуры.

3) Издание, к сожалению, содержит довольно много описок и опечаток. Приведу только самые серьезные случаи: на с. 17 искажены (в русском написании) фамилии сразу двух известных французских исследователей - Франсуа Фюре и Рене Балибар, а на с. 127 об одном из «идеологов» (Д.-Ж. Гара) говорится: «…в 1785 году в своем курсе “Анализ мыслительных способностей” в Эколь Нормаль…», между тем речь идет об учебном заведении, основанном лишь в 1794 г.! Очень недостает также указателя имен, каковых в книге упоминается множество. Надеюсь, эти недостатки будут устранены в большой общей монографии об «идеологии», которая должна осветить все, не только семиотические, аспекты этой теории и над которой, как сказано в предисловии к нынешней книге, работают ее авторы.

4) LE DISCOURS SUR LA LANGUE EN URSS A L’EPOQUE STALINIENNE (EPISTEMOLOGIE, PHILOSOPHIE, IDEOLOGIE) / Editйpar Patrick Sйriot // Cahiers de l’Institut de linguistique et des sciences du langage de l’Universitйde Lausanne. 2003. № 14. 356 p. Я уже упоминал эту книгу в одном из своих предыдущих теоретических обзоров. Ее составитель Патрик Серио - активно работающий историк русской лингвистики; помимо его собственных публикаций, стоит указать на электронную библиотеку русских языковедческих текстов (порой редких), составленную по его инициативе и расположенную по следующему адресу: http://www. unil.ch/slav/ling/textes/index.html.

5) Их, к сожалению, нелегко сразу выделить по оглавлению, так как тексты размещены не по тематическому принципу, а в алфавитном порядке фамилий авторов.

6) Притчей во языцех служит, например, его заявление, что в своих основах русский язык ближе к грузинскому, чем к другим славянским языкам. Может быть, именно это имел в виду грузинский обличитель Марра, утверждая, что своими теориями тот подрывал «генеалогическое родство и солидарность» палеокавказских народов? Странный, однако, способ подрыва - сближать «подавляемые» языки национальных окраин с господствующим языком империи…

7) Очерк истории подобных воззрений в языкознании XVIII-XIX вв. см.: Olender M. Les Langues du Paradis. Paris: Hautes Etudes; Gallimard; Le Seuil, 1989.

8) Алпатов В.М. ВОЛОШИНОВ, БАХТИН И ЛИНГ-ВИСТИКА. М.: Языки славянских культур, 2005. 432 с. 1500 экз. (Studia philologica).

9) Такая изощренная герменевтика «масок» ведет к парадоксальному результату - исчезновению самого предмета толкования. Если Бахтин никогда не говорил прямым текстом, все время изъясняясь «под маской», «карнавально», как бы в кавычках, то в нем вообще становится невозможно усмотреть какую-либо реальную, равную себе и интеллектуально ответственную личность - получается какой-то «Бахтин» в кавычках…